Непокоренная Березина

Девичий «атаман» в городской управе

Об этом дерзком походе в Борисов Леля Колесова на совещании у Спрогиса не рассказала. Побоялась, что ей попадет за слишком рискованный и смелый замысел зайти в городскую управу и застрелить ненавистного палача города — бургомистра Станкевича. Она утаила все, сделала вид, что больше в город не ходила. А между тем этот поход был. И состоялся он вскоре же после первого.

На этот раз Леля в город не пошла через населенные пункты. Она минула их лесом, болотами. В руках у нее снова была корзина с бутылками простокваши. Она знала, что немцы любят простоквашу и с жадностью набрасываются на нее. Да и убыток не такой уж большой, если и выпьют всю — пускай подавятся.

Как и раньше, она вышла на шоссе вскоре после рассвета километрах в трех от Борисова. Только теперь не пошла по нему, а спряталась на обочине среди молоденьких елок и стала ждать того самого дедка-молоковоза, который каждый день по приказу старосты доставлял молоко в Борисов. Она надеялась опять упроситься на телегу и переехать мост с ним. Но увы! Дедка не было.

Томительно долго тянулось время. В приболотном лесу уныло чирикали малые птахи, где-то на сухой верхушке дерева монотонно стучал дятел. С елок опадала роса. Сидя на старом, полусгнившем пне, она от усталости задремала. И снилась ей грибная пора в родном ярославском лесу. Она шла, держась за руку бабушки, с полной корзиной белых грибов. А у бабушки краснели в корзинке подосиновики, темнели боровики. Идти было тяжело. Болели ноги, хотелось сесть, отдохнуть, но бабушка торопилась домой и торопила ее: «Смотри, внучка, не засиживайся. Скорее домой надо, на печку. А печка наша теплая, горячая… А в печке щи с наваркою, каша пшенная и молоко топленое с пенкою… Да вот же оно стоит на загнетке. Давай кружку, налью тебе». Бабушка подхватила кувшин и, охнув, обронила его. Кувшин с треском раскололся…

Леля очнулась. По лесу катилось эхо далекого взрыва. И едва оно растаяло, как до ее слуха долетело тарахтение повозки. Она выглянула из елок. По шоссе трусил мелкой рысью, таща телегу, ушастый воронок. Леля обрадовалась. «Только бы не другой молоковоз, а с прежним как-либо договоримся. В крайнем случае дам пачку махорки».

Увидев старую знакомку с поднятой рукой, — просит, значит, подвезти, — дедок придержал коня, сердито заворчал:

— Вы опять со своей негодной простоквашей? Ну, нет. Боле не подвезу. Я за вас в тот раз натерпелся страху. Шутка ли, везу, не зная, кого.

— Ну, как кого? Мы же договорились — родственницу.

— Какая ты мне к шутам родственница? Семьдесят пятая вода на киселе. А мож, девяносто восьмая, кто те знает. Проверят, а тут липа… Что тады? Хворменная петля или в затылок пуля. А за что? За копеечную твою простоквашу. Тоже нашла продажу.

— Дык больше нечего продавать, папаша. Хоть на кусок хлеба заробить.

— А-а, шут с тобою, — отмахнулся возница. — Садися! Навязалась ты на мою погибель. Чужим-чужая, а жалко тебя, куды ж денесся.

Леля поставила в задок телеги корзину, быстро села сама.

Сказала воркующе, успокоительно:

— Не бойтесь. Поверят. Скажите, на повторный прием к доктору везу.

— Повторный, расповторный, — ворчал дедок. — А коль пойдут в больницу да проверят? Была там? Не была. Что тады?

— Скажу, у частника лечилась.

— А дом где его? Хватера? Знаешь? Да они не отвяжутся, пока все наизнанку не повывернут. Что тады?

— Нет, не запомнила я дом, дедушка.

— То-то и оно. «Не запомнила». В гестапо все вспомнить заставят. Даже чего не знаешь.

— А вы там были?

— Чего мне там быть-то? Я не партизан и не из коммунистов. На мне вот могильная повязка. «Полицай».

— А вы в самом деле полицай?

— А тебе-то зачем? Ишь какая шустрая! Может, и полицай, может, я у тебя выпытываю, кто ты такая.

— Зачем?

— А затем, чтоб три коровы за тебя получить, дом да много тыщ ерманских марок.

— Так уж за каждую бабу коров и раздают.

— Зачем за каждую. Им только одна надобна. Московская баба, которая их убивает. Ходит от села к селу и кокошит. Боятся, как бы в Борисове не заявилась.

— Вот это баба, — всплеснула руками Леля. — Зверь какой-то, а не баба. И много она их побила?

— Да, видать, немало, коль столько за нее обесчают.

— И вам не жалко было бы ее выдать?

— А чего жалеть? Теперь никто никого не жалеет. Вот вы меня жалеете? А? — спросил он, вдруг обернувшись. — Ни капли. Знаете же, что мне первому каюк будет, ан все одно ездите на мне. Ну чего вас несет туды, скажите вы мне, бога ради?

— Нужда гонит. Я же вам сказала. Хлеб нужен, соль… К тому же я больная, а жить охота! Не старуха же я, небось.

— То-то и оно, — покачал головой дедок. — Помирать никому не радостно. А смерть, она вот, рядом. Вишь, опять стоят на мосту, поджидают. А кого? Нас с тобою. Только я, коль что, коль сдрейфишь, за тебя помирать не стану, потому как не знаю и не ведаю, кто ты такая.

— Я же сказала — родственница.

— Сиди уж да молчи. В нос посапывай, родственница сыскалась. Сам знаю, что сказать надо.

— Стой! С кем едешь? Кто с тобой такая? — закричал один из полицаев.

Старик огрел коня кнутом:

— Не видишь? Ослеп? Та, самая, какую ищуть. Атаман-баба.

Полицаи покатились со смеху. В телеге сидела тихая понурая бабенка. А та, которую ловили, по описанию, рослая, гром-баба, с большими, как цыбарки, грудями. У этой же и зацепиться не за что…

Без задержки и откупной простокваши телега проскочила и пост с немцами. Сегодня все они были чем-то возбуждены и о чем-то жарко спорили. Старик придержал было коня на проверку, но они досадливо махнули рукой — «езжай».

На тихой улице возница остановил коня, спросил, заботясь:

— В обрат поедете али тут останетесь?

— Поеду, — сказала она, слезая. — Обождите меня там, где в прошлый раз садилась. И скажите, пожалуйста, где тут фельдкомендатура и городская управа?

При упоминании фельдкомендатуры старик закусил обвислый ус и сердито тронул коня:

— Не знаю. Пшол, воронок! Пшол!..

Телега укатила. Из палисадника, заросшего малинником, выглянул вихрастый худенький мальчишка.

— Тетенька! Комендатура там, на Смоленской. Но вы не ходите туда. Там каждый день убивают. И вас убить могут…

Она смело пошла туда, куда указал мальчишка. Ей нужен был дом, где убивают, ее сейчас интересовали именно те люди, которые убивают.

Возле дверей двухэтажного каменного дома журавлем вышагивал с автоматом на изготовку длинный поджарый эсэсовец. Оставив на лавочке у палисадника свою корзину, Леля направилась к двери. Часовой преградил ей автоматом дорогу.

— Хальт! Найн матхауз!

— Мне к господину бургомистру. На айн минута. Ферштейн?

Часовой нажал кнопку звонка. Из двухэтажного дома вышел человек в гражданском.

— Что вам? К кому? — спросил он по-русски.

— Я с жалобой на господина бургомистра.

— С жалобой? — уставился мужчина. — На господина бургомистра? Да вы с ума сошли! Еще никто не осмеливался жаловаться на него. Никто! А вы?.. Да как вы можете?!

Леля понимала, куда она пришла. Она и не помышляла искать какой-то правды в этом распроклятом фашистском стойбище. Ее привело сюда лишь жгучее чувство мести. Она поставила перед собой одну-единственную цель — убить палача-бургомистра, отомстить за гибель замученных гестаповцами двух ее подружек. А в том, что они попали в лапы палачей именно из этого дома и бесследно исчезли из его подвала, она нисколько не сомневалась. Рассказы очевидцев, сопоставленные факты и выводы сходились именно на этом. Она стояла перед известным чиновником управы и молила:

— Ну, пропусти, уважаемый начальник, чего тебе стоит. Не на него самого — на его помощников…

Чиновник же продолжал уточнять:

— Так я вас спрашиваю: какая жалоба, за что?

— У нас в деревне все сгорают от желания помочь германской армии хлебом, салом, яйцами, молоком. Но до каких пор нам ждать, когда к нам станут приезжать за продовольствием? Почему сборщики сельхозкомендатуры сидят в норах, как суслики, и не показывают свой нос в деревне? Это трусость! Это безобразие!.. Это…

Войдя в азарт, «жалобщица» Леля размахивала руками и обещала, что она дойдет до гауляйтера Кубе, будет писать жалобу в Берлин, что она заставит обленившихся господ ездить по селам…

Видя, что дело принимает скандальный характер, и поняв, что упрямая баба от своего не отступит, чиновник, а это был личный переводчик бургомистра, развел руками.

— Хорошо. Я сейчас о вас доложу, — сказал он примирительно. — Хотя ваш вопрос и серьезен, но не знаю, примут ли вас. Господин бургомистр весьма занят.

Леля вернулась к корзине, села на лавочку. Из открытого окна до нее донесся чей-то властный голос:

— Восстановление порядка в России злостно саботируется преступной деятельностью, направленной против германских войск и оккупационной администрации. В последнее время участились взрывы воинских эшелонов, подрыв мостов, нападения на удаленные от Борисова гарнизоны. Гибнут доблестные солдаты фюрера, исчезают бесследно наши друзья — старосты и полицаи… Но самое ужасное и недопустимое, господа, что им несут гибель русские солдаты в юбках. Нам доподлинно известно, что в окрестностях Борисова орудуют бандиты, которыми командует женщина! Там, где они бывают, не остается ни солдат, ни старост, ни полицаев. Они сеют смерть и панику. Панику и смерть.

— А чего ж ее досель не изловили? — раздался чей-то голос.

— Она остается пока неуловимой. Но мы ее поймаем. Слово бургомистра!

Леля встала. Сердце ее, закипая от прилива гнева, учащенно застучало. Бургомистр Станкевич, палач Станкевич на месте. О, только бы к нему пропустили. А там будь, что будет. Она понимала, что это безрассудство, что, выстрелив в него, она погибла — ее мгновенно схватят. Но она была готова на все.

Из дверей вышел человек в гражданском, подошел к ней и развел руками:

— Ничем помочь не можем. Господин бургомистр занят. Он ведет совещание бургомистров городов и старост, начальников полиций.

— А как же мне с жалобой-то? — растерянно спросила Леля, не зная о чем дальше говорить.

— Ступайте домой. Я доложу о вашем беспокойстве бургомистру города. Полагаю, он примет меры. Сборщики налогов к вам приедут.

— Благодарю вас, — кивнула Леля и, подхватив корзину, пошла к месту встречи с возницей. Телега стояла там же. Старик беспокойно поглядывал по сторонам. Увидев спешащую пассажирку, сказал:

— Ну вот что, родственница дорогая. Боле с вами я не ездок. Буде! Натерпелся. Последний разочек. Последний, дорогая…

И всю дорогу до леса угрюмо молчал. Только когда подъехали к тому месту, где она в прошлый раз слезла, спросил:

— Тута слезешь али поедешь дале?

— Здесь сойду. Остановите…