Глава 9. НЕВАТИМ

Мошав Неватим расположен в девяти километрах к востоку от Беер-Шевы. Основан он был еще в 1946 году в числе нашумевших одиннадцати населенных пунктов, созданных в ходе борьбы с властями мандата за заселение Негева. После войны за Независимость первые поселенцы покинули мошав. В начале пятидесятых годов здесь построили «классический» мошав для новых иммигрантов по типу «локша»: продолговатый четырехугольник, каждая из четырех улиц которого тянулась как «голус». В мошаве стояли подряд около восьмидесяти «блоконов», а в центре — несколько общественных зданий: конторы, склад, пункт по приему и переработке молока, склад оружия, магазин, синагога и тому подобное.

В 1952 году в мошав привезли группу поселенцев, выходцев из Венгрии и Румынии: большинство — бывшие узники немецких концлагерей, нелегально пробравшиеся в страну.

Поселенческий отдел Сохнута планировал сначала развить здесь животноводство, полагая, что Беер-Шева, превратившись в настоящий город, станет главным потребителем молока, которое будет поставлять Неватим.

Понятно, что в скотные дворы, построенные из бетона у «блоконов», завезли самых лучших коров. Полагали, что выходцы из Восточной Европы сумеют ухаживать за своими коровами лучше, чем их братья — выходцы из стран Востока.

Вскоре, однако, открылось нечто неожиданное: почвы мошава, которые хорошо не изучили, не были пригодны для посевов кормовых культур. Мошав страдал от недостатка воды, попадавшей сюда по узеньким трубам из Беер-Шевы. Жители чувствовали себя оторванными от всего мира: шоссе Беер-Шева — Димона — Содом не значилось еще даже в проектах. От Неватим в Беер-Шеву шла дорога второй, а то и третьей категории. Ни электричества, ни телефона не было. Очень скоро поселенцы начали работать «налево»: молоко и молочные продукты они сбывали частным путем, а не через сбытовые организации; коровы тоже переходили от одного хозяина к другому, пока не попадали в руки мясников — в стране все еще существовала карточная система.

Мошав Неватим стал центром торговли козлятиной, говядиной и всяким прочим мясом. Скот — мелкий и крупный — поставляли бедуины. Часть поселенцев покинула мошав и разбрелась кто куда. Некоторые из оставшихся купили у них скот и инвентарь и стали хозяевами больших животноводческих ферм. Контроль за опустевшим наполовину селом со стороны Сохнута становился все слабее, пока совсем не прекратился…

В 1954 году в селе проживал с десяток семейств, выходцев из Венгрии и Румынии, которые стремились накопить как можно больше денег торговлей мясом, чтобы потом обосноваться где-нибудь в другом месте. Поэтому было решено сделать все, чтобы ускорить выезд оставшихся семейств и подготовить село к приему кочинских евреев.

Обо всем, что происходило тогда в Неватим, я узнал в кабинете заведующего отделом Негева, Мони Натанович. Моня, опытный агроном, получивший диплом в Соединенных Штатах, был старым работником поселенческого отдела. Это был упитанный широкоплечий мужчина лет за сорок, вечно улыбающийся во всякое время и во всякую погоду. Несмотря на неуклюжую фигуру, это был очень подвижный человек. Столь же легко и быстро он принимал решения. Особенно он любил ходить пешком и совершать длительные походы.

Теперь он сидел напротив, разглядывая меня со все возрастающим изумлением:

— Я не стану копаться в твоей душе, чтобы узнать причины, толкнувшие тебя на этот путь, — сказал Моня. — Но я предлагаю тебе сесть в джип, прежде чем ты примешь окончательное решение, и съездить туда. Когда ты вернешься, мы с тобой поговорим еще раз.

Я принял его предложение.

Село имело совершенно заброшенный вид. Белые «блоконы» одиноко торчали на фоне серовато-желтого леса, тянувшегося до самого горизонта. На всем этом просторе не видно было почти ни одного зеленого пятна. Всюду безраздельно господствовал коричневый цвет засохших бодяков.

Пустынные улицы утопали в пыли. Я вошел в пустые «блоконы», в которых окна и двери были вырваны из проемов и сразу заметил, что некоторые из домов служили последнее время сараями для овец и скота. Всюду — засохшие кизяки, запекшаяся моча, солома, навоз. То там, то тут попадался обжитый дом. Я ходил и беседовал с жителями, сразу предупреждая их, что собираюсь стать инструктором у кочинских евреев, которые скоро сюда приедут. Из своих бесед я сделал вывод, что эвакуировать эти несколько семейств, живущих уже месяцами без школы, без элементарных услуг, без транспорта и вообще без общества, будет нетрудно.

Все же мне пришлось спросить кое-кого из мужчин — не согласятся ли они остаться жить вместе с иммигрантами из Кочина, правда, я нашел нужным рассказать им — хотя и не был убежден, что это действительно нужно, — об особенностях состояния здоровья кочинцев.

Мужчины, а в особенности их жены, испуганно уставились на меня:

— А это заразно?

Я ответил, что не врач и не знаю.

На северо-западном краю деревни я вдруг обнаружил один дом, прямо утопающий в зелени: кругом деревья и зеленые насаждения. Двор составлял такой разительный контраст с унылой серостью всех остальных домов и голых дворов, что мне трудно было побороть любопытство. Когда я подошел ближе к блокону, мое изумление усилилось еще больше. Этот блокон, чисто выбеленный известкой и покрытый красной черепицей, был словно пересажен сюда из другого мира. Во дворе росли молоденькие тенистые деревья, кругом грядки овощей и цветов, виноградные лозы на деревянных кольях.

В огороде работал бородатый с длинными красными волосами, ниспадающими на лоб и плечи, босой, полуголый мужчина. Загорелый, потный — это был настоящий Робинзон Крузо. Дверь, ведущая в дом, была полу-открыта.

Увидев меня, он крикнул:

— Мария, киузи ла порта! («Мария, закрой дверь»).

Итальянский в Неватим — такого я никак не ожидал! Я еще успел заметить, как женщина загнала в дом двух мальчишек и закрыла за собой дверь.

Работяга-мужчина стоял теперь у забора, он улыбался мне и сказал на иврите, звучном, словно итальянский:

— Шалом. Меня зовут Даниилом Мартинезом. А вас?

Я тут же смахнул слой пыли с тех обрывков итальянского, который усвоил во время службы в британской армии и нелегальной работы по переправке иммигрантов в Италии и ответил ему:

— Бон джиорно, синьор Мартинез. Микиамо Элиав. Мольто пиачере. («Здравствуйте, господин Мартинез. Меня зовут Элиав. Мне очень приятно»).

Лицо Мартинеза засияло. Он с ходу перешел на итальянский и заговорил быстро-быстро. Я перебил его и попросил говорить чуть медленнее. В короткой беседе он рассказал мне, как он попал сюда в Неватим.

…Он из крестьян и родился в одной из сицилийских деревень. Перед Второй мировой войной его мобилизовали в итальянскую армию и отправили на фронт в Западной пустыне. Воевать ему так и не пришлось. Еще в 1941 году он попал в плен к англичанам. Те отправили его в лагерь для военнопленных в Эрец Исраэль, а там он вскоре устроился денщиком у одного из офицеров. Он много разъезжал со своим господином по стране и видел, как евреи цепляются за свою землю, пускают в ней корни и крепко врастают.

Пять лет провел Даниил в Эрец Исраэле. Когда война кончилась, его освободили и отправили домой. В родном селе Мартинез почувствовал себя совершенно чужим. Его братья обрабатывали убогий участок земли отца и были не особенно рады его возвращению. Деньги, которые он отложил в плену, помогли ему: он женился на одной девушке из села, но устроиться в родной деревне ему так и не удалось. Тогда он вспомнил о стране евреев. Почему бы ему не поселиться среди евреев в одном из новых сел и вместе с ними осваивать пустыню в их стране?

Мартинез взял свою беременную жену, ребенка и то немногое, что у него было, и подался в Израиль. Как это ему удалось? Об этом он не хотел рассказать, но я и без того догадался, что он без особого труда просочился вместе с огромной волной сотен тысяч евреев, перед которыми Израиль распахнул свои ворота.

После долгих скитаний семья попала наконец в Неватим. Конечно же, он и во сне никогда не думал о поселении в рамках «мошавного движения», а представлял, что получит участок земли и на нем заработает себе на жизнь. Но «кооперация», «взаимопомощь», «Тнува», «Гамашбир», «поселенческий отдел» — все это ему никогда и не снилось. Мартинез уединился в своем дворе как волк в логове посреди социального леса, в котором он вдруг оказался.

Он посадил деревья вокруг блокона, деревья, которые по мнению специалистов ни за что не примутся на этой почве, поливал свои грядки по системе, принятой в Сицилии, а овощи, которые выращивал, продавал на рынке в Беер-Шеве. Свою жену Марию держал взаперти, по обычаю его родины, а трое детей — тем временем в добрый час родился уже здесь еще один ребенок — тоже почти не выходили за пределы участка. Так и жил себе Мартинез, как некий Рабинзон Крузо на острове, созданном им в Неватиме.

Он видел, как приехали и уехали венгерские и румынские евреи, но так и не понял — зачем они приехали и почему уезжают. И не только это было для него непонятно. Теперь, когда я рассказал ему, что скоро приедут сюда «евреи из Индии», он нисколько не удивился, а только попросил меня, чтобы его не прогнали и дали жить спокойно. Не надо было проходить курс социальной психологии, чтобы понять — взаимоотношения между сицилийским крестьянином и кочинскими евреями не будут самыми идеальными.

Я вернулся в центр деревни и поинтересовался судьбой общественного имущества, которое осталось в деревне. Со слов поселенцев выяснилось, что из всего имущества остался лишь один грузовик марки Джи-Эм-Си. Все остальное либо разбазарили, либо возвратили на склад Сохнута. Техническое состояние грузовика было весьма плачевным.

Вернувшись в Беер-Шеву, я вместе с Моней принялся составлять новую смету расходов для Неватим. Я просил следующее: средства для реставрации грузовика либо для приобретения нового, средства для проведения подготовительных сельскохозяйственных работ; временную работу поселенцам — либо в сельском хозяйстве по соседству, либо на общественных работах; новые кредиты для кооперативного магазина. Я описал Моне санитарное состояние деревни и требовал, чтобы немедленно были построены уборные с глубокими выгребными ямами во дворах. После того как я насмотрелся на кучи нечистот во дворах, этот вопрос меня особенно беспокоил.

Из Беер-Шевы я отправился в отдел иммиграции в Иерусалим. Там выяснилось, что первая большая группа кочинских евреев должна прибыть через неделю самолетом из Индии в Лод; оттуда их перевезут в лагерь Шаар Гаалия около Хайфы, где желательно держать их как можно меньше. Таким образом, я оказался в цейтноте, а работы, между тем, было по горло.

Тревожила меня и проблема языка. Представители, побывавшие в Кочине, сказали мне, что тамошние евреи почти не знают английского. Я бросился на поиски кочинских евреев, которые уже, так сказать, старожилы в стране и знают иврит, узнал, что года два или три тому назад из Кочина приехало несколько юношей, которые находятся теперь либо в учреждениях «Алият ноар», либо в кибуцах, и решил повидаться с ними.

В мое тель-авивское бюро прибыло трое: Нисим Элиягу, Нисим Нисим и Абрам Абрам. Им было лет по восемнадцать — трое юношей, не похожих друг на друга ни внешне, ни по характеру.

Нисим Элиягу — маленького роста и страшно худой, прямо кожа да кости. Казалось, что его ветром качает. Цвет лица смуглый, нос острый, глаза черные, как угольки, полные жизни и подвижные, как кролики в клетке.

Нисим Нисим — тоже небольшого роста, но покрепче, чем Нисим Элиягу. Цвет кожи оливковый, красивое круглое лицо, миндалевидные глаза, спокойные и немного грустные. Волосы седеющие, явление довольно частое среди кочинских евреев: юноши выглядят старше своих лет.

Абрам Абрам — ростом выше, широкоплечий, атлетического сложения. Лицо малайского типа, волосы гладкие, прямые, жесткие и блестящие. В нем не было ничего, что указывало бы на его еврейское происхождение.

За два года, проведенные в кибуце, они успели научиться ивриту. Говорил за всех Нисим Элиягу. Он же ответил утвердительно на вопрос, согласны ли они быть моими помощниками в Неватим и работать в качестве переводчиков. Нисим Элиягу заверил меня, что они готовы сделать все, что я от них потребую, коль речь идет о кочинских евреях и их устройстве. Мы договорились о встрече в Шаар Гаалия на следующий день после приезда кочинцев.

Мое самочувствие заметно улучшилось.


Загрузка...