Оружие Круппа. История династии пушечных королей

Глава XXI. СУМЕРКИ БОГОВ

Если рабы Круппа были оторваны от родного дома, то и его близкие тоже были разбросаны по пяти странам. В Эссене остался один Альфрид. Бертольд, штабной офицер, находился на Восточном фронте, Гаральд был адъютантом немецкого полковника артиллерии в Бухаресте, а Экберт на севере Италии прятался в блиндаже немецкой «линии Густава». Сам же Густав и Берта жили затворниками в замке Блюнбах среди австрийских Альп.

Даже тех близких Альфрида, кто оставался в пределах довоенной Германии, война разлучила с ним и с остальными членами когда-то столь тесно связанной семьи. Валъдтраут с мужем жила в Бремене, Ирмгард оплакивала ефрейтора фон Френца. Бывшая жена Альфрида Аннелизе растила шестилетнего Арндта у тихих вод Тегернзее под Мюнхеном; Барбара Крупп фон Вильмовски жила в уединенном замке Мариенталь в двухстах с лишним милях от виллы Хюгель и почти в трехстах милях от своей сестры. Ее родственники пребывали в уверенности, что она и барон выращивают с помощью восточных рабочих сотни тонн пшеницы. И уж конечно, никто за нее не тревожился. В течение полувека Барбара была наиболее кроткой, тихой и бесцветной из всех Круппов. И Альфрид не сразу поверил, что его пожилая тетушка арестована гестапо за государственную измену, посажена в маленькую камеру уголовной тюрьмы в Галле-на-Заале вместе с десятком несовершеннолетних проституток и в ожидании суда нарезает оболочки для колбас.

Барбара и Тило были удивлены не меньше своего племянника. Их арест (гестапо прихватило и барона) был прямым следствием неудавшегося покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. Ни Барбара, ни Тило ничего не знали о готовящемся покушении, но это никого не интересовало. После того как взорвавшаяся бомба графа Клауса фон Штауффенберга не уничтожила зверя в его логове, началось повальное истребление офицеров высших рангов, аристократов и других обломков старого режима — короче говоря, всех, кто после прихода к власти «этого австрийского ефрейтора» продолжал считать его безродным выскочкой, а теперь, когда дела пошли плохо, предпочли бы увидеть его мертвым. Гиммлеру было достаточно того, что Карл Герделер, Иоганн Попитц и Ульрих фон Хассель, три главных заговорщика, часто гостили у четы Вильмовски в Мариентале. Следовательно, их хлебосольные хозяева не могли не быть виновными. И они были арестованы, как и еще семь тысяч немцев, чья виновность, согласно официальному утверждению, «опиралась на фамилии и адреса», то есть на самые косвенные улики. Из этих семи тысяч 4980 человек были расстреляны, повешены или замучены до смерти.

Агенты гестапо были убеждены, что Мариенталь был гнездом заговорщиков. Когда Барбара предстала перед нацистским «народным судом», ее сначала спросили, почему она отказалась вступить в национал-социалистскую благотворительную организацию. Она ответила, что предпочитает заниматься благотворительностью через соответствующую церковную организацию. Затем вызвали свидетельницу — одну из сорока горничных замка. Она показала под присягой, что 17 июля ее хозяйка сказала: «Если бы Гитлер завтра умер, вся Германия была бы счастлива». В конце лета 1944 года такой фразы было достаточно, чтобы повесить кого угодно, а обвинение представило еще двух свидетелей. Казалось, что внучке «великого Круппа» не избежать казни за государственную измену.

Затем судья внезапно вновь вызвал главную обвинительницу Барбары и спросил, почему она немедленно не донесла властям о столь крамольных словах, если услышала их за три дня до того, как была подброшена бомба. Ведь Штауффенберга могли бы арестовать прежде, чем он успел бы пронести свой портфель в «волчье логово». Следовательно, горничная навлекает на себя самые черные подозрения. Перепуганная девушка немедленно взяла назад свое обвинение. Вернувшись в камеру, Барбара, пока ее не освободили, читала Библию окружавшим ее запачканным голубицам. Крупп объяснил ее освобождение следующим образом: «В конце концов умный прокурор и разумный суд вернули ей свободу». Весьма вероятно, что Альфрид помог тетке значительно больше. Нацистские суды заведомо отличались неразумием, а прокуроры в них внимали голосу рассудка только в том случае, если вмешивались какие-то могущественные силы. Оправдание Барбары было слишком уж правосудным, чтобы дело могло обстоять так просто. И понять его можно, только предположив, что поперек пути нацистского правосудия легла длинная тень владельца виллы Хюгель.

Тило фон Вильмовски не был настоящим Круппом, компрометирующий материал против него был более серьезным, и его суд вел себя по-другому. Да, конечно, никто не мог доказать, что он принимал участие в покушении на фюрера. Его отвращение к насилию было широко известно, и он оставался лояльным членом нацистской партии. Тем не менее его корни слишком глубоко уходили в кайзеровскую Германию, чтобы нацисты могли считать его своим. Он писал письма, критикуя СС, он пытался помочь одному еврею. После длительных допросов ему вменили в вину знакомство с заговорщиками, участие в протестантском богослужении и требование лучшего обхождения с иностранными рабочими. Он «подтвердил» все три обвинения. За его преступления суд официально исключил его из рядов нацистской партии и отправил в концлагерь.

Лагерь этот был Заксенхаузен на реке Хавель; еще до истечения трех четвертей года ему было суждено стать могилой ста тысяч человек. Берта, узнав о беде Тило от Барбары, попыталась послать туда своего шофера с едой (было бы интересно узнать, как она представляла себе жизнь обитателей концлагеря!), и дочь барона, Урсула, принесла пакеты к воротам. Ему не передали ничего. С наступлением зимы положение Тило стало отчаянным. Ему было почти шестьдесят лет, до дня своего ареста он вообще не знал, что такое лишения, и можно только удивляться тому, как хорошо он переносил холод. Позже он объяснял это тем, что всю жизнь проводил много времени на открытом воздухе. Однако худшее было еще впереди. Когда передовые части армии маршала Жукова приблизились к лагерю, его комендант, штандартенфюрер СС Кейндель, построил 40 тысяч еще остававшихся в живых заключенных в две колонны и под проливным дождем погнал их на запад. Отстававших убивали тут же; врач Красного Креста, следовавший за колонной, насчитал двадцать трупов на протяжении первых четырех миль — все эти люди были убиты выстрелом в затылок. Только на одиннадцатый день колонны были перехвачены американскими войсками. Барон, когда его вернули к жизни, поклялся, что никогда не забудет «этого преступления», этого «стыда и позора немецкой нации». Позднее он написал в своих мемуарах: «Стало совершенно ясно, что Германия потерпела крах!»

* * *

Как ни был предан Альфрид воюющей Германии, наиболее важным для него оставалось благосостояние фирмы. Концерн уже взвесил свою будущую позицию и выработал крайне дерзкий и беззаконный план. Если бы про него проведал фюрер, он разделался бы с Круппом без всякой пощады. Но альтернативой было заведомое банкротство. К 1942 году Густав накопил более 200 миллионов марок в ценных государственных бумагах. Этот тюк гербовой бумаги представлял собой основу наследства Альфрида, и ему предстояло от нее избавиться. Повреждения, которые причиняли налеты английской авиации заводам Круппа, требовали новых капитальных затрат. Как указывал в то время член совета директоров Фридрих Янсен, «мы должны так укрепить наше финансовое положение, чтобы после окончания войны мы были в состоянии восстановить заводы собственными средствами». Поэтому ликвидация ценных бумаг началась с первого же дня воцарения нового Круппа.

Его помощники согласились, что такая политика будет наиболее здравой. В Нюрнберге Иоганнес Шрёдер, помощник Янсена, показывал:

«Под воздействием этих воздушных налетов и положения на фронтах мы поняли, что Германия проиграла войну, и в строгой тайне говорили об этом между собой... Ввиду надвигающегося поражения директора Круппа больше всего стремились к тому, чтобы спасти хоть что-нибудь для послевоенной эры. Мы хотели, чтобы фирма встретила будущее в состоянии такого финансового здоровья, которое помогло бы ей уцелеть... Вместо того чтобы помещать свои активы в военное производство, а затем лишиться их, фирма приняла новую политику и тайно старалась держать свои активы в Наиболее ликвидной состоянии. Она избавилась от облигаций военных займов, требовала возмещения военного ущерба наличностью и добилась выплаты наиболее крупных долгов империи».

На практике полная ликвидация оказалась опасной. Этим фирма была обязана Штауффенбергу. Как объяснил Шрёдер, «нам надо было соблюдать величайшую осторожность, особенно после 20 июля 1944 года... когда потребовали, чтобы все ликвидные активы передавались на финансирование войны. Так как мы не могли пользоваться почтой, Янсен лично посетил все филиалы и объяснил суть нашей политики». Это была рискованная затея. Шрёдер признал, что Альфрид и его подчиненные «понимали, какому риску они подвергались». На их стороне было одно преимущество: Гиммлер ничего не понимал в фокусах крупного капитала. Он не имел ни малейшего представления о том, чем занимался Крупп. Сначала не понял этого и один из членов Нюрнбергского трибунала. «Чего они рассчитывали этим добиться?» — осведомился он четыре года спустя. Шрёдер ответил четко и ясно. «Накопив большие банковские резервы, — объяснил он, — фирма оставалась жизнеспособной». В общей сложности было продано на 162 миллиона марок ничего не стоящей бумаги, «так что, когда закончилась война, у пас в руках осталось только около 68 миллионов марок в государственных займах». Можно было бы спустить и их, сказал он, но это «отдавало бы пораженчеством».

♦ ♦ ♦

Тайная распродажа государственных бумаг достигла кульминационной точки летом 1944 года. Все эти жаркие дымные недели альфридовское Главное управление функционировало в состоянии сдержанной паники. И объяснялась она не только безумием, горевшим в глазах раненого фюрера. У Альфрида были все основания полагать, что командование англо-американских армий во Франции подумывает о его кузнице оружия, и он был прав.

Пока Альфрид в Эссене трудился наперегонки со временем, состояние его отца быстро ухудшалось. В начале 1944 года у Густава произошел второй инсульт.

С этих пор его уже ни на Минуту нельзя было оставлять без присмотра. Он все время либо тупо молчал, либо разражался беспричинными слезами. В конце лета Бертольд был демобилизован и отправлен в Мюнхен, чтобы принять участие в изучении пенициллина.

Как-то Бертольд приехал из Мюнхена и увидел, что старик сидит на балконе под присмотром лакея, бессмысленно устремив взгляд на прекрасную долину. «Пана, мы проиграли войну», — сказал Бертольд.

Вскоре Густав лишился рассудка и речи. Семья Круппов теряла своих членов одного за другим. Клаус лежал в могиле люфтваффе, барон фон Вильмовски сидел в Заксенхаузене, его сын Курт, интернированный в Англии, при перевозе в Канаду был пущен крупповской торпедой на дно Атлантического океана, молодой муж Ирмгард был погребен под русскими снегами, а Гаральд пропал без вести. Затем настал черед Экберта. Его гибель окружена тайной. В апреле 1945 года Берта получила от него письмо: он был жив и здоров и рассчитывал, что так же будет и дальше. Однако осталось неизвестным, когда именно было опущено это письмо. Затем после нескольких месяцев молчания офицер, служивший в одной с ним части, написал, что Экберт был убит в марте. Бертольд поехал в Италию и нашел его могилу в Сан-Марино.

Приближение конца войны, казалось бы, должно было дать рабам Альфрида передышку. Их привезли в Эссен работать. Теперь, когда поражение Германии было уже только вопросом времени, их работа утратила всякий смысл, и их следовало бы оставить в покое до прихода их освободителей. Но немецкое рабовладение не строилось на требованиях здравого смысла, и, когда наступление Рунштедта в Арденнах захлебнулось, в положении крупповских невольников произошли зловещие перемены. Охранники словно впали в безумие: понимая, что конец близок, они искали, на ком бы сорвать злобу и отчаяние; жертвой, естественно, становился истощенный «скот». К концу этой зимы, когда Германия была погребена под двумя футами снега и немцы, не носившие защитных масок, мучились от постоянных головных болей, украинок в нетопленых бараках будили в четыре часа утра (без малейшего на то основания), обливая их ледяной водой. Когда женщины вставали, надзиратели принимались хлестать их по груди резиновыми шлангами. Мужчин били в пах, и мало кто ходил без кровоподтеков — избиения теперь вошли в распорядок Дня.

Настоящие же пытки производились в подвалах Главного управления — в огромной и мрачной бетонной пещере. Там размещалось управление заводской полиции и заводской охраны, и там же на досуге охранники соорудили хитроумную конструкцию, чтобы «ставить на место дерзких рабов». По виду она напоминала металлический шкаф, но Фриц Фелл, ночной диспетчер, работавший в том же помещении и видевший, как она используется, дал ей название, которое и получило широкую и зловещую известность, — «кефиг» (клетка).

Американским офицерам «кефиг» показалась таким необычным сооружением, что они сфотографировали ее, и три из этих фотографий фигурировали в Нюрнберге в качестве вещественных доказательств. На фотографиях мы видим тяжелый стальной шкаф без отверстий в пять футов высотой — то есть слишком низкий для того, чтобы человек среднего роста мог стоять в нем выпрямившись. Внутри вертикальная перегородка разделяла его на две камеры, каждая глубиной и шириной двадцать два дюйма. Два узких просверленных в крышке отверстия составляли единственную вентиляцию, а два тяжелых наружных засова надежно запирали заключенных внутри. Как заявил трибуналу генерал Тэйлор, «рабочих-рабов запирали там в полусогнутом положении на несколько часов, а иногда и на несколько дней. Для усиления мучений жертвы на нее через вентиляционные отверстия в зимних условиях лили воду».

Эти пытки и избиения производились не на глухих окраинах Эссена, а в здании Главного управления. Ильза Вагнер, одна из секретарш хозяина фирмы, показала, что, сидя за своим столом, она слышала крики жертв. Оценивая виновность Альфрида и его совета, Нюрнбергский трибунал счел подобные свидетельства достаточно вескими доказательствами. «Избиения... были известны членам заводской полиции, — указывали судьи в своем заключении. — Они были известны секретарям, которые работали в этом здании, Могли ли они остаться неизвестными обвиняемым, чьи кабинеты помещались в том же здании?»

Крупповские сейфы были набиты весьма щекотливыми документами: внутрифирменными записками, протоколами совещаний и секретной перепиской. Некоторые из этих документов касались государственных тайн, некоторые имели компрометирующий характер, а некоторые были абсолютно непонятны людям, которые не жили и не работали в годы гитлеровского режима. Собрав своих директоров в подвале под помещением заводской полиции (кабинеты наверху были усыпаны битым оконным стеклом, и никто не знал, когда может начаться следующий налет), Альфрид приказал подготовить массовое изъятие документов. Второстепенные бумаги можно сложить здесь, внизу, в сейфах — ключи от них будут только у Шрёдера и Туббезинга. Его густые брови сошлись. «Вы поняли?» Они кивнули. Конечно, они поняли — это было понятно без слов. Далее глава концерна указал, что остальные щекотливые документы будут вывезены из Рура и спрятаны в ста пятидесяти тайниках. Список тайников был приготовлен заранее. Главные из них предполагалось разместить в рудниках в горах Гарца, в двух саксонских поместьях барона фон Вильмовски, в старом охотничьем домике Фридриха Альфреда Круппа, в замке Болен, где никто не жил, и в долине Блюнбаха[45].

Вывоз наиболее деликатных документов был отложен напоследок. Но это оказалось опасным просчетом, так как они все еще лежали в сейфах, когда на виллу Хюгель пришло известие о катастрофе. В третью неделю марта Эйзенхауэр поручил генералу Брэдли расширить Ремагенский плацдарм. На рассвете 23 марта 9-я американская армия ринулась в наступление. Войска фельдмаршала Модели были окружены. Армии генералов Джорджа Паттона и Куртни Ходжеса, соединившись под Гиссеном, оторвались от своих баз и стремительно двинулись по Франкфурт-Касселъскому коридору, охватывая Рур с востока. Тем временем генерал Лаутон Коллинз повернул свой 7-й корпус на север и перерезал незащищенные тылы немецких войск, все еще цеплявшихся за Рейн между Кёльном и Дуйсбургом.

За один день американские танковые колонны покрыли 55 миль. Модель, в течение восемнадцати дней приказывавший своим тающим гарнизонам оказывать сопротивление, почти решил покончить с собой.

Без сомнения, глава концерна в этот момент с удовольствием лично застрелил бы фельдмаршала. Теперь уже было невозможно вывезти крупповские архивы, а в них находились чертежи засекреченного оружия — бесценные активы для любой оружейной фирмы и потенциальный вклад в новую Германию, которая могла возродиться из пепла второго Версаля. А теперь их самих предстояло обратить в пепел. Гитлеру оставалось жить еще почти месяц, но американские «Длинные Томы» уже посылали 150-мм снаряды в руины Эссена, ведя обстрел из Хамборна, городка под Дуйсбургом, в семнадцати милях оттуда. Один из них попал между двумя крыльями здания Главного управления, и обломки завалили Альтендорферштрассе.

Обвинитель на процессе Круппа в Нюрнберге Сесилия Гетц, отмечая, что формально нельзя установить прямую связь между Альфридом и определенными преступлениями (например, казнями, инструкциями крупповским агентом в Освенциме, отправкой рабочих в крематорий Бухенвальда и ужасами Бушмансгофа), заявила без обиняков: «Разумеется, наиболее компрометирующие документы были сожжены накануне прихода американцев».

Ей никто не возразил, и трибунал, разделяя ее точку зрения, специально указал в своем заключении, что «представленные суду доказательства, несомненно, свидетельствуют о том, что большое количество документов из архивов фирмы «Крупп» было сожжено... незадолго до вступления американских войск в Эссен. Необходимо учитывать многозначительность самого факта сожжения этих документов».

Позже старейший крупповский служащий Туббезинг подтвердил: «Фирма уничтожила некоторые документы. Это были секретные документы».