Непокоренная Березина

Гибель переводчика Озола

По лесному берегу Березины от самого Борисова тянется длинная цепочка белорусских деревень. Река издревле манила к себе крестьян. Они мочили здесь пеньку, сплавляли лес, ловили рыбу, поили скотину, косили в приречных лугах и заливах сено, выращивали на удобренных природой землях бульбу, свеклу, лен, коноплю, подсолнух, бобы…

Не оставили без внимания приречные деревни и оккупанты. Они насадили здесь своих послушных холуев — старост, полицейских и с их помощью начисто разграбили добро колхозов и крестьян. В деревне Оздятичи немцы создали сильный гарнизон, состоящий из роты солдат и полусотни полицаев. Из этого гарнизона фашисты совершали налеты на деревни Чернявка, Манча, Прудок, Орешковичи. Особенно активизировали свои действия они перед блокадой лесов в октябре месяце.

С появлением фашистских войск на Березине десантники и партизаны усилили разведку. В третьей декаде октября группа из четырех человек, в том числе переводчика — тихого, скромного лейтенанта Озола Юрия Карловича, вела разведку на левом берегу Березины у деревни Орешковичи. Никто не заметил, как Озол оторвался от ядра разведчиков и ушел к деревне. Он подошел к ней совсем близко и залег в кустарнике, на небольшом пригорке. Отсюда хорошо просматривалась околица и огороды — уже убранные и заново перекопанные, очевидно, в поисках остатков картофеля.

Жизнь в деревне извечно однообразна. Дымятся трубы печей, бабы носят воду на коромыслах из колодцев, мужики заготавливают на зиму дрова, латают пробитые дождями и временем крыши, укрывают стожки сена… Как это близко и знакомо Юрию Карловичу по хуторам родной Прибалтики! Там у крестьян по осени такие же точно дела и заботы. Вспомнились родители. Отец Карл Озол — активный участник Октябрьской революции — боролся за Советскую власть в родной Латвии. Боролся с кулачьем отчаянно, не на живот, а на смерть. В году индустриализации он возглавлял крупный машиностроительный завод. Затем находился на дипломатической работе в ряде стран. С началом Великой Отечественной войны командовал бригадой. Погиб на фронте.

Отец дома бывал редко и мало. Зато ласковое, заботливое отношение матери крепко держалось в памяти. Особенно запало в душу ее последнее напутствие перед его полетом в тыл врага, в Белоруссию. Она пришла на аэродром в Москве и, уцепившись за руку, словно предчувствуя, что видит его, держится за него в последний раз, все повторяла одни и те же слова: «Береги себя, сынок. Помни, что ты у меня один и я одна. Если что — на белом свете сиротинушкой останусь».

А Юрий себя не берег. Кровь непоседливого, ко всему причастного отца, лютая ненависть к фашистским захватчикам толкали его в самые горячие точки и схватки. Вот и теперь. Зачем он полез к деревне один, без разрешения старшего, проявляя никчемное любопытство? Кому нужны были такое ухарство, неосторожность? Вернуться! Сейчас же повернуть назад!

Но нет. Озол не повернул. Грива из кустарника и густой полыни была удобным прикрытием для подхода к крайнему дому деревни. И он подошел к нему. В деревне было тихо. По открытому обнесенному частоколом двору туда-сюда расхаживала сухонькая старушка, на крыше соседней избы сидел, постукивая молотком о дранку, мужчина средних лет. Озолу эта тишина вначале показалась подозрительной, и он решил было продолжать наблюдение за деревней, поджидая своих товарищей. Но терпения не хватило. Поправив ремень автомата так, чтобы удобно было стрелять, он по огородам стал продвигаться к центру деревни.

Внезапные автоматные очереди фашистов, находившихся в засаде за сараем, свалили парня. Горячая боль резанула по обеим ногам. Одна пуля ударила в плечо. Воздух с шумом вырвался из легких. Юрий закрыл грудь ладонью. Кровь хлынула через пальцы. Унять бы ее бинтом. Но когда? Где силы? К нему уже бежали, обгоняя друг друга, немцы и полицейские. Их было много против одного. И все-таки Озол нашел силы дать очередь из автомата. Бил в самое скопище, но упал ли кто из врагов подкошенным, так и не увидел. Сознание покинуло его.

Первым к тяжелораненому подбежал обер-лейтенант с окровавленным лицом. Пуля избороздила ему щеку, навсегда обезобразив лицо. Уже за одно это русский десантник заслуживает смерти.

Обер-лейтенант выхватил из кобуры пистолет:

— Швайн! Капут!!

Неожиданно тяжелораненый в бреду заговорил по-немецки. Это привело офицера в смятение.

— Исчадие! Немец убивает немца. Откуда он взялся? Может, это свой? Наш разведчик, возвращающийся с задания?

— Все может быть, господин обер-лейтенант, — щелкнул каблуками стоявший рядом фельдфебель.

— Перевязать его! В телегу — и в штаб! — приказал обер-лейтенант и позволил забинтовать себе окровавленную щеку.

Захваченного в плен везли по деревне на крестьянской телеге. Следом, шумно разговаривая, шла толпа солдат и полицаев. Для них это была первая большая удача перед блокадой. Пленный мог рассказать многое из того, что им было неизвестно и что их так интересовало. Для жителей деревни боец оставался сыном советской земли, которого они молчаливо, со слезами на глазах провожали на муки и смерть. Старуха, чья изба ближе всех стояла к лесу, что-то шептала и крестилась. Она просила бога облегчить страдания безвестного воина.

Пленного привезли в деревню Прудок и положили на стол перед медиками.

— Лечить! Привести в чувство! — строго приказал офицер. — И сейчас же! Немедленно!

Ему не терпелось поскорее узнать, кто это перед ним, почему было поднято оружие против своих же, если это немец?

Два военных фельдшера быстро обрабатывали раны, бинтовали ноги, плечо, растирали спиртом виски, потом они сунули под нос почти бездыханного тела нашатырный спирт. Не помогло. Пленный лишь тяжело простонал.

— Не очнется, — сказал один фельдшер.

— Отойдет на время, — добавил другой. — Но потом умрет.

Офицер набросился на горе-лекарей с кулаками:

— Лечить! Заставить его очнуться!! Я требую!!!

Лекари принялись бить пленного по щекам, трясти его за уши. Под нос снова потянули ватку, смоченную в нашатыре. Раненый открыл глаза, растянул слова:

— А-а-а… Это вы, фрицы!

Офицер радостно захлопал:

— Браво! Он ожил! Мы будем с ним говорить по-свойски. Немец с немцем всегда находит общий язык.

— Вы лжете, обер-лейтенант, — ответил тихо, тяжело дыша, пленный. — Немец немцу рознь. Есть немцы Гитлера и его шайки и есть немцы Эрнста Тельмана.

— Не будем заводить долгих политических споров на пороге у смерти. У нас мало времени. Вам остались считанные минуты, а нам надо о многом у вас спросить. Начнем же.

Офицер сел за стол, раскрыл перед собой записную книжку:

— Итак, вопрос первый. Кто вы?

— Я советский военный разведчик.

— Вы? Разведчик? Это вздор. Немец не может быть советским разведчиком. Это моему уму непостижимо. Это позор Германии!

— Позор Германии… Это… Это… Подойдите поближе… мне тяжело говорить.

— Яволь! Слушаю вас…

Озол поднял голову, глянул на офицера с испепеляющим проклятием:

— Позор Германии — это вы! — и плюнул кровью офицеру в лицо.

Офицер отшатнулся. Неслыханное оскорбление! Ему влепили плевок в лицо. Часть плевка попала в глаза, и он долго брезгливо протирал их носовым платком. Другая рука его судорожно тащила из кобуры пистолет, который за что-то зацепился и никак не поддавался. От ярости у обер-лейтенанта дрожала рука. Хотелось заставить его ползать у ног, молить о пощаде, хотелось упиваться его страхом и унижением. Однако этого не случилось. Наградив врага плевком, пленный скончался от потери крови. Он принял смерть совсем спокойно, будто исполнил давно задуманное.

— Куда его? — спросили лекари офицера.

— В Прудках не закапывать. Могила этого проклятого красного диверсанта должна остаться неизвестной.

Тело Юрия Карловича Озола оккупанты бросили в лесу. Но советские патриоты похоронили его в деревне Чернявка в саду крестьянина Федора Науменко.

Забегая вперед скажем, что Юрий Карлович посмертно был награжден орденом Отечественной войны II степени, а тело воина-героя в 1944 году по решению ЦК ВЛКСМ было перевезено с Березины в Москву, на Новодевичье кладбище. И встал над могильным холмом во весь рост гранитный солдат-десантник в развевающейся на ветру плащ-палатке.