Оружие Круппа. История династии пушечных королей

Глава IV. СТАЛЬНЫЕ ПУШКИ КРУППА ПРОТИВ ФРАНЦИИ

Эмская депеша, отредактированная Бисмарком в провокационном духе, достигла Парижа 14 июля 1870 года — в день национального праздника взятия Бастилии. В 4 часа 40 минут пополудни министры Луи-Наполеона закончили подготовку приказов, связанных с мобилизацией. Затем, по зрелом размышлении, они стали колебаться, пока через шесть часов не испытали на себе всю силу тевтонского коварства: выявилось, что Бисмарк официально сообщил текст телеграммы правительствам всех европейских стран. Поступить так было все равно что плюнуть человеку в лицо и радостно оповестить об этом его друзей. На следующий день столица Франции была охвачена воинственным пылом. Даже лидер антивоенной группировки Эмиль Оливье заявил, что приемлет войну с легким сердцем, а в сенате влиятельный Гюйо-Монпейру гремел: «Пруссия забыла Францию времен Йены — наш долг напомнить ей об этом!»

Вильгельм уже подписал секретный приказ о призыве резервистов и 12 июля пустил мобилизационную машину в ход. Южногерманские государства последовали его примеру: Бавария и Баден — 16 июля, Вюртемберг — 18 июля. У Франции не было иного выбора — на следующий день она объявила войну Пруссии. Менее чем за три недели 1183 тысячи немцев надели на себя остроконечные каски. На франко-прусской границе было сосредоточено свыше 400 тысяч немецких солдат, подкрепленных 1440 пушками.

Оглядываясь на далекое, столетней давности, прошлое, трудно представить себе, как сильно было потрясение, вызванное событиями, которые последовали за объявлением войны. Нам, умудренным опытом 1870, 1914, 1939 годов, кажется, что мир должен был бы предугадать мощь немецкой военной машины. Но этого не произошло. Наоборот, взоры всех были прикованы к французскому императору. На другой день после того, как Вильгельм отдал приказ о мобилизации, английская газета «Лондон стандарт», комментируя создавшееся военное положение, занялась анализом вопроса о путях, какими французы вторгнутся в Пруссию. Газета утверждала, что Мольтке и его генералы «не в состоянии взять на себя инициативу» в развертывании военных действий.

Подданные короля Вильгельма точно так же пе сомневались, что противник вскоре появится у их порога. Немецкие крестьяне спешили убрать на своих полях несозревшие хлеба, чтобы их не вытоптали тяжелые сапоги французской пехоты, а в недавно присоединенных к Пруссии южногерманских государствах бургомистры уже готовились сотрудничать с французами. Даже сами прусские лидеры предполагали, что военная кампания откроется решительным наступлением французов. Мольтке ожидал, что Луи-Наполеон бросит 150 тысяч солдат в стремительную атаку через Саарскую долину к берегам Рейна.

Французы были уверены в своих силах. В течение трех поколений длинная тень первого Бонапарта оказывала свое влияние на военную доктрину. Теперь во главе армии был его племянник, а за ним стояли, по всеобщему признанию, лучшие легионы Европы. Боевой дух солдат Луи-Наполеона был выше всяких похвал; они с нетерпением ожидали момента, когда с возгласами «Вперед! В штыки!» храбрецы поведут их под музыку «Марсельезы» в геройские атаки против врага. Войска беззаветно верили своим полководцам. Сам император считался глубоким знатоком артиллерии и даже опубликовал в этой области два научных труда, причем один из них — «Учебник артиллерии» — в течение тридцати пяти лет вызывал восхищение специалистов. Маршал Франции Эдмон Лебёф отличился в период итальянской кампании[22], умело руководя новой нарезной артиллерией. Теперь он уверял Наполеона, что армия готова к войне «до последней кнопки на гетрах», и никто не сомневался в правдивости его слов.

Французские офицеры смотрели на немцев с пренебрежением. Потрясающий успех Мольтке в 1866 году не принимался ими в расчет. Каждый может победить австрийцев, и почти все их побеждали. Во всяком случае, удача Мольтке в значительной степени была следствием хорошей организации, а это, в глазах французов, являлось заслугой штатских, а не военных. Французам рисовалась великая война, как она выглядела на красочных картинках в детских книжках, изображавших «великую армию» Наполеона I: лихо скачущие в атаку гусары, романтические драгуны в рыцарских кирасах и отблески лунного света на копьях императорской кавалерии. Им слышались трубные призывы горнистов и виделись смельчаки, марширующие под развернутыми знаменами на поле славы и чести, навстречу гулу орудий.

Гул артиллерийских орудий — вот где был камень преткновения для французов. Ахиллесовой пятой Франции была ее артиллерия. С некоторым основанием французы рассчитывали на успех своих новых митральез, которые были примитивным прообразом будущих пулеметов. Митральеза имела двадцать шесть стволов; действуя рукояткой, можно было производить быструю последовательную стрельбу. Но французская крупнокалиберная артиллерия безнадежно устарела. У французов было на 30 процентов меньше полевых орудий, чем у артиллеристов Мольтке, и хотя французские пушки имели нарезные стволы, но сплошь были из бронзы. В этом был повинен сам маршал Лебёф. Когда после войны в Бельгии опубликовали «Секретные документы Второй империи», то выяснилось, что на письме Круппа с предложением поставить Франции стальные пушки, заряжающиеся с казенной части, маршал Лебёф собственноручно начертал: «Ничего не предпринимать».

Итак, в августе 1870 года против французов ощетинились дымящиеся стволы стальных пушек Альфреда Круппа. Они имели вдвое большую, чем бронзовые орудия противника, дальнобойность, а по меткости и кучности стрельбы и по скорострельности (которую французские артиллерийские эксперты осуждали из опасения, что она будет способствовать излишнему расходу боеприпасов) пушки из Рура вообще превосходили все, что могли противопоставить им на поле боя французы. Хотя митральезы были так засекречены, что их не решались доставить в армию до последних дней мобилизации, прусская разведка предупредила Берлин об их существовании. Немцы в отличие от французов относились к донесениям своих разведчиков серьезно. Артиллерийским батареям было приказано засекать позиции митральез и подавлять их в самом начале сражения, вынуждая тем самым противника применять в бою только ручное оружие. И так как в те времена солдаты действительно шли в буквальном смысле слова на гул орудийной пальбы (в дыму сражения это был единственный ориентир для выхода на арену боевых действий), то французам предстояло идти на верную гибель.

Первое сражение произошло 4 августа в Эльзасе под Виссамбуром; здесь крупповским снарядом был убит французский генерал. Затем, 6 августа, на долю французов выпало первое крупное испытание при Вёрте — на северо-востоке Франции. Маршал Патрис Мак-Магон считал наступление пруссаков совершенно невероятным и даже не позаботился дать приказ своим солдатам рыть окопы. Маршал беспокоился в первую очередь о том, чтобы противник не ускользнул из его рук. «Никогда еще,—писал один из его подчиненных,— войска не были так уверены в себе и так убеждены в успехе». Затем ударил большой молот Альфреда. Стоящие друг против друга пехотные дивизии были равны по силам, и битва могла стать лотереей. Но получилось иначе. Французы были разгромлены; после восьмичасовой бомбардировки пушками Круппа их ряды смешались, и они отступили в полном беспорядке.

Вёртское сражение, известное у французов как битва при Фрошвиллере, было дурным предзнаменованием; крестьянам потребовалась целая неделя, чтобы вытащить трупы в ярко-красных рейтузах из своих виноградников и лесов. Потери в армии кронпринца были тоже значительны, но немецкие командиры постепенно поняли, что им вообще нет смысла самим атаковать французов, ведь эту функцию можно поручить своей замечательной артиллерии. Говоря словами фрацузского официального отчета о последовавшем затем столкновении, крупповские пушки, заряжаемые с казенной части, «подавили все попытки французских артиллеристов весне ответный огонь и обрушили град снарядов на плотные боевые порядки французской пехоты, стоявшей в ожидании без всякого укрытия, чтобы отразить атаку, которая так и не последовала».

Военные дневники участников войны рисуют это сражение более яркими красками. Один прусский офицер видел, как французские голубые мундиры метались вдали, «словно потревоженный пчелиный рой»; другой, французский, наблюдатель писал, что поверженные солдаты в голубых мундирах так густо усеяли землю, что это зрелище издали выглядело «как поле цветущего льна»; один историк отмечал, что донесения полков Луи-Наполеона свидетельствуют о «постепенном развале французских сил под тяжестью немецких снарядов».

Макиавелли сказал о французском короле Карле VIII, что зимой 1494/95 года тот «захватил Италию с мелом в руках»; говоря так, он имел в виду, что королю достаточно было обвести кружком на карте укрепление, чтобы железные ядра сровняли его с землей. За шестнадцать месяцев войны Карл провел шестьдесят успешных осад. Летом 1870 года артиллеристы Вильгельма решили исход войны менее чем за месяц. Перед сражением 6 августа французская действующая армия была разделена на две части: одна под командованием маршала Мак-Магона находилась в Эльзасе, а другая под командованием императора Луи-Наполеона — в Лотарингии. За двадцать четыре часа французская иллюзия превратилась в кошмар. Мак-Магон оставил Эльзас, а Луи-Наполеон укрылся в, казалось бы, неприступной крепости Мец. После трех ожесточенных сражений Мольтке послал своих улан в обход, перерезал единственную дорогу на Верден и окружил Мец. Ускользнув в последний момент из крепости, Луи-Наполеон поскакал верхом на юг к Мак-Магону. В безумном отчаянии он приказал Мак-Магону прорвать кольцо немецких войск и снять осаду с крепости. Это решение оказалось роковым для французов. В четверг 1 сентября измотанный правый фланг императорской армии встретился с опьяненными успехом войсками короля Вильгельма в семи милях от бельгийской границы под Седаном, маленькой, устаревшей крепостью на реке Маас (укрепления ее были построены еще в XVII веке). Для Мак-Магона пересеченная местность к северу от города казалась «великолепной позицией», но генерал Огюст Дюкро, ветеран Вёрта, знал, что ожидает французов.

Едва над долиной загорелась утренняя заря, 16 батарей Круппа, блестяще развернутые на верхних склонах гор, вне досягаемости для французских орудий, уничтожили целую дивизию зуавов Мак-Магона, включая командира и начальника штаба дивизии. Никто здесь не был застрахован от смертоносных разрывов. Менее чем через час после рассвета осколок снаряда угодил в самого Мак-Магона; когда раненого маршала уносили на носилках в ближайший небольшой форт, он передал свой жезл Дюкро. В восемь часов утра генерал Дюкро, видя, что всем угрожает гибель, приказал прорываться на запад. Генерал Эмманюэль Вемпфен, с самого начала не признававший полномочий Дюкро, отказался выполнить его приказ и настаивал на том, чтобы «сбросить баварцев в Рейн». На все веские доводы возмущенного Дюкро он упорно твердил одно и то же: «Нам нужна победа». «Вам очень повезет, генерал, — заявил ему Дюкро, — если сегодня к вечеру вы сможете отступить!» Он не преувеличивал: небывало точный орудийный огонь усиливался с каждой минутой, а когда яркое солнце рассеяло наконец утренний туман, Мольтке бросил свои колонны через дорогу Седан — Мезьер, отрезав последний путь для отступления французов.

Всего во время сражения под Седаном 1 сентября 1870 года прусские войска и другие союзные им немецкие армии имели пятьсот крупповских пушек. Наблюдая в подзорную трубу плоды эссенского труда, Вильгельм увидел совершенно необычайное зрелище: впереди, ниже длинной линии пушек второго баварского корпуса, на протяжении нескольких миль дико метались красные рейтузы, а вдали, за исторгающими смертоносный огонь стволами орудий, красовались темно-зеленые гряды Арденн. К полудню даже Вемпфен понял, что битва проиграна. Тогда он попытался вырваться из окружения, но уже не смог собрать достаточно сил для прорыва и в час дня послал ординардца в Седан за Луи-Наполеоном. Император не пожелал прийти к нему на помощь. Он не боялся лишиться жизни. Наоборот, вскочив на лошадь, он понесся отчаянным галопом среди вспышек шрапнели, предпочитая смерть на поле боя позору капитуляции. Но, очевидно, ему было суждено отдать врагу свою шпагу.

Около двух часов дня немцы добивали на захваченной территории остатки войск противника, а к трем часам уцелевшие французские солдаты, оставшись без командиров, рассыпались по лесам в поисках укрытия. Уже не надеясь на успех, Дюкро предпринял все же последнюю отчаянную попытку использовать императорскую кавалерию как пробивную силу с целью прорубить коридор на запад среди моря синих прусских мундиров. Командующий кавалерией поднял как призыв к наступлению саблю и тотчас опрокинулся навзничь; его лицо превратилось в кровавое месиво. Два адъютанта поволокли его назад сквозь ряды эскадронов. Увидев своего убитого командира, кавалеристы неистово закричали: «Отомстим за него!» Они бесстрашно бросались в атаку, снова, и снова, и снова — до тех пор, пока последние из них не остались лежать на месте, утопая в крови, рядом с трупами своих павших лошадей. Король Пруссии опустил подзорную трубу. Он пробормотал: «Ах, какие смельчаки!»

«Никогда артиллерийский огонь не применялся на войне с такой точностью», — писал военный историк Майкл Говард. Прусский король с изумлением всматривался в мерцающие огненные браслеты. Их творили снаряды немецких пушек, когда, плотно опоясывая каждый опорный пункт противника, разрывались на мелкие осколки и косили его защитников. И все же смерть миновала Луи-Наполеона. Снаряды поглотили его кавалерию, истребили его массированную пехоту, его штаб и его адъютантов, но ни один осколок даже не упал рядом с ним, и он вернулся в Седан целый и невредимый. Вечером император послал в качестве парламентера сержанта с белым флагом, чтобы узнать условия сдачи, и приказал одновременно поднять белый флаг над самой крепостью. Мольтке, заметив флаг, направил к Луи-Наполеону офицера из числа прусской знати выяснить, что это означает. Офицер вернулся с письмом, которое можно было бы назвать свидетельством о крещении Германской империи:

«Милостивый государь мой брат! Мне не посчастливилось умереть среди своих солдат и теперь остается только вручить Вашему Величеству свою шпагу. С искренним братским чувством к Вашему Величеству. Наполеон».

Но в тот момент ни сам император, ни его шпага еще не были в руках Вильгельма. Внимательно прочитав письмо, король молча передал его Бисмарку, который продиктовал от его имени ответ, предложив Наполеону капитуляцию и добавив в заключение: «Я уполномочил для этой цели генерала Мольтке».

Луи-Наполеон находился в состоянии полной прострации.

Мольтке и Бисмарк были безжалостны к французам и, когда генерал Вемпфен встретился с ними, отвергли его доводы, что «мир, основанный на условиях, которые польстят самолюбию солдат и смягчат горечь поражения, будет прочным, а суровые меры развяжут низкие инстинкты и, пожалуй, вызовут бесконечную вражду между Францией и Пруссией».

Бисмарк, отнюдь пе склонный проявлять великодушие, уставился на французского генерала своими бесцветными глазами и ответил, что «не следует вообще полагаться на чью-либо признательность, а в особенности на благодарность народа». Без дальних слов он потребовал капитуляции всех французских сил в Седане, включая самого Луи-Наполеона, в качестве военнопленных. Вемпфен был потрясен. В переговоры вмешался Мольтке. Он заявил, что только за один день войска императора сократились со 104 тысяч до 80 тысяч солдат, в то время как в распоряжении Вильгельма остается четверть миллиона. Затем германский главнокомандующий развернул карту, показав Вемпфену кольцо батарей, которое окружило французскую армию пятьюстами пушек.

На этот аргумент ничего нельзя было возразить. Перемирие продлили на то время, пока Вемпфен съездит верхом в Седан проконсультироваться с императором. Не находя другого выхода, Луи-Наполеон решил апеллировать к Вильгельму, как монарх к монарху. На следующее утро он снова сел на коня и пустился вскачь, но прусские часовые перехватили его и привели прямо к Бисмарку и Мольтке. Опасаясь, что их великодушный король может смягчить поставленные ими условия, они изолировали Наполеона в отдельном коттедже. Ему разрешат повидать Вильгельма, заявили они, лишь после того, как будут приняты условия капитуляции. Этого не пришлось долго ожидать. Пока император-буржуа кипел от негодования в своем коттедже, Вемпфен уже подписывал акт о капитуляции в Шато де Бельвю, стоявшем а берегу реки.

Мольтке сделал лишь одну незначительную уступку: офицеры, пообещавшие не браться больше за оружие, будут отпущены под честное слово. Очень показательно, что этой льготой воспользовались только 550 офицеров — так сильно было у французов чувство злобы к врагу. Когда документ был окончательно оформлен, пленному императору разрешили получить аудиенцию. Встреча была краткой и тягостной; Луи-Наполеон, как и предвидели советники Вильгельма, действительно обратился к нему с просьбой. Он просил короля приказать, чтобы его отправили в тюрьму через Бельгию. Если его повезут через Францию, объяснил император, он подвергнется неслыханному унижению. Вильгельм посмотрел на Бисмарка — тот пожал плечами. Когда одна французская армия заперта в Меце, а другая сидит в плену, язвительно заметил королевский премьер-министр, «для нас не опасно, если бы император поехал и в другом направлении... если бы он даже совсем не сдержал своего слова, то и это бы нам не повредило». Император повернулся к королю и заявил своему победителю: «Я поздравляю вас с тем, что вы имеете такую армию, а главное — такую артиллерию. Моя оказалась настолько...— он запнулся, подыскивая нужное слово,— слабее вашей!» Смущенный Вильгельм отвел взгляд.

На следующий день Наполеона III, императора французов, со всем его элегантным багажом, с ливрейными лакеями в париках и со всей пышной свитой, отвезли в лагерь военнопленных в Вильгельмсхоэ. Прекрасная погода сменилась проливным дождем. Уцелевшие солдаты Луи-Наполеона были согнаны беспорядочными толпами в наскоро сооруженный на берегу реки лагерь. Из этого «лагеря несчастья», как назвали его французы, они выкрикивали вдогонку императору грубую брань. Мольтке и Бисмарк стояли рядом, смотря вслед удаляющейся карете Луи-Наполеона.

«Вот династия, сходящая на нет»,— ехидно пробормотал Бисмарк.

Он мог бы добавить, что две другие без зазрения совести рвутся вверх: Гогенцоллерны и Круппы.

* * *

Между тем Альфред Крупп даже не подозревал об эффектной перемене в своей судьбе. Война началась, как ему казалось, в самое неподходящее время. Он еще нё завершил перевод своего предприятия на мартеновский литейный процесс, и Альберт Пипер выбрал этот исключительно неудачный момент для своей кончины.

Строительство виллы требовало от Круппа все больше и больше забот. На холме полным ходом шло трудное дело пересадки сюда другой партии взрослых деревьев; их корни высовывались из холщовых мешков. А теперь вот возникли все эти неприятности с французами. Можно подумать, что кто-то нарочно строит против него козни. Альфред настаивал, чтобы его каменщики-французы продолжали работать на вилле Хюгель (они согласились) и чтобы из Шантильи продолжали посылать ему строительный известняк (как ни странно, это тоже делалось окружным путем — через Бельгию, а он сам продолжал отправлять во Францию — через Англию — судовые роульсы и железнодорожные колеса, пока критический поворот событий в начале сентября не нарушил это двустороннее движение). Заботы, связанные с постройкой фамильной резиденции, всецело овладели Альфредом, и, когда 12 июля король провел всеобщую мобилизацию, он просто игнорировал ее. Вилла Хюгель должна расти ввысь, говорил он четырем директорам фирмы: «Любой ценой, даже если нам придется снять для этого людей с завода!»

Когда Франция объявила войну Пруссии, Альфред сразу перестроился на новый лад. Еще в самом начале франко-прусского конфликта Крупп предложил Берлину в случае войны с Францией принять в дар от него стальные орудия на сумму один миллион талеров. Известие об объявлении Парижем войны достигло Эссена 22 июля 1870 года; Крупп тотчас же обратился с письмом к Роону, готовясь «выполнить свое обещание» с тем, однако, условием, что его щедрый дар останется «совершенно секретным». Альфред знал Роона. Он не хотел, чтобы его предложение истолковали как желание воспользоваться военным кризисом в целях широкой рекламы. Но дар Альфреда все равно был отклонен по типично рооновским мотивам, что лишние пушки нарушат священный «план организации» армии. Тем не менее пыл Круппа не остыл. В конце того же письма к Роону он написал: «Да хранит бог Пруссию!» — и с тех пор в течение нескольких следующих месяцев всякий раз заканчивал свои послания такой же или аналогичной выспренней фразой, воздавая должное патриотическому энтузиазму немцев, их страстному желанию служить фатерланду и «ни с чем не сравнимому подвигу нашей славной армии».

Через восемь дней после начала войны Альфред расклеил свои «боевые приказы» работникам цехов и депо своего завода. В отмену одного из самых строгих заводских правил он разрешил прибегать к помощи субпоставщиков, если это ускорит выполнение военных заказов. Он призывал все смены «работать в каждом цехе день и ночь, используя всех людей и все имеющиеся в нашем распоряжении машины, не останавливаясь ни перед какими затратами и жертвами».

Проявляя «разумный подход» к делу, Крупп со своей стороны прикидывал, какое значение может иметь для него война теперь и в будущем. Он не был, как впоследствии утверждал один из его немецких почитателей, «идеалом патриота, поразительно скромного, стремящегося незаметно раствориться в массе ничем не примечательных людей». Ни при каких обстоятельствах Альфред не мог оставаться незаметным и если и был в известной мере патриотом, то все же на его отношение к войне неизбежно накладывала свой отпечаток его особая роль как фабриканта оружия. Когда Роон попросил Круппа дать Пруссии некоторые запасные части, предназначенные для России, Альфред ответил, что, как деловой человек, он должен сначала заручиться согласием своих клиентов. Как и все остальные, Крупп полагал, что война начнется с форсирования французами Рейна. Эссен находился на расстоянии лишь одного перехода от границы, но предложение Карла Мейера вооружить крупповцев винтовками было решительно отвергнуто Альфредом. Это было бы, заявил он, колоссальной ошибкой; если войска Луи-Наполеона достигнут Рейна, «мы предложим им жареную телятину и красное вино, иначе они уничтожат наш завод». Однако главной заботой Круппа была эффективность его продукции на поле боя. Воспоминания 1866 года были еще болезненно свежими, и новая победа немцев оказалась бы для него ничего не стоящей, если бы сопровождалась сообщениями о неисправных пушках.

Известия с фронта долго не поступали. Альфред слышал о победах пруссаков в Эльзасе и Лотарингии, но пе знал, как они достигнуты. Затем через его верного друга Фойгтс-Ретца стали просачиваться очень важные новости. Корпус генерала Фойгтс-Ретца был расположен в семидесяти милях от Седана в составе войск, осаждавших Мец. Начиная с 6 августа он находился либо в бою, либо на марше, но теперь, получив небольшую передышку, генерал стал бомбардировать Эссен своими посланиями. Сначала он мог описать только те боевые действия, в которых участвовал сам, но, когда сражавшиеся под Седаном влились в его корпус, он, расспросив их, сообщил также и их наблюдения. Забудьте о Кёниггреце (Садовой.— Ред.), советовал Альфреду Фойгтс-Ретц и утверждал, что первые недели боев «уже доказали превосходство нашей артиллерии над французской...» Всей этой «бронзовой бутафории» пришел конец. Под Седаном Крупп подвергся «великому испытанию». И что же? «Огромное преимущество» крупповских стальных пушек, заряжаемых с казенной части, перед бронзовыми, заряжавшимися с дула орудиями Луи-Наполеона теперь «совершенно очевидно», подчеркивал Фойгтс-Ретц в письме Круппу. По существу, отпала всякая необходимость в запасных частях: эссенские полевые орудия действительно «оказались несокрушимыми».

Крупп был на седьмом небе от радости. В юности он добивался восстановления репутации своего отца. Теперь он утверждал свою собственную репутацию, проходя великое испытание на службе у фатерланда. В очередном письме к Роону Альфред заявил, что, раз его дар в виде пушек оказался неприемлемым, он найдет другие пути доказать свою преданность родине. Он уже выделил 120 тысяч талеров в распоряжение Национального фонда помощи инвалидам войны, сделал взнос в фонд помощи вдовам погибших воинов, послал во Францию полностью оборудованный госпиталь для раненых и отправил дополнительный провиант для избранных им офицеров.

Благодаря Круппа за заботу о прусской армии и за подарки, генерал Фойгтс-Ретц рассыпался ему в похвалах: «Ящик с превосходными сигарами, которые Вы, бесценный мой друг, так любезно прислали мне, прибыл в полной сохранности. Приношу Вам за них самую горячую благодарность от себя лично и от всего своего многочисленного штаба. Вы снабдили нас куревом самых изысканных марок в таком изобилии, что мы можем наслаждаться им в течение очень долгой кампании!.. Добрая молва о Вашем госпитале, который принес уже так много пользы, достигла нас даже здесь. Вы думаете обо всем для всех».

Это была такая же бутафория, как и бронзовая пушка. Альфред вовсе не думал обо всех. Сигары и коньяк были предназначены офицерам, которые поддержали в свое время предложение Круппа о производстве стальных пушек. К сожалению, помешать противникам стальных орудий пользоваться госпиталем и Национальным фондом помощи инвалидам войны было практически невозможно, однако при чтении переписки Альфреда за 1870—1871 годы создается ясное впечатление, что его сочувствие к ним было довольно слабым. В известной мере его можно понять: твердолобые консерваторы были упрямы как ослы. Документы свидетельствуют о том, что даже после Седана они пользовались каждым удобным случаем для дискредитации крупповских орудий. 11 декабря кронпринц, будучи в Версале, записал в своем дневнике, что «во время вчерашней канонады под Божанси 24 из наших стальных четырехфунтовых пушек были полностью выведены из строя, так что стволы пришлось послать обратно как непригодные к употреблению, заменив их новыми. Противники крупповской артиллерии ликуют по поводу этой неудачи; во главе их стоит генерал фон Подбельски».

Главный квартирмейстер генерал Евгений А. Теофиль фон Подбельски был влиятельным противником Круппа. Занимая такой ответственный пост в армии Мольтке, он, казалось бы, должен был отличаться большой проницательностью, однако его интерпретация артиллерийской дуэли 10 декабря на подступах к Парижу оказалась полностью ошибочной. Опыт этой дуэли отнюдь не мог подорвать уверенности сторонников Круппа в их правоте, а только подтвердил тот факт, что четырехфунтовые пушки были слишком малы и тем самым не отвечали новым требованиям; главный урок Седана заключался в том, что стальные крупнокалиберные пушки могут всегда находиться вне пределов досягаемости для ответного огня бронзовых батарей. Иными словами, Фойгтс-Ретц был прав: достаточно крупные стальные орудия действительно были несокрушимы. Альфред задался целью создать гигантские орудийные стволы. В письме к Роону он сообщал, что еще до начала войны проводил опыты с новой полевой пушкой, и предлагал, чтобы Пруссия вскоре заказала ему 24 такие пушки. Военный министр с присущей ему бесцеремонностью попросил Круппа больше не докучать ему своими проектами. Но Круппа не так-то легко было угомонить. Увлеченный новым замыслом, он телеграфировал Роону, что сконструировал фантастический монстр:

«Предполагая возможное применение под Парижем, предпринимаю выпуск на собственный риск, чтобы не терять времени, шести гладкоствольных мортир литой стали калибр 21V2 дюйма, угол подъема ствола 60°, вес 30 тысяч фунтов, для 60-фунтовых зарядов и тысячефунтовых бомб с 60-фунтовыми взрывными зарядами, дальнобойность 5 тысяч шагов; поставка вместе с лафетами, транспортными фургонами и шестьюстами снарядов. Надеюсь закончить две мортиры около середины февраля. Дальнейшие подробности письмом. Если такие мортиры не требуются, пожалуйста, сразу телеграфьте ответ».

Роон ответил: «Нет». На этот раз консерваторы впервые оказались правы: армия не нуждалась в тысячефунтовых бомбах и разверстых жерлах гигантских орудий. Она действовала очень успешно с теми крупповскими пушками, которые у нее были. Весной этого года в Эссене были заказаны 15-слс осадные пушки и 21-см мортиры, и теперь они впервые испытывались в бою. Между тем аспекты войны продолжали драматически меняться. «Разгром», как назвал ее Эмиль Золя, с каждой неделей принимал все более широкие масштабы. Два дня спустя после капитуляции Луи-Наполеона под Седаном Париж восстал. Императрица Евгения, назначенная своим супругом регентшей на время его отъезда в действующую армию, бежала из города. Парижане провозгласили республику и стали рыть окопы. Они были полны решимости, но все же обречены на неудачу. В июле Австрия, Италия и Дания дали понять Луи-Наполеону, что сочтут за честь быть союзниками Второй империи. Они предполагали, что будут поддерживать победителя. После сокрушительных поражений в августе, достигших кульминации в тот трагический день на Маасе, министры иностранных дел этих государств пробормотали свои извинения и поспешно ретировались.

Последняя регулярная армия Франции — 173 тысячи ветеранов маршала Франсуа Ахилла Базена — была заперта в Меце. Базен по своей натуре был слаб и нерешителен; впрочем, он вряд ли мог что-либо предпринять; даже Мольтке на его месте был бы беспомощен. Вера Франции в неприступность Меца была иллюзией. Пока немецкие оркестры торжествующе наигрывали бравурные марши, снаряды пушек Круппа не спеша и методично крушили толстые стены древней крепости. Не имея надежды на какую-либо помощь, видя, что запасы провианта иссякают, а стены крепости рушатся, Базен 24 октября сдался.

Париж остался в одиночестве. Поднявшиеся на борьбу лидеры парижан были гораздо более стойкими, чем император при Седане или маршал в Меце, и еще в течение почти четырнадцати недель мужественно отвергали пушечный диктат.

Используя французские железные дороги, Мольтке быстро двигался к Марне. 15 сентября он уже находился в Шато-Тьерри, планируя осаду столицы. Два дня спустя начался грандиозный маневр по двустороннему охвату Парижа: кронпринц Прусский стремительно окружал город с юга, а кронпринц Саксонский двигался навстречу ему с севера. Окружение было завершено за сутки. 18 сентября из города вышел последний почтовый поезд. На следующий день были перерезаны телеграфные линии. Париж был изолирован и оставлен на произвол судьбы перед безжалостными пушками Круппа.

После того как рассеялся дым на Шатильонских высотах, один парижанин, который назвал себя в своих послевоенных мемуарах «осажденным жителем», навестил некоторых своих знакомых и заметил, что все они, «казалось, были заняты одним и тем же — измеряли расстояние от прусских батарей до своего дома. Одного приятеля я нашел спрятавшимся в погребе, обложенном сверху матрацами для защиты от снарядов».

Больше всего батарей было сосредоточено на Шатильонской возвышенности. Главный квартирмейстер генерал Подбельски втайне злорадствовал по поводу каждого случая истребования новых стволов из Эссена взамен вышедших из строя, хотя в действительности сами артиллеристы сознательно приводили орудия в негодность. Сверхтяжелые пушки Круппа выпускали снаряды на расстояние 6130 ярдов, и они достигали только предместий Парижа. Однако артиллеристы обнаружили, что, увеличив заряд сверх нормы и подняв ствол вверх на тридцать градусов, они смогут перейти на дистанцию в 7500 ярдов — неслыханное прежде расстояние. На город каждый день стало падать от 300 до 400 снарядов.

За трехнедельный период в 1400 зданий попало 12 тысяч снарядов; 20 тысяч парижан остались без крова. Мольтке сосредоточил 76 наиболее мощных крупповских орудий для бомбардировки одного форта к востоку от города. Кто-то из защитников этого укрепления измерил одну из образовавшихся воронок; к его изумлению, она оказалась в ярд глубиной при ширине 4,5 фута. Мелкие французские траншеи быстро разрушились, похоронив заживо часть солдат. У командира не было иного выбора, как покинуть форт.

К началу 1871 года на заводе Альфреда работало уже 10 тысяч человек, причем 3 тысячи из них были наняты на работу после июля. Французам этот год запомнился как Гаппёе terrible (страшный год), но Крупп расценивал его иначе. Впервые Пруссия стала ведущим потребителем эссенской продукции. Не смущаясь возражениями Роона, Альфред продолжал обдумывать новые виды орудий. Одно из них все же получило путевку в жизнь. Единственным средством связи у вражеской столицы, если не считать, конечно, почтовых голубей, были воздушные шары. Поэтому Альфред и его лучший конструктор Вильгельм Гросс спроектировали «прусскую защиту против воздушных шаров» — первое в мире зенитное орудие. В некоторых отношениях оно предвосхищало конструкцию своего знаменитого правнука — орудия «88» Альфрида Круппа времен второй мировой войны. Ствол, предназначавшийся для наводки, был длиной шесть футов; лафет высотой 15 футов включал стальной лафет, спусковое устройство и предохранитель, как у винтовки. Модель была моментально одобрена.

Вскоре из Рура под Париж прибыла первая противовоздушная пушка Круппа. Свидетельства о ее эффективности сильно расходятся. Однако число воздушных шаров, посылаемых французами днем, резко сократилось, и сторонники Круппа радостно приветствовали этот успех. С другой стороны, его противники утверждали, что в Париже просто не хватало умелых воздухоплавателей.

28 января, на сто тринадцатый день осады, все споры окончились. Париж капитулировал. Впереди были Коммуна, гражданская война, вторая осада. Победителей ожидала добыча. Подписывая договор, Бисмарк потребовал от Франции контрибуцию в размере пяти миллиардов франков и — территориально — Эльзас и Восточную Лотарингию. Как отмечал профессор Говард, Пруссия доказала свое огромное военное превосходство и стала политическим лидером других немецких государств, что, естественно, повлекло за собой объединение Германии под ее руководством.

Объединение Германии произошло в тот момент, когда жерла пушек на Шатильонских высотах все еще дышали огнем. 2 декабря король Людвиг Баварский обратился к королю Пруссии с письмом (автором которого был Бисмарк), предлагая ему принять титул императора, и 18 января 1871 года, за десять дней до падения Парижа, Бисмарк в Зеркальном зале Версальского дворца торжественно провозгласил Вильгельма германским императором.

Участники драмы еще продолжали доигрывать свои роли, но финал ее уже был предрешен в кузницах Эссена задолго до первого выстрела немецких пушек. Европа начала по-иному судить о природе прусского характера. Лондонская газета «Таймс» протестовала против жестокости германских солдат (прусские пушки потопили пять английских кораблей-угольщиков в нижнем течении Сены), а военный корреспондент лондонской газеты «Дейли ньюс» Арчибалд Форбс записал в своем дневнике самоуверенное заявление одного молодого юнкера, что «не пройдет и двух лет», как его полк «будет осаждать Виндзорский замок».

В Версале новый кайзер дал Бисмарку титул князя и назначил его рейхсканцлером. На этот раз с юга не донеслось ни малейшего ропота. Разъединенная Германия уже отошла в прошлое. Спаянные вместе величием боевых успехов, германские государства охотно расстались со своим суверенитетом и подчинились духу времени; саксонские капелланы проповедовали в Версале: «Будучи уже одной расой, одним народом, мы теперь стали и одной нацией». По-настоящему проиграл от этого германский парламентаризм: его защитниками были либералы, выступавшие против политики «железа и крови» нового канцлера и теперь лишившиеся былого влияния. Подданные нового кайзера, не подозревая, что являются свидетелями последней победоносной войны Германии, были (в различной степени) исполнены благоговейного трепета и почтения к своим лидерам и становились все более высокомерными по отношению к другим народам. Альфред Крупп ликовал. 28 ноября 1875 года он писал в Лондон своему агенту Лонгсдону на нескладном английском языке: «Now see what has done our army!» («Посмотрите, что совершила наша армия!»)

Героями войны являются генералы, а не промышленники. Окончание франко-прусской войны, как и конец гражданской войны в США за шесть лет до этого, было ознаменовано установкой в городских скверах монументов в честь победителей. Такова, например, фигура умирающего героя, без каски, распростертого на поле битвы; этот герой — что весьма характерно — одной рукой поднимает кверху прусский флаг, а другой опирается на крупповскую пушку. Изобретателя пушки здесь нет. На территории современного Западного Берлина стоит колонна, увенчанная позолоченной статуей победы. До сих пор берлинцы с присущим им грубоватым юмором говорят про нее, что это самая грузная, самая дорогостоящая и в то же время самая дешевая женщина Германии, потому что всего за 60 пфеннигов вы можете взгромоздиться на нее и любоваться прекрасной панорамой города. В эту панораму входили также сооруженные в Тиргартене статуи Бисмарка, Мольтке и Роона. За исключением Эссена (где Альфред заказал три свои статуи), в Германии не воздвигли ни одного памятника Круппу.

Да в них и не было нужды. Альфреду воздавали должное в валюте всех стран мира. Повсюду его имя отождествляли с победой Пруссии. Он убедился, что успешная война рекламирует его фирму гораздо лучше, чем всемирные выставки.

Период времени до Берлинского конгресса 1878 года был первым золотым веком фабрикантов оружия. Фирму «Крупп» завалили заказами; крупповские пушки стали своеобразным символом самоутверждения нации. Турция пользовалась ими для охраны Босфора, Румыния — для защиты сорока бастионов Бухареста. Легенда о Круппе гласит, что даже миниатюрная Андорра купила крупповскую дальнобойную пушку, но затеи обнаружила, что не может пользоваться ею, так как снаряды падают на французскую территорию. В 1873 году штат крупповского предприятия по сравнению с 1870 годом возрос в полтора раза; фирма превзошла наивысший уровень своего производства военного времени. Несмотря на то что «азиатский Бисмарк» Ли Хун-чжан выплатил Круппу огромную сумму, Китай не получил из Эссена оружия новейшего образца, которое поставлялось той же зимой Санкт-Петербургу. Форты китайской крепости Дагу были вооружены устаревшими пушками Круппа, и прекрасный заказ из Бангкока был выполнен по тому же рецепту. По этому поводу 26 июля 1873 года Альфред иронически писал совету своей фирмы: «Китайцы и сиамцы могут с успехом разносить своих врагов в клочья и такими пушками!»