Наперегонки со временем.

Мы все приходили в те дни к Эшколу и изливали ему свои горести: «маабарот» битком набиты, палаток нет, зато есть ссоры; средств нет, зато есть режим экономии, сидячие забастовки и голодовки, демонстрации протеста целыми семьями, начиная со стариков и женщин и кончая грудными детьми. Что будет? Что будет?

Эшкол, бывало, говорил:

— Ребята! — так он обращался не только к ровесникам, но даже к людям старше его по возрасту, — наша жизнь похожа на решето. На это решето навалом и вперемежку набросали большие камни, и средние, и мелкие; речную гальку и песок, и пыль. Решето прямо ломится от груза и едва двигается вперед и назад, вперед и назад, безостановочно, в медленном, но равномерном темпе. Кажется, никогда не будет порядка в этом хаосе: ни один камень не найдет свое отверстие, и в конце концов решето выйдет из строя и остановится.

Но вы, ребята, что вы должны в таком случае делать? Только одно: двигайте решето. Двигайте изо всех сил! Пусть пот льется градом, пусть он ест глаза, пусть до боли ноют мышцы и глохнут уши от грохота! А вы знайте, двигайте! В конце концов крупные глыбы найдут свои большие отверстия, средние камни — средние отверстия, а камни поменьше — отверстия поменьше. Песок просыплется, пыль унесет ветром, и в конце трудового дня вы увидите чистые кучи камней, из которых можно строить прекрасные шоссе и дома. Но ни в коем случае не давайте решету остановиться ни на миг!

«ПРОСИМ СООБЩИТЬ СВОЕ МНЕНИЕ»

Еще в то время, когда Эшкол заведовал финансами Сохнута, а еще больше, когда он стал министром финансов, у нас начали увлекаться «научным» подходом к хозяйственным проблемам, и пошла мода на экономистов и хозяйственных советников. Правда, тогда, в начале пятидесятых годов, еще не было в помине «питомцев» профессора Патенкина. Всем заправляли экономисты, вышедшие из немецких и центральноевропейских школ, пожилые «герр докторы», получившие когда-то ученые звания в области политической экономии, излюбленной профессии состоятельных еврейских родителей в «доброе старое время» австрийского кайзера Франца-Иосифа.

Эшкол тоже увлекся модой, хотя здравым смыслом он чувствовал, что с этих советников давно уже «сыплется песок». В тот переходный период владычества ученых-политэкономистов он с поразительным терпением относился к длиннейшим диссертациям, испещренным множеством таблиц и пересыпанным, как подобает настоящим научным трудам, ученнейшей терминологией. А когда в стране замелькал совершенно новый тип молодого израильского экономиста, Эшкол ухватился за них, как говорят, обеими руками и с радостью заполнил таковыми свои отделы.

Эшколу не было никакого дела до «научного обоснования» нашей работы по расселению иммигрантов, развитию водного хозяйства и так далее. Я хорошо помню, как нас, бывало, осеняла какая-нибудь новая идея или какой-либо проект, и мы все это тут же записывали. Затем направляли наши наброски дежурному советнику по экономическим делам с приложением письма за подписью Эшкола, заканчивающегося, обычно, словами: «Просим сообщить свое мнение».

Когда я давал Эшколу на подпись такой набросок, где речь шла, как правило, об идее, которой он дорожил, Эшкол обычно собственноручно добавлял к концовке «просим сообщить свое мнение» еще словечко «положительное».

И удивительное дело! Всегда наши наброски возвращались к нам солидно и учено оформленные, обоснованные расчетами и, конечно, с положительным отзывом.

БИМ-БОМ-БОМ

Я изъездил с Эшколом десятки тысяч километров по дорогам и проселкам страны. Наша машина всегда была битком набита людьми — ответственными работниками, местными деятелями, а то просто так евреями, которых мы подбирали в пути.

Днем коротать время в дороге — не составляло проблемы: можно читать почту, обсуждать злободневный вопрос, провести небольшое совещание в машине. Другое дело ночью, когда мы после утомительного трудового дня возвращались в Иерусалим. Тогда я обычно садился за руль нашего черного «Паккарда» и нажимал на стартер. Специального шофера у нас, конечно, не было, и мы сидели у руля попеременно.

Эшкол был из тех, кто дремлет в дороге. Однако тогда еще не существовало специальных лампочек в машинах, которые не мешали бы водителю. Поэтому читать докладные и всякую прочую почту — было невозможно. Да и вряд ли у нас хватило бы сил на это.

В таких случаях Эшкол, обычно, напевал про себя. Был у него один напев, заученный в хедере и услышанный от хасидов в местечке: приятный такой, без слов, но ужасно однообразный — бим-бом-бом, бим-бом-бом, и так без конца. Эшкол, бывало, бимбомничал десятки километров и думал при этом. Если у него возникала какая-нибудь новая мысль, он останавливался, советовался со мной, потом снова принимался за свой бим-бом.

Обычно, через полчаса такого бимбомничанья, когда я, бывало, умоляю его:

— Эшкол, да пожалейте же вы меня! Спойте что-нибудь другое! Ваш «бим-бом» действует на меня снотворно, и я вот-вот усну за баранкой!

— Ладно, извините меня, — отвечал обычно Эшкол, — я сейчас спою что-нибудь другое.

И он начинал подыскивать другую мелодию, напевал что-то похожее на старую халуцианскую песенку: «Здесь, в стране чаяний наших предков», но пока он добирался до припева: «Ниру, нир, нир, нир; Ширу, шир, шир, шир» мелодия как-то сама собой звучала опять как «Бим-бом-бом».

— Эшкол, опять у вас бим-бом!

— Неужели? Ай-ай-ай, — спохватывался Эшкол. — Ты скажи, пристал как банный лист. Сейчас спою что-нибудь еще.

Эшкол начинал напевать «Ввысь, в горы, ввысь, в горы!», но не доходя до заключительного «дерзайте!», он опять соскальзывал на бим-бом-бом.

— Эшкол, — перебивал я его, — и эту мелодию вы превратили в «бим-бом».

— Ну, — вздыхал Эшкол, — Шаляпин из меня уже не выйдет. А тебе судьба такая выпала на долю, слушать этот напев. И еще долго придется.

Вскоре я и сам начал подтягивать этот бим-бом-бом, и мы пели в два голоса — до самого дома.

ПАЛЕЦ

Еще в первые дни совместной работы с Эшколом я заметил, что один палец его левой руки короче других, словно отхватило кусок острым ножом.

Мне было неловко спрашивать его, как и когда он потерял полпальца. Про себя я думал, что это случилось, должно быть, накануне первой мировой войны, когда Эшкол, молодой, стройный и сильный красавец приехал из России в Эрец Исраэль. Я знал, что он стойко боролся за «освоение еврейского труда» в Эрец Исраэле и пользовался славой «человека-бульдозера» среди рабочих второй волны иммиграции. К тому же он участвовал и в самообороне, то и дело отправлялся добровольцем в еврейские вооруженные отряды.

Может быть, в борьбе со скалами или в бою с арабами и потерял он свой палец?

Потом уже, когда мы сошлись с ним ближе и подружились, я спросил его о пальце и высказал заодно свои предположения. Эшкол рассмеялся. Его рассказ был куда менее «героичным». В детстве он жил с родителями в большом имении на Украине. Бывало, бегал с крестьянскими детьми в поле и возился там с сельскохозяйственными машинами. Однажды он засунул руку в молотилку, когда та работала, и полпальца ему тогда и отсекло.

Эшкол добавил:

— Ты думаешь, не нашли практического применения для моего изуродованного пальца? Так вот, послушай. Когда я поселился в кибуце Дегания-бет и зажил с семьей, меня то и дело призывали на общественную работу: в Хагану, в сельскохозяйственный центр и так далее. Однако, в конце недели я возвращался домой, и тогда одной воспитательнице пришла в голову мысль. Она приглашала меня в детский садик и демонстрировала мою руку малюткам, поясняя: «Вы видите, ребята, что получается, если целый день сосать палец? Вот папа Двойреле тоже сосал палец, когда был маленьким. Сосал, сосал, пока половину не высосал».

— Это был мой вклад в дело воспитания детей в Дегании-бет, — закончил Эшкол свой рассказ.