Непокоренная Березина

Девичий «атаман»

Колесная дорога, поросшая на обочинах подорожником. Колеса. Колесово… Не та ли удалая, лихая, бесстрашная в нужде и горе некогда колесная, всегда вечная и бесконечная Русь породила всей историей своей эту светло-русую миловидную отчаянную девчонку на радость своему народу и на погибель врагу? Не этой ли дочерью повелела ты, мать-Россия, поколениям своим гордиться во все времена и всем поколением?

Как же ты попала сюда, в стойбище врага, в края, сожженные войной, Леля Колесова? Нужда какая-то заставила тебя или ты сама, несмотря на слезы родных, по зову чистого сердца своего ушла из отчего дома и взяла в руки оружие отмщения?

Да. Она, двадцатидвухлетняя девчонка — уроженка самой коренной Руси, родилась и выросла в деревне Колесово, затерявшейся где-то в Ярославской области. По имени той деревни ей — Елене, по прозвищу Леле — и досталась отцовская фамилия Колесовых. Она хорошо помнила ту старинную колесную дорогу, по которой в первый раз ее повезли на Волгу, в Ярославль, покупать первое ситцевое платье в школу. Так и началась ее дорога — от школы. Потом, уже много лет спустя, уже в военной гимнастерке и кирзовых сапожках, сшитых по ноге военным умельцем, она приезжала из Московского военного городка навестить родную деревню перед самой отправкой на фронт. А до этого Леля три года жила в Москве, в 39-й квартире дома номер семь на Метростроевской улице и работала учительницей, а затем пионервожатой в 47-й школе.

В октябре сорок первого, когда враг подошел к Москве, Леля Колесова простилась со своими мальчишками и девчонками и ушла добровольцем на фронт. Туда, где денно и нощно гремело, гудело, ухало. И это совсем близко от Москвы.

В добровольческом полку говорили, что она не боится ни пуль, ни снарядов, а во время бомбежек ходит по траншее и подсмеивается над теми, кто, как страус, прячет голову в песок. Все это и правда, и неправда. Она боялась смерти. Но выше страха за свою молодую жизнь у нее была ответственность за землю русскую, за ставшее родным Подмосковье, за тех первоклашек-трехклашек, которые остались в школе, где она работала, проводив ее со слезами навзрыд на войну.

Смелую, не по годам серьезную и отчаянную девчонку заметили командиры разведчиков, она показалась способной на их трудные дела. Велика ответственность быть рядовым разведчиком. Но во сто крат ответственнее и труднее быть командиром разведчиков. А она стала им. Как ей доверили такое дело? Глядя на молодую девушку, не имеющую ни заслуг, ни воинского звания, не относящуюся хотя бы к категории младшего комсостава, не трудно было отмахнуться от нее. Мол, куда там тебе! Не женское это занятие быть разведчицей. Но кто-то из умных и проницательных начальников увидел в Леле Колесовой прекрасные задатки характера, которые можно было развить и упрочить. Ее, не колеблясь, назначили командиром разведгруппы девушек, уходящей за линию фронта, в тыл врага.

В ту пору в Подмосковье было тесно от оккупантов. Снега пестрели от лягушачьего цвета шинелей гитлеровских солдат. В каждой избе, в каждом обогретом месте их было как клопов. На каждой дороге, тропе злые выкрики «хенде хох». Но разведчицы под командованием девушки из Ярославля просачивались, протискивались, пробивались огнем сквозь вражеские заслоны, добывали сведения и уничтожали все то, что им было приказано уничтожить. И не случайно в январе сорок второго года в клубе войсковой части, где они тогда находились, под бурные аплодисменты бойцов и командиров Елене Федоровне Колесовой, а попросту славной разведчице Леле, был вручен орден Красного Знамени. В наградном листе для представления ее к этому ордену было написано:

Весной сорок второго года, когда в Москве растаяли последние валы снега и просохли мешки с песком на баррикадных заслонах, Леля Колесова и ее одиннадцать подруг (теперь она возглавляла группу разведчиц-девушек) пришли на Красную площадь. Они сразу же привлекли внимание военных парней. Завязалась полушутливая переброска словцами:

— Оставьте адресок, красавицы!

— Давайте познакомимся!

— Опоздали, ребятки!

— Вас уже засватали?

— Да. Мы просватанные.

— Тогда другое дело. На свадьбу приглашайте.

— Пригласим, дайте срок…

Из группы военных парней к девчатам подошел младший лейтенант с орденом Красной Звезды на гимнастерке.

— Вижу, вы, как и мы, тоже пришли попрощаться с Красной площадью?

— Да. Угадали. Уезжаем.

— На фронт?

— Куда же еще…

Они пошли с ребятами вместе, плечом к плечу, притихшие, торжественно-молчаливые, думая о своем, рассматривая и запоминая очертания Мавзолея Владимира Ильича Ленина и величественной площади.

— На какой фронт, простите, если не секрет?

— На невидимый…

— Мы тоже…

Да. Они улетели на невидимый фронт — в леса Белоруссии, на Березину. Их было двенадцать. Двенадцать отважных, на все готовых во имя своей Родины советских девушек-патриоток, комсомолок, преисполненных ненависти к врагу и жажды мести. Вот их имена: Алевтина Лапшина, Зинаида Морозова, Нина Шинкаренко, Надежда Белова, Тамара Маханько, Вера Ромащенко, Татьяна Ващук, Ариадна Фанталова, Анна Минаева, Сима Лисова, Анастасия Алексеева и их командир Елена Колесова.

Они не получили должной парашютно-десантной подготовки. Однако это их не остановило. Они смело бросились из самолета навстречу неизвестности в темную апрельскую ночь 1942 года. Они знали одно: Родина в опасности! И если бы понадобилось пожертвовать двумя жизнями за нее, они сделали бы это так же беззаветно.

Группе была поставлена конкретная задача: систематически вести разведку, добывая сведения о силах и средствах фашистских войск, расположенных в Борисове и близлежащих районах, организовать диверсии не железной и шоссейной дорогах Борисов — Крупки. Перед отлетом друзья тепло поздравили их с получением важного задания командования и пожелали благополучного возвращения с победой.

Они верили в свою звезду, надеялись выполнить трудные задачи и вернуться опять к родимым очагам. Но… безжалостная военная судьба распорядилась по-своему. Три подружки: Тамара Маханько, Таня Ващук и Тася Алексеева разбились. Погибли. У них не раскрылись парашюты. Сима Лисова и Аля Лапшина во время первой же разведки в районе Выдрицы попали в лапы карателей.

— Что известно сейчас о них? — спросил Спрогис у Лели.

— Несмотря на то что мы ни на день не прекращали разведку в Борисове и деревнях, как ни пытались выведать через местное население — никаких следов. Точно в воду канули. Я на днях сама была в Борисове, разговаривала с надежными людьми — никто ничего не знает. По пути содрала с заборов несколько приказов и объявлений оккупационных властей. Некоторые из них представляют интерес. Вот они.

— Вникай, Иван Александрович, — кивнул Спрогис. — Наверняка пригодится для воспитательной работы с личным составом. Да и местным населением тоже. Теперь мы и за него в ответе.

Огнивцев взял у Колесовой листовки со следами засохшего клея, начал читать:

Заинтересовало командира и комиссара и «Объявление германского командования».

В нем говорилось:

Комиссар с отвращением скомкал грязные листки. Вытер руки о траву.

— Вот так. За все только расстрел да виселица. И глас вопиющего в пустыне; «Помогайте немецким войскам — и вам будет лучше житься!» Сволочи, хамы! И они смеют говорить о лучшей жизни. Вот послушайте: «С сего числа для поставок в Германию вводятся следующие обязательные налоги зерна, мяса, молока, яиц, масла, кожи, шерсти, раков, грибов, овощей, ягод, а также вводится налог на кошек и собак».

— Мерзавцы! — выругался Спрогис. — Раков захотели! Погодите, мы вам покажем, где русские раки зимуют. По-кажем!.. — И тут же обратился к Колесовой: — Подведем итог. Ваша группа понесла весьма ощутимые потери в первые же дни. Хотелось бы знать, какие боевые действия вели оставшиеся девушки? Не растерялись после таких бед, которые выпали на вас?

— Пока сделано немного. Мы устроили на шоссейной дороге засады, сожгли две автомашины и убили восемнадцать фашистов. Пустили под откос четыре вражеских эшелона с боевой техникой, при этом вывели из строя четыре паровоза, свыше пятидесяти вагонов и платформ, два танка, восемнадцать автомобилей, шесть бронемашин и восемь противотанковых орудий. Ведем непрерывную разведку в городе Борисове, наблюдаем за бывшим военным городком в местечке Печи.

— Да это же здорово! Молодцы, девчата! — не удержался от похвалы Спрогис. — Древнегреческие амазонки позавидовали бы вам, честное слово.

— Позвольте мне, товарищ командир, — поднял руку, как на собрании, старший лейтенант Сорока. — Хочу кое-что поведать о нашем «девичьем атамане».

Участники совещания узнали такое о делах самой Лели Колесовой, что ахнули…

В июне 1942 года в одной из засад, устроенной девушками на шоссе Борисов — Орша, Леля метким огнем из автомата в упор убила сидевших в кабине автомобиля вражеского офицера и солдата, а месяц спустя днем бесстрашно пустила под откос большой эшелон.

Это ей поддало боевого азарта. Но подрывать поезда на перегонах Борисов — Крупки — Толочин становилось все труднее и опаснее. Фашисты все ужесточали, усиливали охрану полотна и мостов. Если раньше на каждом километре патрулировал лишь один охранник, то теперь, после целой серии взрывов воинских эшелонов, там стали вышагивать четверо. Два — в один конец, два — в другой. Ночью полотно железной дороги в опасных местах беспрерывно освещалось ракетами. Фашисты установили охрану и на переездах дороги. Здесь, как обычно, дежурили полицаи, которые знали в лицо жителей деревень и пропускали их на те или иные сельхозработы. Но изобретательный Лелин ум ухитрился найти щель.

В этот день на переезде было тихо. Прошла всего лишь старуха с девочкой лет десяти. Полицай по кличке Хведька ее и обыскивать не стал. Какая из нее диверсантка? Толкни пальцем — и повалится. Да и шла она не в лес, а на опушку, пособирать тут, рядышком, на вырубке, ягод. Она-то и хорониться не будет.

Хведька пропустил ее и строго приказал далеко от будки не уходить. «Иначе я тебя, беззубая, прикончу», — сказал он ей. И старуха исправно блюла свое обещание — ходила по вырубке туда-сюда, наклонялась, терла поясницу и охала от боли. Полицай некоторое время присматривал за ней, а потом отмахнулся: «Кому она нужна, трухлявая? Никого не поджидает». Однако спустя немного, полицай увидел, как из леса вышла женщина с запеленатым ребенком на руках. Она подошла к старушке, о чем-то с ней поговорила и, укачав ребенка, положила его под куст, а сама тоже принялась собирать ягоды. Хведьке это показалось подозрительным. Он решил проверить, кто такая, но женщина упредила его. Подбежав к нему, она, задыхаясь, прошептала:

— Там… в лесу, партизаны. Они готовятся взорвать дорогу. Бегите скорей на станцию и сообщите в Борисов.

— Врешь, дура! — воскликнул полицай.

— Свят бог, — перекрестилась женщина. — Сама видела. Их много — торопитесь! Только не бегите. Увидят — убьют.

— Спасибо… От Хведьки, — козырнул побледневший с перепугу полицай и поспешил к железнодорожной станции, расположенной в одном километре от переезда.

А женщина, обождав, когда полицай отойдет подальше, подхватила своего «ребенка» и бросилась на полотно железной дороги. Из байкового одеяла тут же извлекла маленькую лопатку и солидный заряд тола. Несколько ловких движений — и смертоносный груз улегся в лунку. В один из кусков тола быстро вставлен взрыватель. В руках снова лопата. Грунт возвращается на место. На него укладываются обрызганные мазутом камни. Все готового для встречи эшелона, спешащего на восток. Уже гудят рельсы и подпрыгивает полотно. Надо уходить, но Леля Колесова спокойна и придирчива. Спина уходящего полицая растаяла вдали. Можно проверить, все ли сделано, как надо.

Леля подхватилась, взглянула с насыпи. Волосы у нее зашевелились под платком, по спине пробежали мурашки. «Что же это я?.. Как можно допустить такое?.. Там же старуха с девчонкой. Они вмиг погибнут под обломками вагонов, а если и выживут, то немцы все равно их расстреляют».

Она скатилась с насыпи, ухватила за руку старуху и девчонку, крикнула:

— Бабушка, бежим! Скорее, бабуся! Поезд идет… Сейчас взорвется.

— Чур! Чур тебя!.. Чего ему взрываться? Свихнулась ты, что ли?

— Ах, старая! Да бежим же… Бежим!.. Погубишь девчонку, — и потащила их к лесу.

Старуха пробежала несколько шагов, тяжело дыша, остановилась.

— Нет мочи. Не могу… Бегите вы… А мне все равно помирать.

Она поставила корзинку с ягодами, села около нее. Девочка присела перед ней на колени:

— Бабуся, идем!.. Идем же!..

— Иди… Уходи, внучка… Я тихонько пойду… Одна… А коль догонють… Што же. Какая же с меня партизанка?.. Отпустють.

Эшелон приближался. Его шум, похожий на шум ливня, стремительно надвигался на лес. Колеса вымолачивали что-то тревожное, стремительное.

К Леле подбежали девушки — ее боевые подруги:

— Ну что, командир? Как?..

— Все в порядке. «Дите» подложено. Сейчас крикнет: «мама»!

— Обстреливать будем?

— Нет. Отходить. Живо!! Помогите старушке!

— Есть!

Густой ельник едва успел укрыть отходящих от железной дороги. Лес всколыхнулся от сокрушительного взрыва. Эхо понесло по болотам и пущам грохот и скрежет падающего железа.

Девчата обняли Лелю. Загалдели, как на именинах:

— Лелька! Милая! Да ты у нас герой. Ура тебе! Ура, Леля!!

В тот же час, да и многими днями позже, никто еще не знал, что это был последний Лелин взорванный эшелон, ее последний личный победный салют Родине. Больше на железной дороге она не появлялась. Но еще долго будут ее искать оккупанты, суля в награду за ее голову десятки тысяч марок, шикарных дойных коров, десятки гектаров земли. Еще дольше будут жить легенды о ее дерзких вылазках и умопомрачительно смелых нападениях на оккупантов. За героические деяния ее благодарная мать-Родина назовет ее почетнейшим именем — Героем Советского Союза.

А пока девчата, возбужденные и радостные, шли знакомой тропой в свой лесной лагерь. Чавкала в сапогах болотная вода, шуршали о сухие камыши полы плащ-палаток, покрывала девичьи плечи, как парчой, золотая листва осин и берез. Красными огоньками горели вокруг гроздья спелой калины.

Леля на ходу сорвала одну веточку с крупным багрянцем соплодия, протянула ее подругам:

— Угощайтесь, девоньки. С кислинкой… Слепой проглянет.

— Эх, конфеток бы… «Ласточек» или «Мишек». Не худо бы и «Чио-чио-сан».

— Ох, девчонки, а мне хотя бы простых помадок!..

— Зачем они тебе? Ты сама помадка, — пошутила Леля. — Выйдешь замуж, муженечек не раз назовет помадкой. Попомни мое слово.

— Ах, Лелька! О чем ты заговорила? Неужто думаешь, что доживем до свадеб?

— А почему бы и нет? Мечтайте, девчата! Мечта даже смерть прочь гонит.

Они вышли на суходол. Леля сбросила с плеч плащ-палатку. Предложила:

— Садись, девчата. Передохнем…

Сели. Отдышались, вылили из сапог воду, пожевали сухарей, тихонько заговорили.

— А мне, подружки, почему-то больше что-то особое на думку идет, — призналась первой Вера.

— Это что же тебе такое особое припоминается? — спросила Нина.

— Грицко из нашего села не выходит из моей головы. Помню, мы с ним у криницы под луной одни. В первый раз такое довелось. Взял он меня за руки, нарядный такой, в белой вышитой рубашке, чубатый. Потупил свой взор и спрашивает, люблю ли я его? Мне бы признаться ему, сказать хоть намеком, кивком головы… А я сорвалась с места, как угорелая, как спугнутая птаха, и улетела, через край счастливая. Думалось: сколь дней еще впереди! Сказать про то еще успею. Не успела вот… Ушел мой милый парубок в могилу. Так и не узнал, что я его любила.

— Что же с ним? — спросила Белова Надя, вытянув в напряжении тонкую белую шею.

— Погиб в первых боях где-то под Перемышлем.

Рассказ оказался некстати грустным, и Леля поспешила его перевести.

— А в меня, девоньки, до войны заведующий магазином было влюбился. Солидный такой. Каждый день с коробками конфет приходил. Надоел до чертиков. Пришлось показать от ворот — поворот.

— Вот, дуреха! И зачем же?

— Развелся со своей женой. Старик — на целых десять лет старше меня. Да и конфеты носил не свои, а из магазина. Да. А потом я познакомилась с пареньком со стройки Дворца Советов. Хороший кавалер был, мечтательный. Мечтал подняться со мной на шестидесятый этаж, чтобы Москвой полюбоваться…

— А почему говоришь: «был»?

Леля грустно вздохнула:

— Погиб под Москвой. Фашистская пуля срезала.

Леля поняла, что вот и она в грусть впала, и потому поспешила встать. Властно приказала:

— Пошли, девчата. Солнышко садится. А нам еще одно болото пройти надо.

В лагерь они вернулись поздно вечером. Боевые товарищи не спали. Они сидели у костра и, прислушиваясь к шорохам ночи, ждали отважных девчонок во главе со своим «атаманом».

Слушая доклад Елены Колесовой, комиссар заинтересовался разведкой объектов противника в Борисове.

— Товарищ Колесова. Как вам удается при строгом пропускном режиме посещать город Борисов? Ведь это очень трудно?

— Нелегко, конечно. Но ходила туда. И не раз. Расскажу о своем последнем визите. Сижу я в кусточках недалеко от моста через Березину, по которому прогуливаются немцы и полицейские, и гадаю, как бы мне их обхитрить. Вдруг катит по дороге телега. Везет такой сухонький дедок флягу молока в Борисов. Я к нему: «Дядечка, подвези, тороплюсь в больницу». Глянула на него и опешила, не знаю, что делать. То ли садиться, то ли нет? На рукаве у него повязка полицая. Смотрю, остановил коня. «Садись, — говорит. — Подвезу. Только не знаю, провезу ли. Вить в Борисов никому дорогу не дают и из него никого не выпускают. Особливо женщин». — «Это чего ж у них такое неуважение к нам»? — спросила я. — «Да, говорят, бабу одну ловят, бандитку. Так что гляди сама, как бы тебя не сцапали. Мне что?.. Я не баба. К тому же пропуск имею молоко доставлять. На рукав нацепили повязку. Это значить, чтоб свои, стало быть, ихние, молоко у меня не отнимали и не лакали по-собачьи прямо из фляги. Так что гляди, девка. Гляди. Могут и ссадить». — «Дяденька, родненький. А вы скажите им, что я ваша родственница». Старичок покачал головой. «Ишь ты! Родственница какая нашлась. Горазда ты, скорая на выдумку. А ежели проверют? Вить петля и тебе и мне. Ну да ладно, поехали, род-с-твенни-ца… За живот хоть ухватись. Охай, будто занемогла». Я так и сделала. Полицай у въезда на мост все одно остановил: «Чья краля? Кого везешь?» — Возница замахнулся кнутом на полицая: «Не вишь, харя! Больной человек. В больницу срочно надоть». — «Ладно, езжай. Да не забудь на обратном пути пачку махорки». Только съезжаем с моста, опять проверка. Тут трое гитлеровцев стоят с автоматами. Возница взял из корзинки одну из трех банок простокваши и сунул проверяющим. Обрадовались, залопотали, банка из рук в руки пошла…

— Голодны, значит, господа арийцы, — заметил Спрогис. — Вы продолжайте, продолжайте, товарищ Колесова.

— Обратно из города вывез этот же старичок, и как только въехали в лес, соскочила с телеги да тут-то и была такова. Нет, вру. С опушки крикнула: «Спасибо, папаша!» Возница остановил телегу и долго смотрел вслед, махая кепкой.

Леля заправила под берет выбившуюся прядку волос, увлеченно продолжала:

— На том мое похождение не кончилось. Иду я лесной дорогой, себя веселю, что удачно прошла и вырвалась, и вдруг окрик: «Стой! Кто такая?» Глянула и обмерла. На дороге стоят полицаи, вооруженные немецкими винтовками. Один из них, рослый, откормленный здоровяк с немецким автоматом, подходит ко мне. Я по приметам сразу его узнала. Начальник полиции Станкевич — племянник Борисовского бургомистра. Душа загорелась выхватить из-под платка пистолет и прикончить гада. Но набралась терпения, стою. А он обошел вокруг меня, осмотрел с ног до головы и с вопросом: «Откуда, бабонька, идете?» — «Из Борисова». — «Чего ходила?» — «Табачку разживиться, соли». — «Ну, и как? Разжилась?» — «Выменяла, но все на мосту отобрали. Вот такие, как вы, с нарукавными повязками». — «Да-а, — растянул с ухмылкой Станкевич. — Там стоят еще те живоглоты. Мы вот вежливо обращаемся. И тем более с такой кралечкой. Только вот одного не пойму. Как же ты по лесу шла, и тебя не сцапали партизаны? А может, ты и сама партизанка?» — «Какая я партизанка? Мне не до этого. На моем иждивении больная мать и две маленькие племянницы, мать которых погибла при бомбежке. Вы меня сильно оскорбили этим словом, господин офицер, не знаю какого ранга, но, кажется, высокого». — «Ну, ну, не обижайся. Нечего злиться. Мы тут бабу ловим одну. Бандитку, атамана женского отряда. Здоровенная такая, мужиковатая. Из Москвы прислали ее сюда. Вся грудь в орденах… Сколько она нашего брата порешила! Ну, ничего. Все одно попадется. Словим». Я пожелала, как говорится, поймать кота за хвост и пошла. Но не тут-то было. Опять остановили: «Послушай-ка, красавица. А ты, случайно, нигде не видела ту московскую бабу?» Мне вдруг показалось, что он узнал меня. Рука снова потянулась под платок. Но нет. Гляжу, по другому делу остановил, заигрывать начал. Не отбиться. И тогда меня осенила хитрость. Делаю вид, что устала, и прошу указать избу в близлежащей деревеньке, где отдохнуть можно. Смотрю, обрадовался, засиял, завертелся, как гадюка. Сам дом указал и пригрозил своим собутыльникам: «Ежли кто сунется в хату поперед меня, убью сразу. Гляди у меня!» И ушли. А я, не заходя в дом, на огород — и в лес…

Леля чему-то улыбнулась.

— Вот теперь вся история со мною на этот раз.

Она не любила рассказывать о себе. Зато о своих подругах, их боевых делах говорила взахлеб, боясь упустить даже малейшую подробность. На совещании первой, кого она назвала, была Нина Шинкаренко, верная ее помощница. Леля полюбила Нину сразу, с первой встречи. Полюбила беззаветно за смелость, расторопность, умение быстро ориентироваться в сложной обстановке и принимать удивительно своевременные и верные решения.

Тем более, что они ровесницы. Биография, конечно, у нее, как и у остальных девушек, короткая. Родилась в Краснодаре, в семье рабочего-железнодорожника. По национальности украинка, кандидат в члены ВКП(б). В октябре 1941 года по призыву ЦК ВЛКСМ, будучи студенткой третьего курса Центрального ордена Ленина института физической культуры, добровольно ушла в армию и в качестве помощника командира группы девушек неоднократно выполняла боевые задания в тылу фашистов. В составе группы Колесовой была выброшена в район Крупки. Неоднократно участвовала в засадах против немцев и полицаев. Вот и все, что можно рассказать. То есть, написать на анкетном листке для личного дела.

Никто из девчат группы Колесовой, кроме командира, не отважился взорвать вражеский эшелон днем. А вот она, Нина, в том же сорок втором году после глубоких раздумий, анализа наблюдений и сопоставления фактов решилась на это. Ставка у нее была на людскую привычку в жаркий летний полдень после обеда отдыхать. Господа фашисты это уважали. Они забирались в тень под навесами или в прохладу каменных железнодорожных будок и, оставив на полотне дороги по одному часовому, ложились почивать. Много дней никто не тревожил их блаженные полдни, так чего ж смущаться. Но однажды…

У полотна железной дороги, где лениво ходил, позевывая, разморенный зноем плечистый фашист, появилась женщина в черном траурном платке с маленьким веночком на руках. У нее было что-то завернутое в черное одеяло, похожее на запеленатого ребенка. Печальная, убитая горем, она шла прямо к охраннику. Тот хотел было выкрикнуть свое обычное «хальт!», но в будке путейца спали собратья, и он не стал их будить своим рыком, чего доброго, можно было и по шее получить от фельдфебеля. Было бы из-за чего тревожить их сон… И потому гитлеровец молча подпустил женщину к себе, брезгливо пихнул стволом автомата в одеяло.

— Вас ист дас, матка?

— Ребеночек… Мой мертвый киндер, — сказала и заплакала женщина. — Разве не видно… — она погладила ботиночек на мертвой ножке. Хоронить несу на кладбище… Ванюшей звали. Гансиком… Скончался от холеры… Холера… Очень плохая болезнь — холера!

Охранник шарахнулся в сторону.

— Шнель, шнель, матка! — и повел автоматом, чтоб скорее сматывалась.

А женщине в трауре этого только и надо было. Она перебежала через дорогу и, прикрываясь кустарником полосы снегозадержания, пробралась к повороту железной дороги. Там под рельсом быстренько «схоронила» своего «Гансика» — десять килограммов взрывчатки. Нина успела пробежать под окрик «шнель!» обратно в лес, а тут и поезд в пятнадцать набитых солдатами вагонов подоспел к месту «захоронения».

Двенадцать из них превратились в обломки. Из трех уцелевших прибывшая из Борисова зондеркоманда извлекла и увезла в Оршу раненых. Железная дорога на этом участке была выведена из строя более чем на двое суток.

Нина проявила себя и наблюдательной разведчицей. Она неоднократно ходила в Борисов и другие крупные населенные пункты, где располагались немецкие гарнизоны. В ее наградном листе в 1944 году будет записано:

Леля могла рассказывать еще и еще… Огнивцев особенно заинтересовался ее группой и пообещал встретиться с девушками при первой же возможности. После совещания он, уединившись, еще долго расспрашивал Колесову о деталях обстановки, столь важных для профессионального разведчика. Но там, на совещании, Спрогис молчаливым движением руки усадил ее на место и поднял очередного докладчика.