Оружие Круппа. История династии пушечных королей

Глава XIX. САДИЗМ И ЗВЕРСТВА

Видный вашингтонский юрист Дрексел Шпрехер, который следил за всеми Нюрнбергскими процессами, а кроме того, изучил кипы неиспользованных свидетельств и вещественных доказательств, заявил, что дело Альфрида Круппа потрясло его, как ни одно другое. Шпрехер пришел к заключению, что «в использовании рабского труда Крупп превзошел всех других промышленников, включая „ИГ Фарбен индустри"». Нигде садизм, бессмысленное зверство и обращение с людьми, как с неодушевленным сырьем, не достигало такой возмутительной степени». Причина, по его мнению, заключалась в единовластии Альфрида. «Его власть была абсолютной, а потому абсолютно разлагающей».

13 марта 1942 года по всему Эссену были развешаны приказы Главного управления фирмы «Крупп». В них заявлялось, что, «несмотря на повторные указания и предупреждения, многие служащие фирмы продолжают нарушать правила, касающиеся отношения к военнопленным...» Эссенцы «должны понять, что все военнопленные, включая французов, принадлежат к враждебным нациям. С русскими гражданскими рабочими следует во всех отношения обходиться как с военнопленными. Любое сочувствие представляет собой ложную жалость, которую суды не будут принимать во внимание».

Заключенные — во всяком случае, на бумаге — находились под постоянным надзором. «Особенно добросовестным» иностранным рабочим разрешалось только «совершать прогулки под наблюдением вооруженного немецкого охранника» каждое «второе воскресенье». Их жизнь регулировалась предрассветным воплем полицейского: «Живей поднимайтесь!» и вечерним окриком: «Заткнуть глотки!»

За каждым рабом велось неусыпное наблюдение на случай, если он задумает бежать. Это резко противоречит утверждению Круппа, будто «все мужчины и женщины были жертвами системы принудительного труда», которую навязывают предпринимателям государство. На Нюрнбергском процессе бывший министр вооружения и боеприпасов Шпеер доказывал, что частные фирмы не имели контроля над лагерями, а потому «глава фирмы, естественно, не мог знать условий, существовавших в подобных лагерях». Отчасти это верно. Альфрид не мог лично посетить каждый лагерь. Однако он нес ответственность за общую политику, определявшую положение в лагерях. Эссенские директивы, безусловно, исходили от главы фирмы, и фирма стерегла своих рабов с неусыпным рвением. В записке от 12 января 1944 года Альфрид указывал, что «просьбы итальянских гражданских рабочих об отпуске следует рассматривать как необоснованные», выражал неудовольствие, что «французы отказываются продлевать свои контракты», и заявлял, что «Берлин... должен снова быть поставлен в известность о необходимости принятия более строгих мер для возвращения из отпуска (французских. — У. М.) рабочих». Далее он жаловался, что, несмотря на вмешательство Заукеля. «добиться возвращения отпускников нелегко, особенно из Франции, где полиция не ведет их регистрации».

Отпускники уклонялись от возвращения не только потому, что им надоела немецкая дисциплина, или потому, что они были сыты по горло жизнью в ветхих пекарнях, конурах и общественных уборных. К этому времени Эссен стал гибельным местом. Крупп обнаружил, что «время, когда Гусштальфабрик оставляли в покое, подходило к концу». 5 марта 1943 года Эссен и крупповские заводы в первый раз стали объектом массированного налета. Два года спустя, 11 марта 1945 года, бомбы обрушились на них в последний раз. В промежутке бомбардировщики совершали регулярные налеты. Однообразие этой войны выработало у людей привычку к ужасам. Бомбы не разбирали правых и неправых, они не щадили невинных, но редко поражали виновных.

Собственно говоря, бомбы практически ни разу не поразили виновных. Крупповский бункер остался цел и невредим, и дома директоров пострадали мало, а вот военнопленные, иностранные рабочие и заключенные концентрационных лагерей в отчаянии прижимались к земле в самом центре поражаемых объектов. Технический директор альфридовского жилищного управления Юген Лауфер вынужден был признать в своих показаниях в Нюрнберге, что «все без исключения лагеря находились в наиболее опасных районах». После одного налета раненые более суток оставались без медицинской помощи, а к умирающим католикам не допустили священника для последнего причастия. В целом, согласно недатированному докладу, присланному Альфриду в самом конце войны, три лагеря были «частично уничтожены», 32 — «целиком уничтожены», а 22 — «дважды уничтожены». Ни один не оказался пощаженным. Только за одну ночь с 23 на 24 октября 1944 года городской инженер Эссена зарегистрировал 820 убитых и 643 раненых.

Отчасти эти трагедии были результатом того, что бомбардировки велись без разбора. Но и здесь Крупп проводил определенную политику: неправые страдали меньше правых, а некоторые невиновные — больше других невиновных. На одной улице были расположены рядом два концентрационных лагеря. Когда раздавалась тревога, еврейские девушки прятались в остатках развороченного погреба, за колючей проволокой их лагеря, а поляки — в канаве внутри своего лагеря. Во время небольшого налета случайная бомба угодила прямо в канаву. Было убито более ста поляков, и вслед за этим последовало распоряжение: в будущем еврейкам предстояло укрываться в мелкой канаве, а полякам — в несколько более надежном погребе. Нацисты даже в смерти сохраняли иерархический порядок. У еврея было меньше шансов уцелеть, чем у восточного рабочего, шансы этого последнего уступали шансам вольнонаемных рабочих, которые в свою очередь подвергались большей опасности, чем «высшая раса».

Конечно, опасность угрожала всем (кроме избранных, прятавшихся в бункере виллы Хюгель). Но для крупповцев были устроены хоть какие-то убежища. Рабам они не полагались вовсе. В лучшем случае им разрешалось рыть для себя узкие щели, которые представляли собой самые примитивные укрытия. И все же они были лучше, чем ничего, и по мере того, как налеты усиливались, рабы выкапывали эти ямы голыми руками. Заводская полиция и СС не препятствовали им, но и не оказывала никакого содействия. Охранники Дехеншуле построили для себя прочное бомбоубежище. Там хватило бы места и для их подопечных, но заключенные туда не допускались и вынуждены были довольствоваться узкой щелью, которую они выкопали в пределах лагеря. Такое же положение существовало и на прокатном заводе № 2. Герхарт Марквардт, ветеран-крупповец, проработавший на заводе с 1920 года, рассказывал, что рабочие-немцы превратили гимнастический зал в убежище, укрепив потолок и стены железобетоном. Но когда раздавалась сирена, военнопленные французы, работавшие бок о бок с ними, в убежище не допускались и должны были укрываться в ямах, вырытых в кучах шлака во дворе.

Неумение нацистских бюрократов смотреть на вещи реалистично то злило, то смешило Главное управление, окрестившее Вильгельмштрассе «домом идиотов». Слепой критиковал кривого. С точки зрения Берлина поведение Эссена, бессмысленно бросавшегося жизнью своих рабов, было верхом слабоумия. Самый свирепый работорговец древности знал цену своего живого товара. Он мог унижать своих рабов, оскорблять, скверно с ними обращаться, но при этом он заботился о том, чтобы они сохраняли какие-то силы. Иначе он нее тяжелые убытки. Поэтому пренебрежение, с каким Крупп относился к полезным ему жизням, не поддается объяснению. И то, что он никак не оберегал их от бомбежек, представляет собой только одно из многочисленных проявлении этого пренебрежения. «Против глупости даже боги бессильны», — писал Шиллер в «Орлеанской деве».

Крупп осуществлял самую жестокую программу рабского труда. Иностранные рабочие на его 81 основном предприятии постоянно недоедали и болели, производительность их труда была очень низка. Но Альфрид ничего другого от них и не ожидал. «Естественно, — заявлял он в показаниях, данных 3 июля 1947 года в Нюрнберге, — мы не могли добиться от них производительности нормального немецкого рабочего». Естественно! О, еще бы! Куда было недочеловекам тягаться с расой господ! Ну, правда, он передергивал. Еще 20 марта 1942 года, когда немецкие склады ломились от запасов продовольствия — самых больших за всю историю страны в результате конфискации урожая в оккупированных странах, — очень откровенная внутрифирменная записка сообщала, что на совещании в комендатуре лагеря для русских военнопленных Раумерштрассе, касавшемся вопросов питания, «г-н Хассель из заводской полиции, присутствовавший там, вмешался и сказал... что речь идет о большевиках, а их надо кормить побоями». Альфрид позже признал, что ему и в то время было известно, что его рабы голодают: «Я хорошо помню... частые жалобы на то, что иностранные рабочие получают недостаточное питание».

14 марта начальник инструментального цеха пожаловался, что «работающих здесь русских кормят так скверно, что они слабеют с каждым днем. Обследование, например, показало, что у некоторых русских не хватает сил, чтобы как следует закрепить обрабатываемую деталь. Точно такие же условия существуют повсюду, где работают русские. Если не будут приняты меры для улучшения питания настолько, чтобы от этих людей можно было ожидать нормальной производительности, тогда их использование и все связанные с ним расходы окажутся напрасными и не имеющими смысла».

Действительно, условия на всех предприятиях ком-Дёрна были одинаковы. Четыре дня спустя один крупповский мастер в письме к другому мастеру рассказывал, как лагерные повара раздавали обед: «Что они называют дневным рационом, для меня полнейшая загадка. Да и еда —тоже загадка, потому что они зачерпывали одну жижу и без того уже жидкого супа. Собственно говоря, это была вода, в которой плавали кусочки турнепса. И больше всего она походила на помои... Эти люди обязаны работать на нас — отлично, но следует позаботиться, чтобы они получали хотя бы минимум необходимого. Мне приходилось видеть кое-кого в лагере, и у меня буквально мурашки по коже бегали... А ведь сейчас требуют «повышать производительность». Что-то надо предпринять, чтобы поддержать их трудоспособность».

Но ничего сделано не было. Восемь дней спустя начальник котельного цеха докладывал о работе присланных к нему русских солдат и гражданских лиц. Он отметил, что с момента их прибытия прошло шесть недель, и все они «физически очень ослабели... Ежедневно по болезни не выходит на работу от 10 до 12 из 36 русских... Причина, по-моему, заключается в том, что пища, которую они получают, не обеспечивает им возможности работать так, как следовало бы. Их дневной рацион, например, часто сводится к миске жидкого супа из капустных листьев с кусочками турнепса». Это был знаменитый крупповский «бункерный суп», содержавший примерно 350 калорий. Иногда к нему добавлялся ужин — тоненький ломтик хлеба, смазанный джемом. Однако в памяти тех, кто остался жив, ярче всего запечатлелись сумерки, когда они возвращались из цехов в лагерь и, подергиваясь от голодных судорог, становились в очередь, чтобы получить жестяную миску этих помоев.

Показания одного крупповца в Нюрнберге позволяют ясно представить, каким отчаянным было положение этих заключенных:

«Горячая еда состояла из супа, холодная — из куска хлеба с джемом или маргарином. Многие немецкие рабочие не прикасались к «бункерному супу», которым кормили у Круппа. Однако после налетов в октябре 1944 года даже и его перестали выдавать. Ночные смены никогда не получали никакого дополнительного питания. На питание заключенных Крупп получал по 0,7 рейхсмарки на человека в день».

В отношении еды, как и в отношении всего другого, Крупп пытался выдерживать двойной стандарт — невольники с Запада были «недочеловеками», но рабы с востока были «недонедочеловеками». Конечно, по мере того как сгущался туман войны, это различие тоже сходило на нет. И автору данной книги приходилось слышать от чудом выживших рабов Круппа, которые возвращались из Эссена к себе во Францию, Голландию или Бельгию, что двери родных домов в буквальном смысле слова захлопывались перед ними — их жены и матери просто не могли их узнать. В среднем, однако, невольники с Востока все получали в меньшем количестве — кроме побоев. «С ними обращались хуже, чем со всеми остальными военнопленными», — установил Нюрнбергский трибунал, и это заключение поддерживается показаниями, документами и вещественными доказательствами, общий вес которых превышает 500 фунтов. Решение создавать для них немыслимые условия было принято на самом высоком уровне. В записке управляющего паровозным заводом фирмы «Крупп» указывается, что руководитель отдела по вербовке и доставке рабочей силы Леман, получавший распоряжения непосредственно от Альфрида, приказал ему выдавать русским «между четырьмя и пятью часами утра по 300 граммов хлеба». Управляющий добавляет: «Я заметил, что продержаться на таком хлебном пайке до 18 часов просто невозможно, на что Леман ответил, что русских военнопленных не следует приучать к западноевропейскому питанию».

Среди обвиняемых, которые вместе с Альфридом предстали в Нюрнберге перед трибуналом, был и Макс Ин, назначенный членом совета директоров фирмы в марте 1941 года. В своих показаниях Ин признал: «Пищевой рацион русских рабочих был таким скудным, что... было почти невозможно заставить их работать». Он во всем обвинял правительство и утверждал, будто рацион «наконец постепенно увеличили». На самом же деле имело место обратное явление. Рацион стал настолько скудным, что повара иногда вовсе забывали его раздать. В первую годовщину своей деятельности в качестве члена совета директоров Ин получил следующий написанный от руки рапорт из броневого цеха: «Г-н Бальц поставил меня в известность, что девяти русским гражданским лицам, работавшим в ночной смене 19-20 марта, забыли выдать еду. Мастер Гроллиус на этом основании отказался допустить их к работе. Только тогда они получили еду». Совершенно ясно, что Гроллиус был повинен в дерзости, если не в серьезном нарушении дисциплины. К несчастью, подобные отдельные случаи ничего изменить не могли. Даже если просто пролистать отчеты и доклады, поступавшие в Главное управление еще зимой 1942/43 года, когда Альфрид стал фактическим главой фирмы, то станет совершенно ясно, что только самые экстренные и широкие меры могли предотвратить катастрофу. Вот три таких документа, выбранные почти наугад.

20 октября 1942 года административный работник, который только что инспектировал лагерь Раумерштрас-се, докладывает Леману: «По словам охранников, пробывших там некоторое время, они не раз замечали, что заключенные, которые по прибытии были совершенно здоровы и казались крепкими и сильными, уже через несколько недель выказывали признаки чрезвычайно ослабленного физического состояния. Инспектирующие врачи вермахта также отмечали это явление и указывали, что нигде они не наблюдали такого тяжелого положения русских, как в лагерях Круппа».

19 ноября 1942 года, записка начальника инструментального цеха №11 Управления лагерями: «... Мы снова и снова замечаем, что питание, получаемое русскими военнопленными, которые на нашем заводе используются только на тяжелых работах, совершенно не отвечает их потребностям. Мы уже указывали на это в нашем письме г-ну Ину от 30 октября 1942 года. Мы вновь и вновь убеждаемся, что люди, живущие на таком рационе, очень скоро утрачивают работоспособность, а иногда умирают... Мы вынуждены настаивать, чтобы лица, занятые на этой тяжелой работе (производство авиационной брони, бесспорно, очень тяжелая работа — У. М.), получали достаточное питание, иначе мы потеряем этих рабочих».

7 мая 1943 года доклад доктора Герхардта Виле, личного врача Альфрида и главного врача крупповских больниц: «Касательно смерти восточных рабочих. В Лазаретенштрассе умерло 54 рабочих, 4 — от внешних воздействий и 50 — от болезней. Причины смёрти этих 50, умерших от болезней, включают туберкулез — 38 человек (в том числе 2 женщины), недоедание — 2, желудочное кровотечение — 1, кишечные заболевания — 2, тиф — 1 (женщина), пневмония — 3, аппендицит — 1 (женщина), болезнь печени — 1, абсцесс — 1. Таким образом, четыре пятых из них, то есть 80 процентов умерли от туберкулеза и недоедания». Доктор Виле объединил туберкулез и недоедание в одну группу, потому что в 1943 году они были тесно связаны между собой. В нормальном обществе, поставив такой диагноз, врач немедленно прописал бы усиленное питание и отдых. В Эссене все было перевернуто с ног на голову, и врачи, так же как мастера и заводские охранники, ограничивались только подведением итогов своей кладбищенской бухгалтерии, а заключенные по-прежнему валялись на голых досках, демонстрируя все симптомы тяжелого туберкулеза, тщательно описанные в учебниках доктора Виле: кашель, затрудненное дыхание и кровохарканье.

Истинное число умерших в лагерях фирмы остается неизвестным. Возможно, некоторые документы были уничтожены бомбами, — несомненно, что значительную их часть уничтожил Крупп. Те, кто выжил, как правило, не знали о последних часах умиравших от голода. Часто жертвы впадали в последнее забытье и умирали, пока остальные рабы были на заводах; полицейские или эсэсовцы убирали трупы, а лагерные списки были затеряны или сожжены до прихода союзных войск. Однако отнюдь не все умирали покорно, и случаи, когда заключенный проявлял мужество перед лицом неминуемой смерти, запоминались и даже фиксировались в документах. Тоненькая папка рапортов на пожелтевшей, ломкой от времени бумаге, на которой, однако, еще вполне можно различить печати и подписи соответствующих должностных лиц, хранит описание одного из тех потрясающих эпизодов, которые позволяют глубже понять масштабы военной трагедии. Эта папка содержит отчет о «смерти советского русского военнопленного 326/39004 Шосова Сергея, последовавшей от пулевого ранения». Утром 29 апреля 1944 года — это было воскресное утро, теплое и сырое — Шосова назначили в команду, расчищавшую разбомбленную пекарню. Около полудня полицейский надзиратель Вильгельм Якке увидел, как он нагнулся за обгоревшей хлебной буханкой. В следующий момент, как установил Вуппертальский военный суд, «военнопленный был убит выстрелом в грудь». По представлению инспектора советник военного суда постановил, что, «согласно произведенному следствию, Вильгельм Якке действовал в соответствии с инструкциями и не имеется оснований для возбуждения против него уголовного дела».

Так как дело просходило в Руре, решение было направлено в Эссен для одобрения. Фриц Бюлов намеревался объявить Якке публичную благодарность. 14 июня кто-то из подчиненных убедил его послать охраннику письменную благодарность, поскольку это «кончит дело». Так и произошло: благодарность была занесена в послужной список убийцы, а труп исчез. Нам почти ничего не известно о Сергее Шосове — ни его возраст, ни его звание, ни его внешность, ни его семья, если она у него была, и мы больше никогда ничего о нем не узнаем. Крупповский номер 326/39004 говорит нам ровно столько же, сколько его имя. Но он был человек. Он голодал. Он знал, что протянуть руку к этому куску хлеба — значит рискнуть жизнью, и все-таки ее протянул. И представить, как он, пригибаясь на развалинах крупповской пекарни, протягивает среди расщепленных балок сведенные судорогой пальцы, чтобы тут же упасть сраженным манлихеровской пулей,— значит в какой-то мере приобщиться к тем страданиям, которые терпели крупповские рабы.

Его убийца тоже скрыт мраком неизвестности. Местная слава Якке жила еще один год и один день. Когда Гитлер покончил с собой в своем бункере, положение Якке сразу изменилось и, подобно многим другим, чьи имена постоянно всплывали во Дворце юстиции, он исчез. Тем не менее и он тоже не просто номер. Якке не был озверелым людоедом. Он лишь усвоил суть крупповской политики. Так же как и охранники на вокзале. Когда они кричали прибывающим иностранным рабочим: «Без работы нет жратвы!» —они лишь сообщали им условия их «контракта». Как указывает бесстрастный наблюдатель, «во многих случаях заключенных лишали еды в качестве наказания».

Падающая трудоспособность «скота» отражалась на цифрах производства, и фирма начала искать выход из положения. 27 октября 1942 года Бюлов созвал совещание всех комендантов лагерей. Первый пункт повестки дня касался уклонения от работы, и в нем, в частности, говорилось: «Все коменданты лагерей жалуются на большие трудности, с которыми они сталкиваются, отводя рабочих ...мужского и женского пола на работу по утрам. В темноте (первую смену подымали в половине пятого утра) некоторые рабочие скрываются от поверки, прячутся в уборных или под кроватью. Или же укладываются на постели в других бараках и т. д. Коменданты лагерей единодушно считают, что бороться с этим можно, только подвергая уклоняющихся суровым наказаниям и доставляя их на работу силой».

Коменданты в черной и синей форме взялись за это дело серьезно. В будущем, объявили они, рабы, которые попробуют их подвести, будут считаться повинными в «грубом нарушении своего долга». На предрассветных поверках заключенных предупредили, что «иностранных лентяев или других, повинных в безделье, нарушении рабочего контракта, прогулах и т. д.», ожидает тюрьма. Это не была пустая угроза. Имеется написанный от руки документ, гласящий: «Итальянский рабочий Антонио Молинари (завод № 680—187) (электроплавильный завод в Борбеке.— У. М.), родившийся 21 апреля 1918 года в Венеции, был арестован за отказ работать. Просьба направить в концентрационный лагерь». Под неразборчивой подписью стоит резолюция: «За антиобщественное поведение — концентрационный лагерь».

Поскольку пинки, удары и заключение в эсэсовские карцеры не приносили пользы, бюловские коменданты лагерей рекомендовали: «Незамедлительное телесное наказание... особенно в связи с постоянно увеличивающимся числом краж из кухонь, а также в связи с ростом нарушений дисциплины по отношению к охранникам... Далее, в будущем заводской полиции предоставляется право наказывать нерадивых и недисциплинированных рабочих лишением еды». Так охранники получили право жизни и смерти — и это положение сохранялось два с половиной года, оставшихся до капитуляции Германии. Позже немецкий рабочий рассказывал, что «тех, кто не работал в должном темпе, подгоняли пинками и ударами. За якобы проявленную нерадивость лишали еды и выстригали кресты на голове».

С этих пор лишение еды становится все более и более обычной мерой. Правда, рационы даже в лучших лагерях оставались невообразимо отвратительным (один выживший западный рабочий описывал, как «грязный гнилой шпинат швыряли вилами с повозки прямо в кухонные котлы»), в результате чего среди рабочих «свирепствовала дизентерия и другие болезни». И все-таки даже такие рационы съедались до последней крошки — человек не может существовать без еды. Вряд ли приходится удивляться тому, что имели место «кражи из кухонь».

Другой формой наказания были непосильные задания, которые давались рабочим. И это толкнуло 32-летнего французского рабочего Роберта Ледю на отчаянный шаг. Ледю работал на заводе № 494 261, выпускавшем танки и считавшемся предприятием первостепенной важности. Около полудня 13 февраля 1944 года ему и еще двум рабочим было приказано вручную передвинуть станок, весивший 330 фунтов. Француз отказался. Для этого, заявил он, существует заводской кран; и, обратив против фирмы ее же лозунг, он закричал: «Нет жратвы — нет работы!» К величайшему возмущению немецкого мастера, он вскочил на ящик и начал призывать других французов к забастовке. Мастер столкнул Ледю с ящика. Ледю ударил его кулаком в нос, и его уволокли полицейские. Четыре дня спустя Бюлов сообщил о нем в гестапо, но Ледю каким-то образом удалось бежать из Эссена, из Рура и из Германии.

После Сталинграда гитлеровцы заметно утратили присутствие духа. Впервые новые рабочие начали прибывать, скованные наручниками, а обращение фирмы с ними стало еще более ужасным. Надсмотрщики, имевшие репутацию «крепких парней», всячески поощрялись начальством. Самый «крепкий» из них всех — и тот, чье отсутствие в Нюрнберге было особенно заметно, — был начальник заводской полиции Хассель, который носил эсэсовский мундир, хотя и состоял на жалованье у Круппа. Его все считали садистом, и в 1943 году ему было увеличено жалованье по представлению Бюлова, указавшего, что «за последние месяцы г-н Хассель трудился особенно плодотворно». Одно из плодотворных хасселевских усилий в период после Сталинграда увенчалось организацией «вспомогательной заводской полиции № 2». В эту полицию назначались до восьми рабочих-немцев от каждой смены, которым раздавались дубинки и хлысты. Официально им поручалось подавлять ((унты, на практике же их поощряли пускать в ход хлысты без всякого повода.

При Хасселе жестокость была лучшим средством сделать карьеру. Охранники, убивавшие заключенных, оправдывались под тем предлогом, что они были вынуждены защищаться или «исполняли свой долг». Как понимали подчиненные Хасселя «свой долг», можно показать на примере надсмотрщика над иностранными рабочими на заводе «Крава» в Эссене, который избивал восточных рабочих, мужчин и женщин, деревянной доской, куском резинового шланга и кулаками. Он будил восточных рабочих, поливая их из шланга, сбросил французского рабочего в лестничный пролет и безжалостно забил русского военнопленного насмерть деревянным бруском, как указывалось в приговоре немецкого суда, приговорившего его к восьми годам тюрьмы. В Нюрнберге он показал, что действовал согласно инструкциям, полученным от своих начальников, которые велели ему «действовать энергично», если рабы будут лениться, и которые показали ему, как именно он должен действовать. Поскольку он был уже осужден, в его словах можно и усомниться. Однако в архивах фирмы был найден его послужной список. Если Крупп не одобрял его действий, в распоряжении Альфрида было четыре года, чтобы призвать его к порядку или уволить, однако ничего сделано не было.

Комендантом концентрационного лагеря Гумбольдтштрассе, где жили еврейские девушки, был Оскар Рик. Судя по всем отзывам, он был точным подобием гестаповцев, какими их изображают в кино. Невысокий, с лицом, испещренным шрамами, он всегда расхаживал, держа в одной руке кусок резинового шланга, а в другой — длинный тонкий кожаный хлыст, которым похлестывал себя по высоким сапогам. Это описание, которое дали его жертвы, во всех частностях подтвердили и его подчиненные. Согласно показаниям надсмотрщицы Каролины Гейлен, Рик был «особенно жесток» и «бесчеловечен». Хлыстом он орудовал, как фокусник. Иногда для развлечения он заходил в барак, когда девушки раздевались, и хлестал их. Хотя большинство его заключенных были в возрасте от четырнадцати до двадцати пяти лет, среди них оказалась одна тридцатилетняя женщина, и, когда Рику доложили, что она работает медленнее остальных, он в тот же вечер запорол ее до смерти. Но особенно его отличала меткость ударов. С расстояния в два с половиной метра он умел кончиком хлыста подбросить пфенниговую монетку. Когда заключенные возвращались с завода, он высматривал среди них самую усталую и старался попасть ей кончиком хлыста прямо в зрачок прежде, чем она успела бы отвернуть голову. «Это была излюбленная забава коменданта лагеря — он бил всех хлыстом по глазам. Одна женщина не успела отдернуть голову и ослепла».

Рик был эсэсовцем, и его фамилия не фигурирует в платежных ведомостях Круппа. Его охранники тоже были эсэсовцами (хотя эсэсовкам-надзирательницам платила фирма). Однако лагерь был построен Круппом. В нем, как и во всех эсэсовских лагерях, кормила заключенных фирма — через несколько недель их рацион уже состоял лишь из обычного куска хлеба и миски «бункерного супа». И главное: условия работы определялись фирмой («в запертом помещении в броневом цехе № 4... под надзором»), как и продолжительность рабочего дня — с 6 утра до 5 часов 45 минут вечера. Хотя тяжелая работа была явно не по силам пленницам Гумбольдтштрассе, никакой другой им не поручали. Они, например, замешивали бетон и таскали кирпичи и железные листы во дворе завода. Рукавиц им не выдали, и с наступлением холодов руки девушек начали примерзать к металлу так, что с них лоскутами сходила кожа. К зиме ладони превратились в сплошную рану.

Две еврейские девушки, которым удалось спастись, представили Нюрнбергскому трибуналу письменные описания наказаний, которым их подвергали на заводе. Одна из них, Роза Кац, заявила: «Мы находились под надзором эсэсовцев —и мужчин и женщин, которые тщательно следили, не остановилась ли какая-нибудь из нас украдкой передохнуть. За это провинившуюся били железным прутом, пока у нее все тело не покрывалось синяками». Другая свидетельница, Агнеса Кенигсберг, показала: «Нас били ногами и кулаками как в лагере, так и на заводе — эсэсовцы и немцы-мастера. Избивали нас постоянно, нередко без всякой причины или при малейшем, самом незначительном предлоге...»

Конечно, в самом скором времени начались бы массовые смерти, однако среди крупповских рабочих находились и такие, кто делился с девушками своими пайками, подбодрял их, шепотом передавал сведения о поражениях немецкой армии, о которых узнавал, тайком слушая передачи союзников.

Бюлов присутствовал при избиениях заключенных, осматривал жертвы после избиений и не возражал против избиений до тех пор, пока оставалась надежда, что телесные Наказания помогут повысить производительность. Если истязания не помогали, судьба малопроизводительного раба исчерпывалась резолюцией на его карточке: «Бухенвальдский концентрационный лагерь» или просто «КЛ». Позже другие крупповские администраторы и старшие надзиратели лагерей делали вид, будто им было не известно, что означало подобное распоряжение,— они утверждали, что никогда не видели Бухенвальда и не знали, что там происходит. Заместитель Альфрида по лагерям сослаться на это не мог. Бюлов подписал один компрометирующий документ, помеченный 7 октября 1943 года. Он содержал указания о том, как следует поступать с военнопленными, чья непокорность так велика, что ни карцер, ни лишение еды не казались достаточным для них наказанием. Таких, распорядился Бюлов, следует «отправлять в гестапо». Он продолжал: «В подобных случаях гестапо всегда выносит смертные приговоры». И добавил примечание: «Прошу рассматривать эту записку как конфиденциальную, особенно в связи с упоминанием о смертной казни».

Таким образом, порочный круг становился все более порочным: изможденные рабы, которых стальными хлыстами гнали по улицам Эссена, были физически неспособны выполнять то, что от них требовалось, за это их избивали и еще больше морили голодом. А когда они совсем лишались сил, их уничтожали. Оглядываясь назад, приходишь к выводу, что сто тысяч подневольных рабочих Круппа едва ли оправдывали расходы на «бункерный суп». Их изможденность была очевидной. Но рейху не было дела до слабости его рабов. Самые жуткие жесты отчаяния проходили незамеченными. Один русский, не в силах дольше терпеть, ампутировал себе обе кисти, сунув руки под колеса паровоза. Его обвинили в «саботаже».