Бургомистр города Борисова — спесивый и свирепый человечишка Станкевич — был у самого гауляйтера Белоруссии Вильгельма Кубе на первом счету и потому лез из кожи вон, чтобы оправдать его доверие. Получив приказ о создании полицейских участков в крупных населенных пунктах и постов на железной дороге Минск — Орша, Станкевич решил: если создать, то уж не какую-нибудь захудалую, а самую образцовую полицию, которая бы верой и правдой служила своим немецким хозяевам. Желающих идти добровольно служить в ней, как того и следовало ожидать, набралось с гулькин нос, и господин Станкевич решил «вербовать» таковых. То есть, насильно хватать и тащить крепких мужчин из городов и деревень на службу в полиции. Первым объектом для такой работы подвернулась деревня Выдрица, расположенная на берегах реки Бобр, в двух десятках километров от Борисова.
Станкевич, опасаясь партизанской засады, выехал из Борисова в Выдрицу в сопровождении полусотни вооруженных до зубов эсэсовцев, возглавляемых офицером. Чтобы нагнать страху на жителей деревни, фашисты решили провести эту «операцию» под флагом, вылавливания партизан и десантников.
Эсэсовцы нагрянули в деревню на туманном рассвете, когда в домах еще все спали. Тихо, крадучись, они установили на улице и в огородах пулеметы и принялись колотить прикладами в двери:
— Партизанен! Десант и партизанен, выходи! Шиссен будем.
— Нет у нас партизан. Нет никакого десанта, — заголосили женщины. — Сон вам худой приснился, что ли?
— Молчайт! Вся, вся житель на площадь! — орал офицер. — Мы имейт к вам вопроса.
Вскоре жители, подгоняемые прикладами, столпились на колхозном дворе. Старики, женщины, дети… Набралось и с десяток мужчин. Их сразу же отделили и поставили в ряд. К ним подошел в мокром от росы черном кожаном реглане офицер, похожий своей длинной фигурой и очками в золотой оправе на выползшую из воды склизкую гадюку.
— Кто из ваша знайт десанта? — спросил он, свободно обходясь без переводчика.
— Никто, — ответили мужики. — Откуда ему тут взяться?
— Это есть ложь! Мы есть точно знайт: ваша деревня часто бывайт бандит-баба Элен Колесова.
— Но мы есть ничего не знайт, — передразнил кто-то, рискуя быть тут же застреленным.
— О! Вы есть опасный пособник. Вы помогайт эта преступный баб и будете строго отвечайт.
— Помилуй бог! И в очи не видели, — ответил бородатый старик. — Хотя б побачить, яка она, та сама, что доняла вас и в ночь ваши светлости хуже волкив погнала…
Старик не закончил речь.
Офицер подошел к нему, схватил его за бороду и, подтянув к своему пропахшему духами и спиртом лицу, прохрипел:
— Старый шельм!.. Хитрый собак! Я оторву тебе язык!
Он резким толчком в грудь сбил старика и метнулся к сгрудившимся у забора в скорбном молчании женщинам.
— Если вы не будем сказайт, где десант, где Колесова Элен, мы будет их всех убивайт. Из пулемета та-та-та-та… — и показал, как это произойдет.
Женщины заголосили:
— За что же… людей безвинных? Какие ж они десантники? Они же калеки да старые…
— Гут. Я есть согласно, что он не десант, не партизанен. Тогда мы принимайт их в полицай.
Станкевич, среднего роста, крепкого телосложения, лощеный, одетый в летнее синее пальто, гармонирующее с велюровой синей шляпой, молчал до этого момента. Теперь же подошел ближе к обер-лейтенанту и молчаливым поднятием руки попросил слова:
— Уважаемые господа, граждане! — с ленивым презрением протянул он. — Немецкая армия освободила нас от большевистской чумы. Отныне вы свободны и можете заниматься любым предпринимательством, строить свою счастливую жизнь без колхозов и принудительной работы. Но нам мешают лесные бродяги, уголовные элементы и большевистские бандиты, выброшенные в наши края на парашютах прямо из Москвы. Нам всем нужен порядок и покой. Вот для этого господин обер-лейтенант и приглашает вас на почетную службу в полицию. Я как ваш земляк и соотечественник также прошу вас добровольно записываться на службу. Подумайте, а то хуже будет! — сверкнул он глазами.
Очкастый тотчас обернулся к мужикам.
— Эй, вы! Все слыхал наш приглашений? Милость просим к нам в полицай.
— Из нас полицаи, — отозвался скрюченный на земле старик, — прости меня всевышний, как…
— Значит, отказ? Вы не желайт?
— Нет! — угрюмо раздалось в ответ.
Офицер захлопал в ладоши, туго обтянутые кожаными перчатками.
— Браво! Браво, господа большевики! Вы сам себя выдал. Если вы не желайт ходить полицай, значит, вы есть пособник десант и партизанен! В сарай их под охрана!
Станкевич, понимая, что здесь ему не наскрести надежных людей, лениво зевнул, перекрестив рот, и сказал:
— Думайте, думайте, господа. У вас есть немного времени, пока господин офицер изволит покушать.
Очкастому поставили перед входом в сарай стол, стул, принесли еду, выпивку, и он, усевшись лицом к воротам, подсунул под бороду салфетку. Он не опасался нападения, поскольку рядом стояли солдаты с автоматами на изготовку и пулемет на треноге, готовый плеснуть смертельным огнем, а деревня была оцеплена его солдатами. Со смаком выпивая рюмку за рюмкой и нарочито медленно отрезая от большого куска сала тонкие ломтики, обращался к узникам через полуоткрытую дверь, подпираемую плечами часовых.
Развалившийся на стуле опьяневший фашист снова наполнил рюмку и, подняв ее над плешивой головой, воскликнул:
— Ваше здоровье, господа полицай! Я думал, мы с вашими земляками договоримся.
— Больно скоро ты нас записываешь в свои святцы, господин начальник, — заговорил старик, усевшись на порожке. — Мы, конечно, не знаем, яка буде нам зарплата, харч, обмундировка… и опричь того дадут ли нам кресты, как у вас на мундире.
— О! Это все будет… Надо только верно служить Германия. Мы разрешайт вам любая дом все пил и кушайт…
— Грабить, значит, разрешаете. В любом доме. Спасибо за объяснение. Мы, ваше благородие, до этого не додумались еще, не докатились. И не докатимся! Забитый мы народ, отсталый… Ну а одежду какую вы на нас наденете? Мундиры нам дадут али казенные рубахи?
— Шинель. Черная шинель и белый повязка на рукав. О! Это отшень красиво! Шён!
— А, извиняюсь, чего же черная? Вроде бы могильщики какие…
Фашист постучал ножом о треногу пулемета:
— Ну, ну, ну!.. Старая бродяг. Не зарывался. Знал своя мерка. Фюрер далеко видно, какой форма красит полицай.
Старик понял, что шутки с фашистом плохи, и удалился в сарай. Но вскоре опять вышел. Его, как видно, так и подмывало поиздеваться над этим, невесть откуда взявшимся, барином, нагло рассевшимся на виду у полуголодных людей, выпивкой и закуской дразня свою «челядь». Увидев старика, офицер вздрогнул.
— Один вопрос, господин начальник. Только один, — старик показал палец. — Скажите, бога ради, а женский пол в полицию не берете?
— Зачем это тебе знайт, глюпый скотин? — тупо уставился на старика офицер, и сало повисло у него на вилке.
— Да все ж к тому же… Чтобы побольше людей набрать для службы в полиции. Мужиков-то не хвата… на фронте воюют.
— Если надо, мы будет заставляйт всех служить великая Германия. Все будет стоял на коленях перед фюрер! Весь мир! — вскочил обер, все более свирепея.
— Так-то оно так, господин начальник, — продолжал старик. — Задумка ваша звестная. Да только жалкую я о вас, господа. Силенок у вас на весь мир не хватит. Надорвете животики. А они у вас уже потончали, хоть и жрете в три горла…
Офицер нажал на гашетку. Пулемет, содрогаясь, захлебнулся длинной очередью, затрясся на треноге. Пули секанули по крыше сарая, и с нее посыпалась рубленная в крошево солома. Потом строчка прошлась по решетчатой стене. Из сарая донеслись крики детей и женский вопль.
Станкевич, стоявший неподалеку от обер-лейтенанта, почувствовал большую неловкость перед ним, офицером великого вермахта. Ведь не кто иной, как он сам, вчера горячо убеждал начальника гестапо города в том, что население района весьма доброжелательно относится к немецким войскам, только того и ждет, чтобы добровольно пойти на службу в полицию. Припугнуть еще пару раз, может, что и вышло бы из «вербовки», да вдруг этот паршивый старый пес испортил все. Чтобы как-то сгладить неприятный инцидент, он обратился к гестаповскому выкормышу:
— Господин обер-лейтенант! Мы этого старика давно знаем. Он больной человек и, как у нас говорят о таких людях, у него не все дома. Даю вам честное слово, он ничуть не выражает мнения и настроения своих односельчан.
Станкевич говорил больше «на публику», чем офицеру. И тот понял игру.
— Хорошо. Будем проявляйт гуманный, благоразумный, — надменно согласился он с бургомистром. — Я будем отпускать больной старик. Но вы все обязан пойти в полицай и давал мне гарантия за старик.
— Даем! Даем! — посовещавшись, зашумели крестьяне. — Отпускайте нашего деда.
— Выходи, старый хрыч, — угрожающе шевельнул бровями Станкевич. — Ну? Быстро!
Старик, поддергивая на бегу короткие, выше щиколоток, брючки, неохотно вышел и молча побрел в поле. Станкевич, дождавшись, когда он скроется из виду, смягчил истинное выражение своего лица и обратился к сельчанам:
— Думайте, господа, думайте. У нас с вами оч-чень мало времени.
Через час в соседнюю деревню Прудок примчался верхом на коне мальчишка и подскакал к дому Кришталей. На крыльцо выбежала, на ходу застегивая легкую шерстяную кофточку, пятнадцатилетняя сестренка его Нина.
— Что случилось? Что ты?
— Дедка повелел сообщить куда надо: в Выдрице каратели с бургомистром. Всех мужиков похватали. Держат в сарае. Угонять будут для работы в полиции. А то постреляют…
— Все поняла. Скачи! Нет, стой! Назад не смей. Убьют по дороге. Брось коня на выпасе, а сам — к нам. Переждать надо.
Мальчишка поскакал на луг. А Нина, вбежав в дом, бросила маме несколько слов о событиях в Выдрице и пустилась в лес через огороды. Разразилась гроза. Хлынул проливной дождь, но Нина забыла обо всем, о себе самой. В голове у нее было одно: успеть, во что бы то ни стало успеть сказать Сороке о карателях и спасти выдрицких мужиков.
— По какой дороге каратели могут повести захваченных? — спросил Сорока у запыхавшейся Нины.
— Из Выдрицы в Борисов они пойдут через Крупки, так как по лесным дорогам прямо в Борисов для них опасно — партизаны кругом. А там две дороги. Одна — ближе к вам, другая — по ту сторону реки. По какой пойдут — не знаю.
— Сделаем так. Я буду наблюдать с опушки леса, а ты смотри с крыши дома и, как только увидишь, помаши платком в ту сторону, куда повернут.
— Хорошо. Я побежала.
— Давай, Ниночка! Да слишком не торопись. Пока идет дождь, они не пойдут. По сухой дорожке потопают гады.
По ближней дороге вышел конвой в восемь карателей. Остальные во главе с офицером и бургомистром отправились по дальней. Господа очень дорожили своей жизнью. Та дорога хоть и длиннее, да безопаснее — с одного фланга ее прикрывает река…
Сорока выбрал для засады кустарник, вплотную прилегавший к ближней дороге. Но сразу встал вопрос: как стрелять в конвоиров? Ведь можно попасть в безвинных людей. Договорились метким стрелкам стрелять по охране одиночными выстрелами, а очереди давать вверх и, выскакивая на дорогу, разоружать и добивать охрану.
Нина подала сигнал: идут.
Глянул залп. Пятеро из карателей были сразу убиты наповал, остальные кинулись врассыпную. Мужики попадали на дороге и стали уползать в кусты. Теперь можно было стрелять очередями из автоматов по оставшимся в живых карателям. В считанные минуты все они полегли замертво. Ни один не ушел.
— Ну, а вы, православные, — сказал Сорока освобожденным, собрав их на дороге, — марш по домам!
— Нет! Не пойдем, — воспротивились выдричане. — Хватит… Насиделись. Воевать будем. Пиши в отряд!
— Ну что ж… Это хорошее дело. Берите оружие убитых фашистов и подавайтесь с нами в лес. Благословляем вас на подвиг во славу Родины!
Тут же избрали командование новым отрядом. Командиром стал бывший работник лесхоза Кирилл Шинкевич, а комиссаром — писарь сельсовета Степан Шутько.
Подъехал на низкорослой лошаденке и старик, дерзивший у сарая. Увидел, что мужики с оружием стоят в строю, всполошился:
— Братцы! А я-то як же? Рази я не вояка! Рази я не защитник?
— Становись в строй, дед, — строго сказал Шинкевич. — Спасибо тебе, защитил от поганого и честь нашу, и сами головы. Спасибо, добрая душа. Теперь и пули твои пусть так же метко разят врага, как разил язык. Но… с командирами полегче… Ведь теперь ты — красный партизан!