На заработках

XXXIII

Мартовскія ночи въ Петербургѣ бываютъ всегда очень холодныя. Большинство спавшихъ въ сараѣ деревенскихъ женщинъ, кромѣ коротенькихъ душегрѣекъ да сермяжныхъ армяковъ, никакой другой теплой одежды не имѣло. Полушубки были только у Анфисы да еще у другой демянской женщины, но и то съ протертой овчиной, дырявые. У Лукерьи-же ничего не было, кромѣ ветхой драповой кофточки и такого же ветхаго байковаго платка. Сарай былъ изъ барочнаго лѣса, да къ тому-же и съ не вполнѣ припертыми дверьми. Спать было холодно. Женщины подтягивали подъ себя ноги, прикрывались чѣмъ только было можно, лежали въ плотную другъ къ дружкѣ чтобы было сколько нибудь теплѣе, но все-таки то и дѣло просыпались отъ холоду. Подъ утро нѣкоторыя изъ нихъ попробовали улечься между мѣшками и кулями съ разсортированными уже тряпками, наваливая на ноги мѣшки, но и это плохо согрѣвало. Подниматься онѣ начали ранѣе обыкновеннаго, едва только еще свѣтъ забрезжился. На дворѣ стоялъ морозный утренникъ. Доски и разный хламъ на дворѣ были подернуты бѣлымъ инеемъ. Какая-то лихорадочная дрожь обхватывала все тѣло.

— Фу, дѣвушки! Совсѣмъ цыганскій потъ пробираетъ, сказала Акулина, еле попадая зубъ на зубъ.

Вся посинѣвшая, дрожала отъ холода и Арина. Отъ холоду всѣ начали размахивать руками, приплясывать, чтобы хоть сколько нибудь согрѣться. Лукерья еще спала, забравшись совсѣмъ подъ мѣшки съ тряпками, и оттуда торчала только ея голая нога, обутая въ дырявый сапогъ.

Анфиса взглянула на нее и сказала:

— Насдавала вчера въ себя на каменку, такъ вотъ и спитъ. А сильно, дѣвушки, она вчера, должно быть, хвативши пришла. Ночью я проснулась. Что, думаю, на меня это виномъ, словно изъ кабака, садитъ, а это она ко мнѣ подъ бокъ подкатилась, да полу моего полушубка на себя и натянула. Вѣдь должна была перелечь я, свѣтики. Очень ужъ я не терплю перегару-то этого самаго.

— А съ меня такъ она прямо армякъ сдернула, да имъ и покрывалась, право слова, разсказывала другая баба. — Свѣтъ-то еле-еле мерцалъ, такъ на силу розыскала я свой армякъ. Подъ мѣшки-то, должно-быть, это она недавно подлѣзла. Лукерья! Чего ты дрыхнешь! Вставай.

— Оставь ее… Пущай проспится, остановила землячку Анфиса.

— Ну, что-жъ, бабоньки, теперь дѣлать? За работу приниматься, что-ли? спрашивала Акулина.

— Да еще рано. Поди, какъ начинать, такъ прикащикъ выдетъ и скомандуетъ, отвѣчали ей. — Чего надсажаться-то.

— Умыться-бы слѣдовало, слышалось гдѣ-то. — Да какъ начнешь умываться холодной водой, такъ еще хуже въ такую стужу продрогнешь.

— Какое теперь умыванье! поддержали другія женщины. — Поѣсть теперь малость. Ѣда — она грѣетъ, черезъ ѣду теплѣе…

— Да какъ-же это не умывшись-то и лба не перекрестя ѣсть… раздалось возраженіе.

— Ну, вотъ… Богъ проститъ.

— Ужасти какъ холодно! жалась Анфиса. — Нѣтъ, вторую ночь, кажется, такъ не проспишь. Надо куда нибудь на постоялый…

— Да вѣдь на постоялый-то идти — надо, милыя, три копѣйки платить, а здѣсь даромъ спи, возражали другія женщины,

— Артелью дешевле пустятъ. Поторговаться, такъ за двугривенный всѣхъ пустятъ. Надо вотъ только разузнать, гдѣ здѣсь постоялый. Ну, по двѣ копѣйки…

— Да вѣдь и по двѣ копѣйки, ежели, Анфисушка, то тоже разсчетъ.

— Такъ что-жъ околѣвать-то отъ холоду! Подохнешь, такъ хуже… Лучше ужъ не доѣсть, что-ли…

— Ну, Богъ дастъ, слѣдующую ночь потеплѣетъ, сказала Акулина.

— Да, дожидайся! Нѣтъ, землячки, вы какъ хотите, а я чай пить пойду, рѣшила Анфиса. — Тутъ въ прошломъ году, когда я работала, чайная была поблизости и въ ней по три копѣйки чаемъ поили. Хлебова не хлебаемъ, такъ надо хоть чаемъ разъ въ день грѣтися. Кто, дѣвушки, пойдетъ со мной?

Вызвались три-четыре деревенскія бабы. Другія переминались. Не рѣшались сказать ни да, ни нѣтъ и Акулина съ Ариной и стали перешептываться, совѣтуясь другъ съ дружкой, наконецъ начали считать свои деньги. Арина стала сдаваться на то, чтобъ идти пить чай.

— Чтобы въ деревню сколько-нибудь денегъ послать — все равно до Пасхи не скопишь, говорила она.

— Какіе тутъ скопы, Аришенька, коли двугривенный въ день на своихъ харчахъ! А я такъ разсуждаю, что вѣдь вотъ, пожалуй, всю Святую недѣлю изъ-за праздниковъ безъ работы придется промаячить, такъ хоть что-нибудь-бы себѣ на харчи приберечь.

— Ну, ничего не останется на пищу, такъ армякъ мой проѣдимъ. Господи Боже мой! Что тутъ такъ ужъ очень-то надсажатися. Я, Акулинушка, страхъ какъ иззябла. У меня даже внутри все трясется.

— Ну, пойдемъ, пойдемъ, попьемъ чайку, согласилась Акулина. — И мы идемъ, Анфисушка! сказала она Анфисѣ.

— Да пойдемте ужъ всей артелью, бабоньки! крикнула Анфиса остальнымъ демянскимъ женщинамъ. — Авось артелью-то насъ и дешевле попоятъ чаемъ. Сколько насъ всѣхъ? Безъ Лукерьи десять женщинъ! Ну, поторгуемся. Десятерыхъ-то можетъ быть и за четвертакъ напоятъ. Идемте, бабоньки, идемте.

Остальныя женщины нерѣшительно пошли за Анфисой.

— А Лукерьюшку-то? напомнила Акулина. — Разбудить ее, что-ли, да тоже съ собой захватить?

— Ну, ее… Ну, что пьяную!.. Пусть проспится. Да и не нашей она компаніи, отвѣчала Анфиса.

Женщины направились къ воротамъ двора.

— А только и баловницы-же мы, бабоньки! Смотри на милость, чай пить идемъ въ трактиръ, словно барыни какія! улыбаясь говорила скуластая демянская женщина.

— Такъ вѣдь не околѣвать-же. Надо-же погрѣться. Вишь, у меня руки даже не разминаются, до того смерзли, пробормотала Анфиса, дуя въ кулаки.

— И я вся окоченѣла, Акулинушка, дрожа всѣмъ тѣломъ, но стараясь улыбнуться, сказала Арина и принялась подпрыгивать.

— Ахъ, какая стужа! Вотъ стужа, такъ стужа! слышалось со всѣхъ сторонъ.

— А для озими-то теперича какъ такая стужа нехороша! Просто бѣда, прибавилъ кто-то. — Людямъ-то еще туда сюда такая стужа, а храни Богъ, ежели морозъ озимь побьетъ и опять неурожай будетъ…

Женщины вышли на улицу и поплелись по дорогѣ.