Оружие Круппа. История династии пушечных королей

Глава XXV. СНОВА МУЛЬТИМИЛЛИОНЕР

Туманным утром 3 февраля 1951 года перед воротами тюрьмы Ландсберг стоял Бертольд, одетый в пальто с меховым воротником. В руках он держал потрепанный букет жонкилей и тюльпанов. Рядом с ним были Отто Кранцбюлер, директора и служащие фирмы «Крупп». Они находились в пути всю ночь, проехав из Эссена 300 миль, чтобы присутствовать на церемонии освобождения Альфрида. Берты не было. Она не захотела доставить удовольствие американцам, приехав встречать сына, освобожденного по милости Верховного комиссара США Макклоя.

Неподалеку от встречавших стоял самый невероятный в данный момент предмет — автобус прачечной. Неделю назад Бертольд купил новый большой «порше», один из первых дорогих спортивных автомобилей периода «экономического чуда», которые начали продаваться в ФРГ. Однако повезти брата из тюрьмы в сверкающем символе богатства и власти значило бы еще больше повредить репутации семьи. Поэтому он поставил свой «порше» в гараж в нескольких кварталах от тюрьмы и нанял микроавтобус, на котором было написано: «Белоснежная стирка».

Автобус был разумной предосторожностью: за плотной шеренгой директоров стояли чуть ли не все западногерманские корреспонденты, кинооператоры и иностранные журналисты.

Когда появился Альфрид, Бертольд понял, что сейчас не время для пресс-конференции. Отец учил их, что Крупп всегда должен выглядеть наилучшим образом. Хотя Альфрид имел вполне здоровый вид и был в хорошем настроении, американцы одели его в несоразмерные с его ростом лыжные брюки и грубую серо-голубую фуфайку. С тюремной бледностью ничего нельзя было поделать, но платье можно было заменить. К счастью, предусмотрительный младший брат снял номер в одном из лучших отелей Ландсберга и привез с собой одежду Альфрида. Приняв горячий душ, амнистированный промышленник надел шелковую рубашку, белый галстук и сшитый на заказ костюм, который дворецкий Дорман накануне тщательно отутюжил. Внизу полным ходом шли приготовления к завтраку. Владелец ресторана сам сервировал один стол для делегации из Эссена и другой, похуже, для прессы. Задавать вопросы Круппу не разрешалось до тех пор, пока он не соберется с мыслями и не будет вкратце информирован о международных событиях.

«На пресс-конференции, — телеграфировал Джек Реймонд в «Нью-Йорк таймс», — Круппа приветствовали как воскресшего героя. Фотографы и репортеры толпились вокруг него, снимая во всех ракурсах в течение почти получаса».

Шесть лет заключения не изменили Круппа: он остался таким же — бесстрастным и несколько утомленным. Со стороны можно было подумать, что он занят дегустацией вина.

Но это было не так. Ответы Альфрида на вопросы самых напористых иностранных корреспондентов показывают, что он в еще большей степени, чем его брат, думал о создании определенного впечатления о себе. Он не опускался до заискивания перед прессой. Альфрид часто благоразумно уклонялся от ответа. Он ушел от проблемы децентрализации и декартализации и топко намекнул, что, поскольку решение о конфискации его собственности так и не было реализовано, он не предвидит никакой формалистики, никаких юридических коллизий или организационных затруднений при налаживании своего дела.

Кое у кого из журналистов были в запасе острые вопросы. От них не так-то легко было отделаться, но Крупп умело лавировал между подводными рифами. Один корреспондент задал ему вопрос о приговоре, вынесенном во Дворце юстиции. Альфрид спокойно ответил: «В Нюрнберге я был оправдан по основному пункту обвинения и признан виновным по двум другим, менее значительным». Можно было бы спросить тогда Круппа, почему он считает преступления против человечности и грабеж— «менее значительными обвинениями», но эта его оговорка никем не была замечена.

Самый каверзный вопрос был задан относительно перевооружения: «Будете ли вы вновь производить пушки и танки?»

Крупп балансировал на острие ножа: «Лично я не имею ни склонности, ни намерения заниматься этим. Однако полагаю, что решение этой проблемы зависит не от моих желаний, а от германского правительства. Я надеюсь, что события никогда в дальнейшем не заставят Круппов заниматься производством оружия, но то, что выпускает предприятие, зависит, в конце концов, не от воли его владельца, а от политики правительства. Моя жизнь определялась не мной, а ходом истории».

С этим брат и увел его к автобусу. Пока журналисты, ни о чем не подозревая, скрипели перьями и прежде чем хоть один из них успел вскочить в машину, Бертольд уже дважды повернул за угол. Они пересели в «порше» без каких-либо происшествий.

После встречи с матерью и продолжительного отдыха Альфрид также купил себе сверхмощный «порше» и поехал домой, в Эссен. У подножия холма Хюгель, на Франкенштрассе, в трех шагах от гостиницы, где жили английские офицеры, работавшие в Объединенной англоамериканской контрольной группе по углю, Бертольд и дядя Тило купил трехкомнатный дом. Бертольд и барон оборудовали там две конторы, третья стала кабинетом Альфрида. Альфрид въехал в этот дом с братом и Жаном Шпренгером и приступил к тщательному изучению закона № 27 Союзного Контрольного Совета — барьера, стоявшего между ним и его троном. Авторы этого закона надеялись покончить с крупными германскими монополиями, державшими в своих руках всю европейскую промышленность и развязавшими три войны при жизни трех поколений, и вместо них создать в стране жизнеспособные, конкурирующие фирмы. Крупп и его коллеги промышленники видели в этом законе только дубинку, с помощью которой союзники хотели сломить мощь германской экономики. Они были уверены, что если этот закон будет осуществлен, то старые рынки сбыта Германии станут навсегда английскими и французскими сферами влияния.

Закон № 27 начали проводить в жизнь очень активно. Так, например, Флика заставили продать его главные предприятия и войти в концерн «Мерседес-Бенц». Фирма «Ферейнигте штальверке» распалась на 13 независимых компаний. Концерн «ИГ Фарбениндустри» уходил в прошлое. Вскоре предполагалось полностью декартелизовать до 90 процентов индустрии («третьей империи», и крупповские директора, впервые без помех собравшиеся на свое организационное совещание в трехкомнатном доме, были настроены пессимистически. Безнадежно унылым тоном Фриц фон Бюлов заявил: «Для нас это все равно, что своими руками снести виллу Хюгель». Один из директоров предложил продать акции фирмы. -«Никогда!» — резко возразил Крупп.

Он знал, что борьба будет затяжной и серьезной и что его позиции, несмотря на все осложнения, превосходны. Температура холодной войны твердо стояла ниже нуля, и три характерные особенности фирмы «Крупп» — исследовательская работа, высокое качество продукции и самая квалифицированная рабочая сила в мире — были жизненно необходимы для воинственно настроенной Западной Европы.

Три верховных комиссара потихоньку принялись за дело о возвращении Круппу его собственности. В сентябре 1951 года в Мелеме, штабе трех комиссаров, начались заседания, которые длились более полутора лет. Альфрид, окруженный адвокатами и помощниками, сидел напротив американского, английского и французского комиссаров. Зрелище было беспрецедентным: после величайшей в истории войны частное лицо вело переговоры о мирном договоре с тремя державами. При этом Альфрид не собирался им уступать. На первом же заседании американский юрист вручил ему перо и заранее заготовленный текст заявления:

«Я не имею намерения заниматься добычей угля и производством стали в Германии и обязуюсь не использовать те средства, которые получу от продажи предприятий или акций в соответствии с данным планом [возвращения Круппу собственности.—Ред}, в целях приобретения угледобывающих и сталелитейных предприятий в Западной Германии».

Мало сказать, что его попытка не удалась; это нельзя было даже назвать попыткой. Крупп вернул перо и бумагу. Его адвокаты, заявил он, считают, что такое обязательство было бы нарушением западногерманской конституции. (Союзники не осмелились возразить, что собственность Круппа была получена по гитлеровскому закону о наследстве, который также противоречит конституции ФРГ.) На следующем совещании в верхах Альфрид выдвинул свое контрпредложение, ограничивающее любое его обязательство перед союзниками десятью годами. Здесь, в Мелеме, как и в Нюрнберге, он утверждал, что дело это сугубо политическое, а политические вопросы, как все присутствующие могли убедиться за последний год, подвергаются быстрым изменениям. О справедливости здесь и речи не было. Макклой согласился ограничить сроки действия обязательств Круппа десятью годами. Но против этого восстали английский и французский верховные комиссары — Брайен Робертсон и Франсуа Понсэ.

Крупп не сдавался. Он держался твердо и лишь после компромиссного предложения Робера Шумана снял свое предложение о десятилетнем сроке, во время которого он не будет приобретать шахты и сталелитейные заводы. Брайен Робертсон и Франсуа Понсэ также нашли возможным пойти на определенные уступки. Затем Крупп дал понять, что он мог бы согласиться с принципом разделения его предприятий на «тяжелую промышленность» и все остальное, и снова месяц за месяцем продолжались споры относительно терминологии. Крупп настаивал на том, что определение «все предприятия металлургической и сталелитейной промышлености» слишком расплывчато. По смыслу в него входили и карбидно-вольфрамовые цехи «Видна». Они производили не так уж много стали, и он был намерен оставить их за собой. В течение длительного времени, пока лингвисты на трех языках отрабатывали терминологию, переговоры не двигались с места. В конце концов постановили, что к окончательному соглашению будет приложен перечень тех видов производства, которыми запрещается заниматься фирме «Крупп». В сущности, в этом не было необходимости: Крупп не намеревался следовать принятому решению. В частном разговоре он назвал его «формой шантажа», вынужденным актом, предпринятым, чтобы умиротворить американскую прессу. Он торговался только для того, чтобы проколоть как можно больше дыр в окончательном документе. В результате он превратил его в решето.

В течение первых двух лет заново обретенной свободы Крупп иногда исчезал на несколько недель, и никто не знал, где он находится. Участники переговоров в Мелеме с негодованием узнавали о причинах некоторых из его отлучек, но вообще это никому не казалось странным, так как за ним давно утвердилась печальная слава необщительного человека.

Однако одной из причин была любовь Круппа. Вскоре после освобождения он стал встречаться с Верой Хоссенфельдт. Красивая, изящная, с овальным лицом, великолепной фигурой, жаждой приключений и явным пренебрежением к предрассудкам, Вера принадлежала к новому, послевоенному поколению. Против такой женщины Крупп был безоружен. Она могла обворожить его и сделала это.

Ее происхождение неизвестно. Отец Веры был, по-видимому, страховым агентом. Каким-то образом она была представлена наиболее подходящим холостякам, в том числе барону Лангеру, который сделал ей предложение. Не успела новоиспеченная баронесса снять венчальную фату, как тут же променяла барона на некоего Фрэнка Визбара. У Фрэнка не было титула, но он занимался кино, и это было очень заманчиво, тем более Что ой предложил Вере попробовать свои силы в Голливуде. К сожалению, Вера и Фрэнк невнимательно читали газеты. На немцев не было спроса в Калифорнии, и перед четой Виз-бар оказались закрытыми двери всех студий. Вере пришлось работать продавщицей в универмаге. Но она быстро сменила хозяина, став секретарем у врача. Д-р Кнауэр был трудолюбив, богат, имел американское гражданство. Фрэнк все еще безуспешно рыскал по студиям. Блестящим тройным ходом Вера развелась в Лас-Вегасе с Фрэнком, вышла замуж за доктора, развелась с ним и вернулась на родину, имея солидное ежемесячное содержание, новую прическу, гардероб по последней моде и пачку писем от Альфрида Круппа, написанных им во время заключения в Ландеберге. Альфрид был очарован ею.

19 мая 1952 года они поженились в Берхтесгадене. Вера стала носить фамилию — Хоссенфельдт фон Лангер Визбар Кнауэр Крупп фон Болен унд Гальбах. Их медовый месяц длился долго: у Круппа все еще не было определенного дома, и новобрачные кочевали между Бреденеем, Блюнбахом, Вальзерталем (старым охотничьим домиком Фрица Круппа возле Кобленца) и виллой, которую Крупп снял в Хозеле, в 20 минутах езды от Эссена.

Вере нравилась такая жизнь, и в этот период она была для Альфрида превосходной компаньонкой, таская его повсюду за собой и тщательно подготавливая момент его вступления в светскую жизнь.

Четвертого июля того же года она сделала блестящий ход. В этот день по традиции американский консул в Дюссельдорфе открыл свои двери для всех американцев в Руре, и Вера, как бывшая жена д-ра Кнауэра, сочла возможным прийти сама и привести с собой супруга. Визит четы Крупп стал дипломатическим событием. Немцы были в восторге, их реакция пришлась по душе удивленному консулу, а это обстоятельство в свою очередь облегчило ход переговоров в Мелеме.

Однажды летним вечером 1952 года в гостинице Эссенерхоф, где жил Крупп, появился невероятный для этого отеля постоялец — 38-летний немец из Померании по имени Бертольд Бейтц. Бейтц был продуктом западногерманского экономического чуда. Оп никогда бы не сделал карьеры в старой Германии. Сын кассира банка Грейфсвальд, он, как когда-то его отец, служил там учеником кассира. В начале войны он поступил в германское отделение фирмы «Шелл» в Гамбурге, тем самым; избежав призыва на военную службу, и стал заниматься организацией нефтепромыслов в Бориславе. После войны он получил работу в системе страхования английской военной администрации. У Бейтца не было никакого опыта, зато была крепкая хватка. Он нанимал себе в помощники бывших нацистов, знавших страховое дело. И к концу 1948 года стал уже генеральным директором страхового общества «Германия — Идуна». За четыре года Бейтц сумел поднять его с шестого до третьего места в системе западногерманского страхового бизнеса.

Красивый, общительный, разговорчивый, Бейтц не скрывал своего преклонения перед образом жизни преуспевающих дельцов с Мэдисон-авеню в Нью-Йорке.

Когда конкуренты презрительно прозвали его «Американцем», он воспринял это как комплимент и охотно рекламировал свое прозвище. Он пристрастился к американскому джазу, в разговоре употреблял американский «слэнг».

Если бы в этот летний вечер на второй год после освобождения Альфрида «Американец» мог сделать выбор, он предпочел бы остаться у себя дома, в Гамбурге, слушая Луи Амстронга или Матеи Спаньер. Для него чопорный, только что отделанный Эссенерхоф был скучен, как детская игрушка.

Но здесь находилась студия скульптора Шпренгера, а Бейтц, желая поразить старомодных гамбуржцев, заказал Шпренгеру для нового, со стеклянными стенами административного здания «Германия-Идуны» девятифутовую статую стройной обнаженной девы. Мрачный эссенский вечер без мартини и теплой компании наводил на него тоску, и Бейтц пригласил поужинать Шпренгера и Бертольда фон Болена Круппа. Сидя слева от камина за угловым столиком, который всегда предпочитал Альфрид, Бертольд спросил Бейтца, не желает ли тот познакомиться с его знаменитым братом. «О’кэй», — сказал Бейтц, радостно улыбаясь. Впоследствии он говорил: «В конце концов я был молод, и имя Круппа звучало для меня магически».

Бертольд сказал, что устроит встречу в ближайшие дни. Тогда он, разумеется, не знал, что тем самым закладывает бомбу замедленного действия под старинное здание фирмы Круппов, которое пережило первую мировую войну, французскую оккупацию, фюрера, английские бомбежки и Нюрнберг.

В Мелеме «звук имени Круппа» не производил особого впечатления на «шантажистов» из Вашингтона, Лондона и Парижа. Они настаивали на том, чтобы Крупп отказался от привилегий, которые тот считал своими по праву рождения. Крупповские участники переговоров старались сдерживать себя, но как-то один из советников Альфрида хриплым голосом пробормотал: «К немцам относятся, как к неграм», и Альфрид Крупп, переменив тему разговора, потребовал от Брайена Робертсона возвратить ему 370 произведений искусства, которые, по словам слуг, украдены с виллы Хюгель. Тот факт, что Уайтхолл немедленно откомандировал для этого дела своего лучшего агента, который нашел большую часть украденного, свидетельствовал об изменении позиции союзников.

К сентябрю 1952 года основные условия договора были согласованы. Каждый из четырех братьев и сестер Альфрида и его племянник, Арнольд фон Болен, должны были получить по 10 миллионов марок в валюте или эквивалентное количество в акциях двух его компаний — «Капито унд Клейн» (стальной прокат) в Дюссельдорфе и «Вестфалише драхтининдустри» (стальная проволока) в Хамме. Все дети Берты (кроме Альфрида) должны были совместно с ее внуком Арнольдом сообща владеть маленьким заводом сельскохозяйственных машин «Клаусхойде» возле бельгийской границы. Завод был назван в память о тех местах, где отец Арнольда Клаус проявил когда-то свой героизм как летчик. На долю Гаральда налагался секвестр до тех пор, пока он не вернется (если вернется вообще) из русского плена. Сам Альфрид Крупп по закону № 27 Союзного Контрольного Совета лишался контроля над всеми своими угледобывающими и сталелитейными предприятиями на территории Германии. Однако ему разрешалось сохранить свои интересы в автомобилестроении, производстве локомотивов и кораблей. В качестве компенсации он должен был получить 25 миллионов фунтов стерлингов.

Когда в октябре 1952 года было объявлено об этом решении, на английский парламент обрушилась волна протестов. «Английская пресса наиболее решительно выступала против решения Макклоя освободить Круппа, — писал Элистер Хорп в лондонской «Дейли телеграф», — но эти протесты не идут ни в какое сравнение с той бурей, которая поднялась, когда Союзный Контрольный Совет был вынужден огласить условия своего плана «ликвидации» империи Круппа».

Между тем Альфрид Крупп поручил члену совета директоров Гардаху сделать от его имени заявление, в котором оценивал все попытки наложить секвестр на его шахты и домны, как «нарушение германской конституции, лишение обычных прав человека и подавление свободы торговли». Это вызвало в Англии еще одну волну протестов. В начале ноября Джеймс Камерон опубликовал в «Дейли миррор» полемическую статью под заголовком: «Вскормленный войной пес все еще воет о несправедливости», и в палате общин лидер либералов Клемент Дэвис вновь поднял вопрос о компенсации Круппу, предоставляемой по Мелемскому соглашению. «Возвращение огромной суммы денег семье, чья деятельность оказала столь большую помощь Гитлеру, потрясла людей во всех странах, — заявил он. — Поскольку Крупп был признан виновным в применении рабского труда и захвате чужой собственности, так нельзя ли часть его богатства отдать пострадавшим?»

Вопрос был поставлен вполне законно, некоторые из пострадавших тоже имели своих адвокатов, и эта угроза висела над Альфридом до конца его дней.

Однако, к несчастью этих людей, во времена холодной войны никто ими не интересовался. Официальное мнение Западной Германии и изворотливость Круппа — вот что имело тогда значение. Поэтому через четыре месяца затишья договор с Круппом принял окончательный вид. «Перечень» видов производства, которыми запрещалось заниматься фирме «Крупп», включал «производство какой бы то ни было легированной стали, кроме минимального количества, необходимого для тех предприятий, которые остаются в собственности Альфрида Круппа».

То же касалось и «горячей прокатки стали». Однако в «Перечне» говорилось, что «Видиа» не входит в число сталелитейных предприятий.

Далее шел текст, набранный петитом. Крупповские угольные шахты в Бохуме — «Ганновер-Ганнибал» и «Константин Великий» подлежали передаче опекунам и могли быть на определенных условиях проданы иностранцам. Все остальные предприятия тяжелой промышленности, которыми владел Альфрид, передавались компании-учредителю «Хюттен унд бергверке Рейнхаузен дахгезельшафт». Эта компания должна была распоряжаться всеми сталелитейными заводами, угольными шахтами и железорудными месторождениями бывшего крупповского концерна — заводом «Рейнхаузен», эссенскими шахтами «Бергверке», железорудным филиалом фирмы «Зиглан бергбау», угольными месторождениями «Россенрей», «Рейнберг» и «Альфред» и шахтами «Геверкшафт Эмшер-Липпе».

Капитал компании определялся в сумме 12 миллионов 792 тысячи долларов в обычных акциях и 7 миллионов 466 тысяч в обратимых бонах. Все это должно было находиться в руках опекунского совета, состоящего из известных немецких банкиров, не связанных в прошлом с нацизмом, — бывшего канцлера Ганса Лютера, Герберта Любовски и Карла Гетца. За пять процентов комиссионных опекуны взяли на себя обязательство в течение пяти лет, начиная с 31 января следующего года, предлагать для продажи предприятия этой компании «независимым лицам»; если через пять лет покупателей не найдется, все предприятия могут быть проданы тем, кто пожелает их приобрести. Из числа возможных покупателей исключались сам Альфрид Крупп, его ближайшие «родственники... или лица, действующие по их поручению». Бывшие рабочие и служащие Круппа, продолжающие работать на этих «отчужденных предприятиях», как их стали называть, имели право купить до 10 процентов общего числа акций и цепных бумаг компании-учредителя.

Таким образом, Альфрид остался мультимиллионером. В числе других финансовых источников он имел 24 процента добычи угля на шахтах «Россенрей» и «Рейнберг», которые при английской администрации приносили в год до 830 тысяч фунтов стерлингов. И хотя Крупп не мог распоряжаться своими угольными шахтами и железорудными копями, ой все Ясе оставался полноправным, единоличным владельцем всей обрабатывающей промышленности концерна — прокатных станов, фабрик, заводов, верфей и домен. В целом оставшийся у него капитал оценивался в 140 миллионов долларов. Конечно, он не был уже фантастически богатым воротилой, как во времена «третьей империи», но ведь с тех пор и все вокруг изменилось так, словно минула тысяча лет. Однако по любым стандартам он оставался одним из самых богатых людей в мире. И все же после подписания Мелемского соглашения 4 марта 1953 года казалось, что Альфриду уже никогда не удастся вновь сконцентрировать в своих руках такую экономическую власть, какой обладала династия Круппов до 1945 года.

Правда, уже тогда на этот счет существовали опасения. В Западной Германии эссенский «новый порядок» был тщательно изучен, и от своих же журналистов граждане ФРГ узнали то, что прозевали иностранные корреспонденты: «Соглашение, которое он (Крупп) был вынужден подписать, не содержит в себе никакого намека на обязательство воздерживаться в будущем от производства оружия». Это странное «упущение» наводит на серьезные размышления относительно мотивов, которыми руководствовались союзники. Вполне естественно было предполагать, что после Нюрнберга такое условие будет первостепенным.

Второй лазейкой для Круппа был пункт о «Видна». По существу и в буквальном смысле он давал Круппу возможность производить столько стали, сколько ему потребуется. Он просто мог покупать у других промышленников чугунные болванки и поручать составление контрактов опытным юристам. Конечно, это делалось бы в обход Мелемского соглашения, но вряд ли такой человек, как Альфрид Крупп, отказался бы от мошенничества. Альфрид всегда ловчил, а теперь, кроме того, он уже свыкся с мыслью, что попытки поднять репутацию фирмы за рубежом обречены на провал. Для человечества Крупп и орудия войны означало одно и то же.

Примирившись с нападками со стороны Запада и убедившись в поддержке со стороны Бонна, Альфрид понял, что может обращаться с Мелемским соглашением как ему заблагорассудится, тем более что в тексте имелись определенные юридические лазейки. В частности, условие о пятилетием сроке продажи крупповских предприятий тяжелой промышленности было фикцией. Если покупатель оказывался не немцем, а иностранцем, то Крупп имел право отказаться от продажи под предлогом, что его не устраивает цена. В этом случае он мог ходатайствовать о продлении пятилетнего срока, продолжая в то же время контролировать активы своих угледобывающих и сталелитейных предприятий через компанию-учредителя «Хюттен унд бергверке Рейнхаузен дахгезельшафт» и преданных ему служащих. Не было никакого юридически обоснованного способа заставить Круппа согласиться на продажу. По новому оккупационному статуту Бонн с каждым месяцем приобретал все большую независимость. По поводу Мелемского соглашения западногерманские газеты уже ставили вопрос так: «Может ли гражданин суверенного государства отказаться от унаследованных им прав в пользу трех иностранных держав?» И два юриста Главного управления фирмы «Крупп», присутствовавшие на переговорах в Мелеме, отвечали: «Нет, не может». Один из них назвал соглашение «клочком бумаги», а другой заявил: «Вынужденное обещание не имеет законной силы».

Принцип «Pacta sunt servanda» («Договоры должны соблюдаться») издавна являлся краеугольным камнем международной стабильности. Но только что начавшая подниматься ФРГ не могла заставить немецких промышленников «рассредоточить» свои силы, как того требовали уже терявшие свои полномочия западные союзники. Международный комитет по Руру был заменен Европейским объединением угля и стали (ЕОУС). Поэтому Аденауэр уклонился от ответственности за выполнение Мелемского соглашения. Тогда верховные комиссары США, Англии и Франции потребовали твердого личного обязательства со стороны самого Круппа. Сдержать свое слово — «личный моральный долг» Альфрида Круппа, заявили они канцлеру. И Альфрид дал им понять, что согласен с ними.

Позднее Гордон Юнг, корреспондент агентства Рейтер, сказал, что верховные комиссары «искренне» положились на слово Круппа. Удивительное определение! Ведь они фактически довольствовались всего лишь его устным обещанием. Невероятно, по факт: Альфрид даже не приехал 4 марта 1953 года в Мелем для подписания соглашения. Дата устраивала всех трех верховных комиссаров, но Крупп предпочел в этот день кататься на лыжах со своей очаровательной женой по горным склонам швейцарского курорта; он решил, что соглашение может подписать любой представитель его концерна. И таким образом его подпись под соглашением весьма кстати отсутствовала.

Крупп хотел вернуть себе свою империю целиком, и ему казалось, что он нашел человека, который поможет это осуществить. Когда Бертольд рассказал своему старшему брату о Бейтце, присутствовавший тут же скульптор Шпренгер добавил: «О, это поистине замечательный человек, сам себя сделавший тем, что он есть. Ему 37 лет, и он уже генеральный директор страховой компании. С ним ты сможешь кое-чего добиться». Альфрид спросил, придет ли Бейтц осмотреть законченную скульптуру обнаженной девы, и, когда выяснилось, что придет, Альфрид предложил, чтобы они втроем посидели и выпили у него в студии.

За выпивкой последовал обед в гостинице, и между Круппом и Бейтцем возникла дружба, которая быстро начала крепнуть. Оба почти еженедельно катались вместе на лыжах в Сант-Морице. Они никогда не говорили о делах. Но однажды вечером глава концерна сказал: «Я уверен, что мы с вами сможем сработаться. Хотите ли вы перебраться в Эссен и помочь мне поднять мою фирму?» .

«Американец» был поражен, но все же догадался спросить об условиях. Крупп объяснил, что его концерн не похож ни на какой другой индустриальный комплекс. Существует дирекция, но ее функции ограничиваются выполнением распоряжений единоличного владельца и, если Бейтц согласится быть его заместителем, то и указаний Бейтца. Право Круппа и его заместителя принимать решения неограниченно; существуют только три исключения: «Во-первых, мы не можем производить никакого вооружения. Во-вторых, речи не может быть о том, чтобы выполнять дискриминационное требование союзников о продаже предприятий угледобывающей и сталелитейной промышленности. В-третьих, концерн пока должен оставаться фамильной фирмой».

Избранник Круппа ответил, что он должен несколько дней подумать, и тем самым убедил Альфрида, что выбор сделан правильно. В действительности Бейтцу было необходимо время не для того, чтобы думать, а для того, чтобы собрать информацию. Ему нужны были факты, цифры, сведения. На следующее утро после предложения Альфрида он позвонил своему другу Акселю Шпрингеру, западногерманскому газетному магнату, и попросил прислать ему самое полное досье вырезок о фирме. Бейтц все это внимательно изучил, затем прочел всю имеющуюся литературу о Руре, его перспективах и о надежности концерна. В конце концов он позвонил в Эссен и дал Круппу ответ: «Да, я согласен, если меня отпустит совет директоров моей фирмы».

«Германия-Идуна» не хотела отпускать «Американца». Они строго напомнили ему, что он подписал с ними контракт и что договоры надо соблюдать. Однако все контракты имеют срок, а срок этого истекал через год. Бейтц сообщил Круппу о том, что он появится в Главном управлении фирмы в ноябре 1953 года.

Изгнанный сюзерен вновь официально въехал в свою столицу в четверг 12 мая 1953 года, через восемь дней после опубликования Мелемского соглашения, через восемь лет после ареста на вилле Хюгель и ровно через 100 лет после того, как король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV даровал Альфреду Круппу патент на производство бандажей железнодорожных колес.

Западногерманская «Альгемайне цайтунг» описывала толпу, теснящуюся на тротуарах, за рядами заводской полиции, как «празднично настроенную». И действительно, дети махали флажками с тремя черными сплетенными кольцами. Домашние хозяйки бросали цветы под колеса автомашин и делали книксен, а Вера, загоревшая под солнцем Сант-Морица, удивленно взирала на них. Рядом с ней Альфрид слегка склонял голову, когда принаряженные рабочие кричали: «Да здравствует империя Круппа!» Однако он был тронут. Перед зданием Главного управления эссенский обербургомистр (бывший кузнец крупповского завода, который теперь правил городом с населением 695 тысяч человек), почтительно приветствовал возвращение в город «самого выдающегося гражданина» и от имени горожан выразил радость по этому поводу.

Однако потом из пространного доклада Янсена стало ясно, что только дополнительные вложения в сумме почти двух миллиардов марок могут поднять эссенскую фирму «Фрид Крупп» на ту высоту, на которой она находилась в 1943 году. А это казалось немыслимым.

Лицо Круппа стало суровым. Для него не было ничего «немыслимого». «Никогда в жизни я не знал слова «невозможно», — заявил он. — Я убежден, что должен следовать заветам прадеда, хотя они и были высказаны сто лет назад. Долой упадочнические настроения! Господа, я занимаюсь своим делом 17 лет. Возрождение германской промышленности неотвратимо».

У Круппа было одно преимущество перед своей дирекцией. В то время как члены совета директоров сводили балансы и рылись в статистических отчетах, он присматривался к состоянию мировой экономики. Перемирие в Корее стало неизбежным. В течение ближайшего года все континенты превратятся в открытые рынки сбыта для продукции тяжелой промышленности. Круппу нужны деньги, но ведь для него всегда был открыт кредит, а Бонн будет помогать ему не меньше, чем когда-то помогал Берлин. Этого требует политика. Новый канцлер будет рад возрождению Рура и, конечно, не захочет враждовать с династией Круппов.

В течение этого первого года возрождения фирмы Альфрид и его жена часто находились в таинственных отлучках. Однако их поездки не имели ничего общего с отдыхом. Обзаведясь снова собственным самолетом, Альфрид впервые за последние семнадцать лет прилетел на нем в Лондон, отобедал с Верой в фешенебельном ресторане «Савой» и на следующее утро улетел с ней якобы на Багамские острова. Впрочем, никто в точности не знал, куда именно они поехали. А чета Круппов в это время гостила в поместье влиятельного шведского финансиста, германофила и друга семьи — Акселя Веннер-Грена близ Нассау. В смутные двадцатые годы Веннер-Грен очень помог Густаву. Теперь Альфрид предлагал ему участвовать в секретной подготовке мощного удара по союзникам, который потрясет Флит-стрит. Получив согласие Веннер-Грена, Крупп снова улетел — сперва «открывать западногерманскую выставку» в Мехико-сити (на самом деле — совещаться с аргентинскими миллионерами), а затем, снова через Атлантику, в Дублин. Никто не понимал, зачем его потянуло в Ирландию. Он заверял, что его привлекают прекрасные пейзажи этой страны; на самом деле там находились нетронутые залежи природных ископаемых. Вернувшись в Лондон, Крупп прошелся по авиационной выставке в Фарнборо ради того, чтобы убедиться, чем располагает в настоящий момент королевский воздушный флот. Затем последовал трехчасовой ленч с крупным американским издателем Генри Люсом, в результате которого в еженедельнике «Тайм» появилась большая статья «Дом, который построил Крупп».

Трехсоткомнатная вилла Хюгель, которую в семидесятых годах прошлого века построил Альфред Крупп, снова стала собственностью его правнука. Через две недели после торжественного возвращения Альфрида в Эссен, 29 марта 1953 года, состоялось первое послевоенное семейное торжество. Поводом послужила конфирмация 15-летнего Арндта фон Болена в евангелической церкви в Бреденее. Церемония носила довольно формальный характер. Последней из Круппов, отличавшейся религиозностью, была жена Фрица — Маргарет, которая пожертвовала свою землю для постройки этой церкви. Теперь Альфрид подарил церкви орган, но это был скорее жест нового поколения по отношению к старому. Торжество было интересно в основном тем, что оно дало повод встретиться не только отцу и сыну, но и Берте Крупп с ее невесткой. Берта лишь кивнула ей. Заставив Альфрида разойтись с Аннелизе Бар потому, что та уже была однажды разведена, королева-мать вряд ли могла радоваться союзу сына с трижды разведенной женщиной. Уязвленная Вера проявила нежные родственные чувства к Арндту, что его, безусловно, воодушевило. Однако победа над впечатлительным мальчиком не имела для нее никакого значения. Ей важно было покорить Берту, но их встреча оказалась для Веры катастрофой. Вера была сражена, облита презрением, унижена.

Альфрид мог бы исправить положение, но после Мелема Вера видела его все реже и реже, и его длительные отлучки тоже ее раздражали. Если бы они жили в Америке, она могла бы сопровождать его в поездках по Западной Германии. Но в «отечестве» женщины должны сидеть дома. Здесь даже развлечения существовали преимущественно для мужчин. Изучая аккуратные записи Фрица Круппа о методах Альфреда, Альфрид обратил внимание на то, что Альфред весьма полагался на своего представителя в Лондоне — Лонгсдона. Теперь фирму представлял в Лондоне датский граф Клаус Алефельдт-Лауруиц, у которого был свой дом на Итон-сквере. Альфрид обратился к графу за советом, и Алефельдт предложил устраивать по субботам охоту. Охота была делом частным, никого не касалась и давала возможность влиятельным лицам встречаться в неофициальной обстановке. К большому огорчению Веры, такие сборища были холостяцкими. Когда Альфрид Крупп выслеживал дичь на старинных угодьях деда Фрица в компании американских и английских послов, к ним могли присоединиться Бейтц и Альфельдт, но не фрау Крупп.

Примерно в это же время Альфрид спустил на воду в Северном море свою яхту <Германия-У». С тех пор он никогда не пропускал кильской регаты. Вера же не видела ни одной из них.

По рурским обычаям ее роль сводилась к восхищению охотничьими трофеями мужа и к размещению их наилучшим образом в его рабочем кабинете. Она же предпочитала заниматься его делами. От американских жен ожидают живого интереса к карьере мужа, тогда как в Руре это считается неприличным. Но Веру это не смущало. Она постоянно и довольно открыто задавала Альфриду и его помощникам различные вопросы.

Разногласия между ними росли, и главным образом из-за Рура с его густыми туманами, унылым горизонтом и прокопченным воздухом. «Я художник по натуре», — говорила она Шпренгеру в отчаянии. Никаких проблесков таланта в Вере не было, но он понимал, что она имела в виду свой темперамент. Простирая руки, она восклицала: «О, как не хватает мне Лас-Вегаса, Лос-Анджелеса, золотого калифорнийского солнца! Я не могу жить под этим серым небом!»

Первая Берта пе могла и мечтать о той независимости, какой пользовалась жена ее правнука. Однако Вера стремилась еще более увеличить свою независимость, пользуясь той отрывочной информацией, которую ей удавалось подхватить. Постепенно ей удалось узнавать довольно много. Например, ей стало известно, что, помимо капиталовложений в Западной Германии, ее супруг имел свыше четверти миллиарда долларов на счетах в банках Швейцарии, Индии, Аргентины, ФРГ, США и на Багамских островах. Сама по себе эта цифра, будь она опубликована, могла стать поводом к финансовой ревизии, которая и без того грозила Круппу в любой момент. И такой момент стремительно надвигался.

Когда это благодаря Вере все-таки произошло, один из членов совета директоров, смахнув в корзину одним движением руки все бумаги, воскликнул: «Вот какое влияние может оказать, сама того не зная, женщина на будущее фирмы!»

Но фрау Вера Хоссенфельдт фон Лангер Визбар Кнауэр Крупп фон Болен унд Гальбах знала, что делает.

♦ ♦ ♦

Осенью 1954 года рурская королевская семья сочла, что для Круппа настало время возобновить приемы для своих коллег монархов. Бонн тоже так считал. Людвиг Эрхардт сообщил из Бонна, что посещающие ФРГ главы государств весьма хотели бы включить виллу Хюгель в список достойных визита мест, и, поскольку правительство гордилось своими крупнейшими промышленниками не меньше, чем гордились ими избиратели, канцлер Аденауэр дал на это согласие. Помимо беглого осмотра самого знаменитого в Западной Германии дома, они могли получить здесь все полагающиеся им по протоколу почести, к которым привыкли царственные особы и которых еще не умел оказывать провинциальный Бонн. Почему же отечеству не воспользоваться таким преимуществом?

Альфрид Крупп как-то сказал мне, что вилла Хюгель успешно выполняет предназначенную ей роль: «Она внушительна. Когда мне нужно, она всегда в моем распоряжении».

Однако было время, когда Крупп колебался, оставить ли виллу Хюгель в своем распоряжении. После Мелема англичане вернули Альфриду это архитектурное чудище, и он скрепя сердце предложил его правительству Рейн-Вестфалии в качестве исторической достопримечательности. К удивлению Круппа, правительство вежливо отклонило его предложение. Таким же образом поступил и Бонн, и оба на том же самом основании — крупповский замок ассоциировался с теми чертами тевтонского характера, о которых в Западной Германии хотели забыть,— прусская воинственность, юнкерская спесь, штабисты, унтер-офицеры, фюрер, капиталы, нажитые на убийствах и грабежах. И все же любопытно, что отношение к Круппу в ФРГ было двойственным. Ни один правитель кайзеровской или послевоенной Германии ни разу не отклонил приглашения посетить Хюгель, и когда Альфрид и Берта пригласили Конрада Аденауэра, то «старик» тоже явился. 13 ноября 1953 года канцлер улыбался Берте, кланялся и целовал ей руку, стоя у портретов его императорских предшественников в натуральную величину.