Наперегонки со временем.

Среди добровольцев второго поколения мошавников, явившихся на призыв Бен-Гуриона поработать инструкторами в мошавах иммигрантов, были и несколько стариков еще первого поколения, халуцим в возрасте шестидесяти лет и больше, за плечами которых были добрых три десятка лет тяжкого труда и добровольчества.

Как только они услышали призыв, они явились и предстали перед нами, молодыми людьми, заправлявшими проектированием и исполнением, и все как один человек сказали: «Есть». Они растворились среди сотен молодых добровольцев, но все-таки выделялись среди них, и их нельзя было спутать ни с кем.

Теперь, после стольких лет, они вспоминаются мне со всеми своими чудачествами как представители поколения, которое сошло уже со сцены, поколения в котором причудливым образом смешались в одну кучу пути ламедвавства^{2} и народничества, рабби Акивы и Толстого.

О двух из них мне и хочется рассказать.

РУДИ

С Руди мы были старыми друзьями. После десятков лет службы в Хагане и прочего добровольчества он с головой ушел в сельское хозяйство. Жил он тогда в своем кибуце Ган-Шмуэль и работал в саду и цитрусовых плантациях. Я вспомнил о нем, будучи уверенным, что он еще полон физических и душевных сил, а может быть, я просто истосковался по нему.

В один прекрасный день, никого не предупредив, я заявился в его монашескую комнатенку, расположенную посреди утопающего в зелени кибуца. Руди еще не пришел с плантации, и я сел у порога и ждал его. Сама комната нисколько не изменилась с тех пор, как я видел ее в последний раз: та же по-военному заправленная койка, маленький столик, стул или два, книжная полка, портрет Орда Вингейта на стене. В комнате царил образцовый порядок. Каждая вещь словно говорила: вот это мое место, и я отсюда ни шагу.

Руди вернулся с работы. Черные резиновые сапоги и синий комбинезон только подчеркивали его подтянутость, а также стройность и мускулистость тела. Увидя меня, он весь просиял. Я крепко пожал его сильные добрые руки.

Мое знакомство с Руди тянулось уже лет двадцать. Впервые я о нем услышал, когда был еще юнцом среди юнцов Хаганы в дни моей службы «связным» на велосипеде во время кровавых событий 1936 года. Уже тогда Руди выделялся среди старших командиров Хаганы. Он не принадлежал ни к русско-кавказско-черкесской школе «Гашомера» с «бурнусом и кинжалом», ни к «гимназистам», первым выпускникам гимназии «Герцлия», давшим стране род Хоза-Голомба-Шарета-Авигдора, а также Давида Когена, ни к членам восточно-европейской «самообороны», иммигрировавшим в страну.

В наших глазах Руди был олицетворением «прусской» профессионально-военной школы. То обстоятельство, что он был вовсе не из Пруссии и вообще не из Германии, а из Вены, не имело никакого значения. Мы считали его «немецким офицером». Очень худой, мускулистый, прямой как струна. Рост у Руди был средний или чуть выше среднего, но его прямая стать делала его выше. Его глаза были небесно-синие, волосы — светлорусые, коротко, по-военному, подстриженные; тонкие тщательно подбритые усики. Одет всегда в защитный цвет, чрезвычайно просто и чрезвычайно аккуратно. Все в нем было полной противоположностью неряшливости и беспорядочности, короче говоря «не еврей». Он до того отличался от остальных командиров Хаганы и так мало говорил о своем прошлом, что мы, юнцы, создали вокруг него легенду. Поговаривали, что он служил в армии Франца-Иосифа в первую мировую войну; что он попал в русский плен и сбежал из Сибири; что во время побега он столкнулся с халуцами и вместе с ними прибыл в Палестину в начале Третьей алии. И еще: ходил слух, что Руди вовсе не еврей, и что в его жилах течет кровь немецких аристократов. А главное, кто же как не Трумпельдор побудил его стать сионистом и поставить свой военный опыт на службу вновь создаваемой еврейской армии.

Потом уже, когда я ближе сошелся с Руди, убедился, что за «прусским офицером аристократического происхождения скрывается чудесный человек: добродушный и чуткий вплоть до нежности, преданнейший друг и самоотверженный боец за дело правого и слабого.

Когда я поступил в Иерусалимский университет на горе Скопус в 1939 году, чтобы учиться биологии и сельскохозяйственным наукам, Руди командовал там «Хиш»-ем (полевыми частями Хаганы). Я сам был назначен командиром отделения Хиша, состоявшего из студентов-иммигрантов, недавно прибывших из Венгрии и Италии.

Он был моим непосредственным начальником. Вместе с другими отделениями Хиша мы совершали марш по горам Иудеи и Иерусалима, спускались в Эйн-Фару, Вади-Кельт на подступах к Иерихону, оттуда поворачивали в Мар-Сабу и хорошо изучали местность.

В сороковые годы наступили другие времена. Сотнями тысяч мы вступали в ряды британской армии. Многие из нас состояли в Хагане и вступили в английскую армию по приказу командования. Руди, этот старый вояка и командир, всем сердцем хотел быть среди первых добровольцев, но Элиягу Голомб, главнокомандующий Хаганы, приказал ему остаться и служить связным между штабом Хаганы и бойцами, отправляющимися служить в британскую армию.

Все годы войны Руди опекал нас. Он мотался из одного подразделения в другое как в самой стране, так и за границей. Он являлся в качестве представителя «Комитета помощи бойцам», а на самом деле координировал операции по приобретению оружия, передавал приказы и принимал отчеты.

Когда война кончилась, Руди вернулся в свой кибуц Ган-Шмуэль. Однако, вскоре его снова призвали в Хагану. По мере того как приближалось решение вопроса о создании самостоятельного еврейского государства, положение в стране, и в особенности в изолированных селах, становилось все труднее и опаснее. Он был назначен связным района Гуш-Эцион, а накануне провозглашения независимости — командующим округа Мертвого моря.

Закончилась и война за Независимость, и Руди — его настоящее имя Амнон Заир, но никто его по имени не называет — снова вернулся в Ган-Шмуэль.

Наступили дни массовой иммиграции. В Самарии были созданы гигантские «маабарот». Руди добровольно пошел работать там инструктором, ответственным представителем, руководителем, — всем.

Затем он подался в Негев. Кто-то решил, что нет лучшего места для создания села, чем в районе Большой низины. На холме, посреди пустынной местности, спешно построили убогие коричневые бараки и привезли сюда иммигрантов из Румынии, не имевших ни малейшего опыта ведения сельского хозяйства. Наступили трудные дни нищеты и оторванности от всего мира, и Руди был для этих евреев единственной опорой. Так было заложено село Кфар-Иерохам.

И снова Руди вернулся домой в свой кибуц. Он был уже не так молод. Наконец-то, казалось, кончились его скитания.

Мы сидели с ним в его комнатушке. Я рассказал ему о Лахише и о мечтах, связанных с ним, и попросил его присоединиться к нам. Руди без малейших колебаний согласился.

Он снял маленькую комнату в Ашкелоне и там разбил свой штаб. Когда Лахиш находился еще только в стадии проектирования, он выходил каждое утро в поле с нашими геодезистами и землеустроителями. У Руди было какое-то шестое чувство для нахождения площадей, подходящих для фруктовых плантаций. Он измерял своими шагами километр за километром, а вечером возвращался в свою комнатушку. Время от времени он заходил в нашу небольшую квартиру, чтобы поиграть с Офрой, моей младшенькой, и Цвикой, моим сынишкой. Таня запаривала ему кофе по-немецки, как он любил; изредка он соглашался остаться на ужин, но едва прикасался к еде. Таня очень быстро научилась уважать и любить этого скромного, спокойного человека, берущегося за любое дело.

Когда в Лахиш прибыли первые поселенцы, а с ними и первые инструкторы, Руди стал руководить инструкторами. Как-то ему всегда удавалось быть среди первых в поле — шла ли речь о первой борозде, о первом посеве, о первом вывозе удобрений в поле, о первой посадке.

Для первых посадок Руди мобилизовал всю свою энергию. Не было еще выделено площадей под фруктовые плантации, не было еще и воды, но он принялся сажать вдоль улиц новых мошавов нежные саженцы оливковых деревьев, которые дадут в будущем тень для пешеходов.

Руди привез саженцы, вместе с поселенцами посадил их и берег изо всех сил. Увы, это ему удавалось далеко не всегда. Поселенцы не понимали, зачем вообще нужны посадки, которые когда-то еще дадут плоды. О «тени» же и об «озеленении» думать было трудно, когда дома не хватало хлеба, а взять негде. Кому эти посадки действительно пришлись на душе, так это козам, которыми обзавелись почти все поселенцы, чтобы в доме было хоть немного молока и творога. Нежные ветки и сочная листва деревьев очень даже пришлись по вкусу козам; они не обращали ни малейшего внимания ни на какие диетические правила и обгрызали саженцы что называется до костей и корней.

Руди и инструкторы пытались отстоять посадки сначала по-хорошему, затем и при помощи угроз, что, дескать, к нарушителям будут приняты меры, и, наконец, путем ограждений из колючей проволоки.

Когда после долгих месяцев работы в Лахише Руди вернулся в свой кибуц, он знал, что работал не напрасно. Сегодня он может, если захочет, гулять по полям и садам Лахиша. Тысячи дунамов цитрусовых и фруктовых плантаций, в закладке которых он принимал непосредственное участие, уже приносят плоды.

Руди вернулся в свой кибуц Ган-Шмуэль.

Прошло еще несколько лет. Мне поручили создавать район Арада в Иудейской пустыне неподалеку от берегов Мертвого моря. Снова я пустился в путь, снова сижу в его комнате и жду, чтобы Руди вернулся с плантаций, снова разложил перед ним генплан всего того, что мы собирались построить со временем в Араде. Новый город, новые заводы, новую химическую промышленность, новые ландшафты и новый туризм.

Руди посмотрел на меня своими бездонными синими глазами и сказал:

— Нет. На сей раз я отказываюсь. Я, конечно, понимаю, что дело это очень важное, но не говоря уже о том, что у меня, боюсь, уже и годы не те, вся эта промышленность и химия — не моя область. Ты уж поищи себе инженеров в помощь. Их ты, я не сомневаюсь, найдешь.

«АЙЗИК»

Есть люди, которых называют только по имени.

Как-то фамилия к ним не пристает. А есть люди, которых никогда по имени не называют, а только по фамилии. «Айзик» — так сокращенно называли Моше Айзиковича.

Как и Руди, Губеры, Бецалел, Ахава и другие, Айзик был тоже уже не очень молод, когда он присоединился к нам. И на его счету имелось немало халуцианских дел. Айзик был одним из основателей кибуца Рамат-Рахель неподалеку от Иерусалима. Однако в конце тридцатых годов он спустился в Иерихонскую долину и вместе с молодыми людьми кибуца Бейт-Арава пролил немало пота над превращением бесплодных солончаков в цветущую, плодородную землю. После войны за Независимость и потери Бейт-Аравы Айзик вернулся в кибуц Рамат-Рахель, который был почти полностью разрушен артиллерией Арабского легиона.

Горсточка основателей Рамат-Рахель снова принялась поднимать кибуц из пепла. Айзик был их официальным представителем. Я видел его почти каждую неделю, когда работал с Эшколом. Он не хуже молодых бухгалтеров бегал за работниками финотдела Сохнута, за начальством, за инженерами, поторапливая, упрашивая, умоляя, угрожая. У Айзика были большие связи в самых «высоких сферах», начиная с Эшкола и Гарцфельда и кончая старейшими работниками чином поменьше, с которыми он был дружен в молодости. Благодаря этому Айзику удавалось добиться для Рамат-Рахель того, чего никто другой ни за что бы не добился.

С тех пор как мы начали строить Лахиш, я его больше не видел. И вот в один прекрасный день он пришел ко мне и предложил свою кандидатуру. Я не стал долго допытываться, что у него там произошло в Рамат-Рахель. Только потом я постепенно узнал, что он там не поладил с кем-то, взял жену и сыновей и покинул селение, которое он дважды создавал.

Я посоветовался с Леви и Бени, что же делать с Айзиком. Он еще полон сил, у него большой хозяйственный опыт, а главное — он хорошо знаком с работой в таких новых и трудных условиях, как, например, в кибуце Бейт-Арава. Мы решили вверить ему хозяйственное руководство поселений Нахал, которые будут созданы в Лахише. Мы намеревались построить по меньшей мере три таких поселения на восточной границе района: первое — неподалеку от Тель-Лахиша, второе — Амацию, прямо на границе с Иорданией, у покинутого села Дуима, а третье — Нехушу — тоже на границе, у дороги, которая когда-то соединяла Бейт-Гуврин с Хевроном.

Таким образом, Айзик был назначен «хозяином» этих трех поселений; в его обязанности входила забота обо всем, что так или иначе имеет отношение к производству.

Летом 1955 года все три поселения справили новоселье — одно за другим. На границе положение было такое, что ребята из Нахала жили в атмосфере, так сказать, «дикого Запада»; военные и впрямь называли этот район «Техасом». Еще раньше этот «Техас» снискал громкую славу, так как туда то и дело просачивались диверсанты с той стороны границы. На территории района было множество пещер, где легко могли скрываться лазутчики и диверсанты, которые нередко открывали огонь средь бела дня. Когда в районе были созданы поселения Нахал, они тоже понесли жертвы. И среди молодых поселенцев Лахиша тоже были жертвы.

Айзик устроился в старом разрушенном доме, торчащем посредине заброшенной цитрусовой плантации недалеко от Ашкелона. Он уже тогда вынашивал «дикие» планы создать на плантациях Ашкелона большое семейное хозяйство. Не было ни воды, ни электричества, но Айзик заупрямился, а упрямство ему было не занимать, и привел туда свою добродушную и послушную жену, а также сыновей. На объекты Айзик выезжал каждое утро на рассвете, оставался там до позднего вечера, а нередко и ночевал там. Он без устали бегал и хлопотал по делам хозяйства, как наседка вокруг своих цыплят. Своей неутомимостью он частенько надоедал ребятам и даже работникам округа. Он прямо не «слезал» с работников того или иного отдела управления округом. Бывало, приходили ко мне люди и жаловались на него: «Все-то ему надо, этому твоему Айзику, да быстро, без проволочек, потому что ему, видишь ли, некогда». Айзик надоедал трактористам, ходил за плугами и требовал больше дунамов и более глубокой вспашки. Он хлопотал о семенах, об удобрениях, приставал к Рафи Гурвицу и его ребятам, чтобы привезли маленькие насосы и качали воду из найденных новых источников и из старых колодцев. Он распоряжался также средствами, отпущенными поселениям, а скряга он был ужасный. «Нельзя разбазаривать ни единого гроша, — втолковывал он своим ребятам. — Боже упаси, допустить «убытки». Деньги можно тратить только на «конструктивные» цели».

Айзик создал первую животноводческую ферму в поселениях Нахал: стадо овец в Лахише и стадо крупного рогатого скота — в Амации. В стране проводилось тогда много опытов по животноводству, и наш округ был избран одним из опытных районов. Привезли нам стада коров и быков породы «Санта Гертрудис» из США, у них был какой-то необычный и странный вид, и гуляли они по полям Лахиша, словно упали с другой планеты.

Первое поселение Нахал, которое встало на собственные ноги и сбросило с себя опеку Айзика, — Тель-Лахиш. Там сидело «ядро», состоявшее из молодых мошавников второго и даже третьего поколения, которым было немногим более двадцати. Я их хорошо знал еще по первым дням моей работы в Негеве. Тогда они временно находились в Сде-Бокер. Их «открыл» Давид Бен-Гурион и влюбился в них с первого взгляда.

Среди ребят выделялся один, Янкеле, который служил «старику» инструктором по овцеводству и научил его азам этого дела. Молодые мошавники решили превратить свое поселение в постоянное село. Мы обсудили с ними все подробности их плана, начиная с жилья и кончая севооборотом. Не прошло и нескольких месяцев, как вместо времянок, расположенных полукругом вокруг учебного плаца, были построены добротные дома. Предстояло еще немало работы, но в конце концов Тель-Лахиш стал одним из самых зажиточных и красивых сел района.

С Амацией и Нехушей дело обстояло хуже — главным образом из-за текучести состава. Одно «ядро» уходило, другое приходило, зато у Айзика было полно работы.

Были у Айзика и другие планы: ему хотелось построить в Лахише и свое личное хозяйство. Он так долго и так упорно приставал к нам, что мы уступили и выделили ему участок в несколько сот дунамов в западной части района, неподалеку от Ашкелона. Мы помогли ему получить нужные займы, построить пять домов, всего для пяти семейств, — и создать садовое и овцеводческое хозяйство.

Айзик снова начал на новом месте. Этот немолодой и видавший виды человек, принялся работать теперь на себя и на свою родню.