На заработках

LXX

Въ первое-же воскресенье Арина и демянскія женщины служили въ складчину въ мѣстной деревенской церкви панихиду по Акулинѣ и Анфисѣ. На панихиду приплелись и больныя — Фекла и Гликерія. Гликерія еле передвигала ноги, опираясь на палку. Лихорадочная Фекла пришла въ полушубкѣ, хотя день былъ теплый и солнце свѣтило во всю. Идя въ церковь, больныя женщины останавливались раза два отдыхать и садились. Тоже было и на возвратномъ пути. Феклу, кромѣ лихорадки, одолѣвала и одышка.

— Нѣтъ, ужъ видно намъ не поправиться съ тобой, Гликерьюшка, говорила она своей больной товаркѣ. — Протянемъ и мы ноги. Придется и по насъ Аришѣ съ Марфуткой панихиду служить.

— Эко мелево! Мели, Емеля — твоя недѣля, утѣшала ее Арина. — То-есть, такъ-то еще поправишься, что въ лучшемъ видѣ. Теперь пошли дни теплые.

— Однако, вотъ не поправляемся, а все хуже и хуже, кряхтѣла Гликерья. — Я такъ даже прямо изъ кулька въ рогожку: сначала у меня ноженьки ныли только до колѣна, а ужъ теперь и вверхъ пошло. Вотъ тебѣ и теплые дни! Нѣтъ, ужъ намъ коли есть какая поправка, то поклониться заработкамъ и ѣхать къ себѣ въ деревню, а тамъ ложиться на печь и околѣвать съ голоду.

— Ужъ и съ голоду околѣвать! опять возражала Арина. — Шесть рублей у тебя есть принакоплено, семь рублей своимъ въ деревню послала, платьишко ситцевое здѣсь себѣ справила, рубль съ лишнимъ послѣ завтра отъ прикащика получишь…

— Эхъ, милая! Большія деньги шесть рублей, что говорить, коли-бы я могла въ деревню-то пѣшкомъ идти, а то вѣдь вонъ я какая — еле до церкви доковыляла. А вѣдь до деревни-то ѣхать, такъ изъ шести-то рублей надо больше половины на чугунку издержать.

— Поѣду, Аришенька, и я въ деревню на поправку — мочи моей нѣтъ, рѣшила Фекла. — Должно быть ужъ мы не въ часъ въ Питеръ пришли, что-ли!

— Какое не въ часъ! возразила Марфа. — Просто тебя и Гликерію кто-нибудь сглазилъ здѣсь. Все говорили про васъ: вотъ ломовыя бабы, вотъ работящія! Вотъ тебѣ и работящія! Право-слово — сглазили.

— Да кому сглазить, Марфуша? Вѣдь это надо, чтобы по злобѣ.

— А хоть-бы тотъ-же Андрей. Чего парень къ намъ тогда привязался?

— Не къ намъ онъ, милая, привязался, а дѣвка ему понравилась. Изъ-за Аршпи онъ.

— А коли ежели ему Арина такъ нравилась, то не промѣнялъ-бы онъ ее на Аграфену.

При упоминаніи объ Андреѣ Арина вспыхнула и сказала:

— Да полноте вамъ объ этомъ разговаривать. Бросьте!

— Просто ему артель захотѣлось разстроить, этому Андрюшкѣ — вотъ онъ и разстроилъ, продолжала Марфа. — Мы врознь, вы отдѣльно, Аграфена въ сторону, двѣ изъ нашихъ на огородъ пошли, а ему этого только и надо было, чтобы артель повредить. Злой человѣкъ видитъ согласіе — его и мутитъ. У него глаза воровскіе.

Арина поднялась съ земли.

— Ну, отдохнули и будетъ, проговорила она, чтобы прервать разговоръ объ Андреѣ. — Пойдемте къ шалашамъ. Обѣдать надо.

Кряхтя и охая стали подниматься Фекла и Гликерія и стали продолжать путь, но идти было имъ трудно, до того трудно, что когда онѣ выбрались на берегъ Тосны, — а до шалашей было еще болѣе версты, — то онѣ попросили у стоявшихъ у берега на баркѣ рабочихъ лодку, дабы доѣхать до мѣста своей стоянки.

Послѣ незамысловатаго обѣда изъ хлебова съ картошкой и кускомъ солонины ради праздника, больныя женщины окончательно рѣшили ѣхать домой въ деревню и назначили даже день отъѣзда послѣ завтра, о чемъ объявили и Аринѣ.

— А ты, милушка, отъ больныхъ освободишься и приставай къ здоровымъ, ступай работать съ Марфушей и Устей, сказала ей Фекла.

— Нѣтъ, я безъ васъ здѣсь не останусь. Я уйду въ Питеръ и буду на огородѣ мѣста искать, отвѣчала Арина.

— Что такъ?

— Надоѣло мнѣ здѣшнее мѣсто. Глаза-бы не глядѣли… И давно-бы я отсюда ушла, да изъ-за Анфисушки, да изъ-за тебя, Фекла Степановна, оставалась, а Анфисушка померла, ты уходишь — ну, и я ухожу. Провались эти мѣста, опостылѣли онѣ мнѣ.

— Изъ-за Андрюшки? полюбопытствовала Фекла.

— Да что все изъ-за Андрюшки, да изъ-за Андрюшки! Плевать мнѣ на Андрюшку! Изъ-за себя опостылѣли… Сама была глупа. Не будь сама глупа — и Андрюшка-бы ничего не подѣлалъ! воскликнула Арина, стала кусать губы и расплакалась.

— Полно, дѣвушка, плакать. Не ты одна глупа, а всѣ дѣвки на чужой сторонѣ глупы. На чужой сторонѣ уберечься трудно, утѣшала Арину Фекла.

Потолковавъ еще немного, Фекла и Гликерія вытащили изъ шалашей свои мѣшки съ травой и легли отдыхать на солнышкѣ, а Арина присѣла на чурку и стала смотрѣть на воду. На водѣ играла рыба, дѣлая широкіе круги, вдали кто-то наигрывалъ на гармоніи и тянулъ какую-то грустную ноту. Грустная нота задѣла Арину за сердце, и она опять всплакнула, но, наконецъ, утерла слезы, полѣзла въ карманъ платья, нашла тамъ горсточку подсолнуховъ и принялась ихъ грызть. Когда подсолнухи были съѣдены, Арина запѣла какую-то пѣсню, но пѣсня не пѣлась. Аринѣ вспомнилась родная деревня, отецъ} мать, братишка маленькій, сестренка.

«Что-то они теперь подѣлываютъ? Какъ-то они? Поправились-ли»? мелькало у ней въ головѣ — и къ горлу опять стали подступать слезы,

Вдругъ Арина за собой услыхала шаги и чей-то мужской голосъ говорилъ:

— Вотъ тутъ спроси… Вотъ тутъ демянскія пилятъ и промежъ ихъ есть одна боровичская.

Арина быстро обернулась и вздрогнула. Передъ ней стоялъ мужикъ въ розовой ситцевой рубахѣ, безъ картуза, безъ опояски, и указывалъ на нее, Арину, а за мужикомъ стояла блѣдная, исхудалая Акулина съ сапогами, перекинутыми черезъ плечо, и опиравшаяся на палку. Вздрогнувъ, Арина тотчасъ-же оправилась и стала вглядываться въ Акулину — она, Акулина. Въ довершеніе всего Акулина заговорила:

— Аришенька, душечка, наконецъ-то…

Услыша голосъ Акулины, Арина взвизгнула и закрыла лицо руками.

— Да что ты, ангелка? Чего ты?… продолжала Акулина.

— Не подходи, не подходи! Святъ! Святъ! Наше мѣсто свято! пронзительно кричала Арина, вскочивъ съ чурки и прижимаясь къ полѣнницѣ дровъ.

— Да чего ты, глупая! Здравствуй!

— Феклуша! Фекла Степановна! Гликерьюшка! Помогите!

Фекла и Гликерія, спавшія тутъ-же, проснулись отъ крику, сидѣли на подстилкахъ, заспанными глазами вглядывались въ Акулину и недоумѣвали.

Гликерія крестилась.

— Здравствуйте, Фекла Степановна здравствуй, голубушка… говорила Акулина.

Фекла первая пришла въ себя.

— Господи Іисусе! Да неужели это ты, Акулинушка? Вѣдь ты умерла…

— Умирала, милая, совсѣмъ умирала, сама не чаяла, что жива буду, лежала безъ памяти, да, вотъ, поправилась и ужъ съ недѣлю какъ вышла изъ больницы. Аришенька! Да подойди-жъ ты ко мнѣ. Чего ты боишься? обратилась Акулина опять къ Аринѣ.

Но тутъ Арина опять взвизгнула, на этотъ разъ уже не отъ испуга, а отъ радости, и со словами: «живая, совсѣмъ живая» — бросилась къ Акулинѣ на грудь и заплакала.

Фекла и Гликерія сидѣли на подстилкахъ и продолжали креститься.

— Вотъ оказія-то… Живая, совсѣмъ живая, а мы по ней панихиду служили… удивленно бормотала Фекла.

Гликерія, молча, покачивала головой.