Август 1990 г.
Единомыслие — безусловно, идеал, к которому, впрочем, вряд ли стоит стремиться хотя бы по причине его недостижимости. Человечеству слишком хорошо памятен урок недалекого прошлого, когда на одной шестой земного шара было объявлено об утверждении почти совершенного единомыслия. Памятно также, как один из древнейших и культурнейших европейских народов, выполняя предначертания своего, вождя, пролил реки собственной и чужой крови в целях достижения именно этого единомыслия, всенародного единства. Потребовалось совсем не много времени, чтобы убедиться в абсолютном идиотизме не только предосудительных средств, но и самих вздорных целей. Что же касается литературы и искусства, то именно наш незабвенный соцреализм оказался такой бесславной попыткой достичь того, чего достичь невозможно.
Пожалуй, все-таки верно, что идеальный порядок и единомыслие только на кладбище. Но на кладбище нет жизни, там тлен и разрушение. Наше же общество возбуждено, вздыблено и взбудоражено, как штормовое море. Поляризация политических сил приобрела неслыханные по нашенским меркам масштабы. Хорошо это или плохо — другой вопрос, но мы не можем относиться к этому явлению иначе, как к мало зависящей от нас данности. Которую, однако, нельзя не учитывать, хотя бы потому, что приходится существовать в ней, как-то с нею мириться и — что сложнее всего — что-то еще в ней творить.
Так или иначе наша перестройка затрагивает все слои общества, интересы различных политических сил. Одни из них обеспокоены проблемой удержания ускользающей из рук власти, другие — борьбой за достижение этой самой власти. Все усложняется тем обстоятельством, что за многие десятилетия тоталитарного режима мы привыкли полагать, что власть неделима. Тут же оказалось, что ее надо делить — между партией и Советами, армией и демократией, между течениями и группировками. Как это сделать по справедливости, в точности никто не знает, у нас нет собственного на этот счет опыта. Весь наш исторический опыт свидетельствует как раз о противном — о предельной концентрации власти: в форме самодержавия, «железной руки», «авангардной роли». А чтобы всем владеть сообща — такого еще не было. Не отсюда ли идейная сумятица, политический антагонизм и нервозность в среде творческой интеллигенции, от которой, кроме всего прочего, ждут еще и плодов ее профессионального труда. Но чтобы с успехом творить, необходима хотя бы относительная душевная ясность, некоторая стабильность социума, которые с недавних пор, к сожалению, начисто отсутствуют. Все в состоянии взрывного, хаотического движения, поиска, нестабильности. Диспуты, встречи, «круглые столы» не много проясняют в наших умонастроениях. Особенно если иметь в виду, что, как это водится, каждая из сторон садится за стол не с целью поиска истины, а чтобы половчее ошеломить своих оппонентов. И тут уж важны, разумеется, не столько аргументы, сколько твердость характеров и неколебимость взглядов.
Впрочем, может, это и хорошо, что все-таки не иссякают попытки о чем-то договориться, что-то прояснить. И что есть еще идеалы, для достижения которых не жалко никаких душевных усилий. Что до искусства и литературы, то, на мой взгляд, им продолжает верно служить старый, многими поруганный, но и необходимейший гуманистический идеал, лучше которого пока не найдено. Иной вопрос о конкретике: что считать гуманистическим, а что вовсе таковым не является, хотя, бывает, и усиленно под него маскируется. Но с утратой гуманизма искусство теряет все. Как свидетельствует наша художественная практика, утратить его легко, приобрести же невероятно трудно. Идеалы такого рода, будучи утраченными, не возвращаются. Чем они замещаются в жизни художника — об этом стоит говорить, тем более что опыт такого рода у нас тоже в общем богатый.