Оружие Круппа. История династии пушечных королей

Глава II. «ПУШЕЧНЫЙ КОРОЛЬ»

Никто не может с уверенность сказать, что именно побудило Альфреда выпустить свое первое ружье. Семья Круппов не интересовалась оружием даже поверхностно, с тех пор как Фридрих Крупп вытачивал свои штыки. Последняя партия этих штыков была отгружена из Эссена в то время, когда Альфреду исполнилось всего семь лет. Поэтому какие-либо воспоминания об этом факте могли сохраниться в его памяти только в самом смутном виде. Правда, производство оружия в Рурской области было исконной традицией, но заниматься таким делом молодому неопытному промышленнику новой эры, казалось, не имело смысла. Раньше в Руре выпускали главным образом мечи и шпаги, и центром их выделки был не Эссен, а Золинген. Теперь былые оружейники перестраивались на выпуск ножей и ножниц.

Всегда, когда нет точных данных, на свет широко выплывают домыслы. Современные почитатели Круппа высказывают предположение, что на военизацию производства Альфреда вдохновило чувство патриотизма. Один из них отмечает, что в ту знаменательную для Германии эпоху «поэтический дух немецкой молодежи питался военными идеалами. Смерть в бою воспевалась как священный долг каждого немца во имя отечества, своего дома и своей семьи». Здесь, конечно, больше легенды, чем подлинной истории династии Круппов. Если Альфред Крупп и был столь идеалистически настроенным юношей, то, во всяком случае, он очень искусно это скрывал. По другой версии, он как-то взглянул на один из своих восьмидюймовых валков, и у него мелькнула мысль, что если валок просверлить в длину насквозь, то получится нечто вроде орудийного ствола. В сущности, и этот рассказ не убедителен, ибо абсолютно ничем не подтверждается: нигде в архивах Круппа нет упоминания о том, чтобы в начале своей деятельности Альфред выпускал столь массивные валки.

Согласно третьей версии, брат Альфреда Герман в 1836 году посетил по торговым делам Мюнхен, и там один его контрагент из числа оружейных мастеров поинтересовался, можно ли делать оружие из литой стали. Герман послал по этому поводу запрос домой. Это один из самых правдоподобных вариантов. Герман бывал на юге Германии в 1836 году — как раз в то время, когда Альфред задумал собственноручно выковать образец ружейного ствола. Работа шла медленно. Так же как первые вальцы Германа и приспособления Фрица, эта затея Альфреда была для него сначала просто хобби, которым он развлекался в часы досуга, а досуга у него было меньше, чем у братьев. При таких условиях опыт с ружьем длился семь лет. В конце концов Альфред добился блестящего с технической точки зрения успеха — к весне 1843 года он выпустил свой первый тонкий, сверкающий, как серебро, ружейный ствол с чоковым сужением. Затем, окрыленный успехом, Альфред сделал то, что было для него вполне естественно: попытался продать свое изделие. И тогда знакомое уже ему мучительное сознание тщетности всех усилий стало разрушать его надежду. Этому чувству суждено было терзать Альфреда дольше, чем длилась сама работа над стволом. В течение десяти с лишним лет оно не покидало Круппа, подрывая его уверенность в своих силах, пока наконец он не стал вообще сожалеть о предпринятом эксперименте.

Сначала Альфред зондировал почву у себя в Пруссии. Он отправил лучший экземпляр ружья в Заарнский арсенал. В сопроводительном письме от 16 июля 1843 года лейтенанту фон Донату из Заарнского арсенала он с гордостью заявлял:

«Имею честь направить Вам ствол ружья, изготовленный из самой лучшей тигельной стали... На конце ствола оставлен клинообразный кусочек стали, который может быть отделен в холодном состоянии для любого желательного вам испытания на прочность металла».

В сущности, Альфред не надеялся, что прусская армия изменит свои привычные взгляды относительно стрелкового оружия, и имел в виду не ружья. Ему требовалось заключение о «пригодности данного металла для пушек». В том же письме фон Донату Альфред сообщал, что следующим его шагом будет «попытка изготовить стволы из тигельной стали путем прокатки, как трубы». Не сомневаясь в получении восторженного отзыва о первом образце, он пакует еще два других: вскоре они также будут отправлены.

Образцы были посланы, но возвращены обратно. Возмущенный этим до глубины души, Альфред обратился к любезным его сердцу англичанам. 21 сентября 1843 года он написал бирмингамской фирме «Сарджент бразерс», что если она закажет ему свыше 10 тысяч ружейных стволов, то он готов продать их по цене от 10 до 12 шиллингов за штуку. Но англичане, как и пруссаки, не были заинтересованы в стальном оружии ни по какой цене.

Тогда Альфред счел нужным дать своей родине еще один шанс. В конце концов, Заарнский арсенал еще не делал погоды в вопросах вооружения. И после немецкой промышленной выставки в Берлине Крупп решил обратиться непосредственно в прусское военное министерство. К этому времени непрерывное воздействие лоббистов и, возможно, взятки нескольким нужным персонам убедили Заарн испытать один из крупповских стволов. Проба дала отличные результаты, даже после того, как металл был срезан до половины требуемой толщины, а контрольный заряд доведен до трех унций пороха. Обо всем этом Альфред письменно сообщил генералу фон Бойену, которому было тогда уже за семьдесят лет; еще во время войны с Наполеоном он был начальником штаба у Бюлова[12] и теперь вернулся из отставки, чтобы занять пост военного министра. 23 марта 1844 года, спустя три недели после отправки своего письма, Крупп получил от генерала ответ:

«В связи с Вашим предложением, направленным мне в письме от 4 числа текущего месяца, настоящим Вы уведомляетесь, что воспользоваться упомянутым предложением в части поставки ружейных стволов не представляется возможным, так как применяемый теперь способ изготовления таковых, как и самое качество производимых этим способом стволов, при стоимости значительно меньшей, соответствует всем установленным требованиям и не оставляет желать ничего лучшего».

Уже в те времена военные люди выражались весьма замысловато. После очистки от словесной шелухи содержание ответа звучало неутешительно. Но генерал все же оставлял дверь приоткрытой для «дальнейшего обсуждения вопроса» о «производстве пушек из тигельной стали». Альфред с радостью смахнул пыль со своих артиллерийских проектов и предложил сделать опытную трехфунтовую пушку [13] в кратчайший срок — за две недели. 22 апреля 1844 года Альфред получил согласие на изготовление пушки. К сожалению, он сильно ошибся в определении срока, который ему требовался: три года спустя Альфред все еще уверял нового военного министра, что орудие будет вскоре готово. Фактически пушка была сдана в Шпандауский арсенал под Берлином лишь в сентябре 1847 года.

Итак, Пруссия получила первую пушку Круппа. По-видимому, этот факт не имел для нее никакого значения. В сущности, никто даже не поинтересовался проверить, может ли эта пушка стрелять. Так она и стояла — 237 фунтов лучшей крупповской стали — даже без всякого чехла. В течение почти двух лет пауки вили внутри ее 2,5-дюймового жерла свою паутину, пока наконец Альфред, вне себя от возмущения, не сумел побудить инертную артиллерийскую испытательную комиссию взяться за дело. В июле 1849 года пушка подверглась испытанию на полигоне Тегель. Спустя три месяца отчет об этом событии дошел до Эссена. Альфред, прочтя его, был ошеломлен. Его орудие стреляет хорошо, снисходительно сообщали ему с полигона, разорвать его может только сверхлимитный заряд пороха. Но вообще «вряд ли есть необходимость в совершенствовании наших легких и в особенности полевых орудий. Все, чего можно теперь желать,— это удлинения срока службы для тяжелых бронзовых стволов и большей мощности для железных».

Таким образом в изобретении Альфреда никто не нуждался. Оно означало какой-то сдвиг вперед, а окостеневшие бюрократы не желали признавать никакого прогресса. При ретроспективном взгляде решение комиссии кажется теперь паразительно близоруким. Однако подобная косность не ограничивалась Пруссией или, как в данном случае, военной средой. Как и всякое революционное явление, промышленный переворот наталкивался повсюду на противодействие. В том же самом году, когда Альфред Крупп стал отливать свой первый ружейный ствол, Самюэль Морзе усовершенствовал телеграфный аппарат; ему пришлось восемь лет обивать пороги вашингтонских департаментов, прежде чем был протянут первый телеграфный провод. Офицерство XIX века яростно боролось против нововведений Ричарда Гатлинга в Америке, Генри Шрапнела в Англии и графа фон Цеппелина[14] в Германии.

Пушку Альфреда не просто отвергали: она вызывала глубокое возмущение. До тех пор пока не появился на сцене Крупп, военное искусство было устойчивым и вполне определенным делом. Фельдмаршал мог составлять свои военные планы с уверенностью в том, что в очередной войне будет применяться точно такая же тактика, какую он изучал сам, будучи кадетом. В некоторых областях военного дела в течение ряда столетий не было никаких новшеств. Порох оставался, по существу, тем же самым взрывчатым веществом, которым китайские пиротехники пользовались против монголов в 1232 году. С момента появления литой бронзовой артиллерии в конце 1400-х годов в конструкции тяжелых орудий также не было ни одного сколько-нибудь существенного изменения.

Технический процесс был совсем незначительным: это лучшая отливка, более тщательное сверление, более широкие дула. В 1515 году нюрнбергские оружейники придумали колесцовый замок к орудию; несколько лет спустя французы ввели в употребление железные ядра вместо каменных. Вечным тормозом для развития артиллерии являлась металлургия. Ко времени первого выступления Круппа на этом поприще оружейники все еще отличались прискорбным невежеством по части химических процессов. Ни один из металлов не был, по существу, надежен. Всякое большое орудие могло в любой момент взорваться. В Тридцатилетней войне король Швеции Густав-Адольф эффективно применял чугунную пушку, но все же она была слишком хрупкой из-за высокого содержания в ней углерода; применение англичанами чугунных орудий при осаде Севастополя повлекло за собой многочисленные жертвы среди орудийной прислуги. Тогда же начало входить в употребление сварочное железо с очень низким содержанием углерода. Но здесь трудность была совсем иного свойства. Этот металл оказался слишком мягким. В 1844 году во время морского парада на американском судне «Принстон» взорвалось двадцатидюймовое гладкоствольное орудие из сварочного железа, убив министров иностранных дел и военно-морского флота.

Этот инцидент вызвал огромную напряженность в отношениях между правительством и адмиралами. Каждый такой факт только усиливал приверженность к старине у облаченных в золотое шитье ультраконсерваторов. Бронза была надежнее всех других металлов, и большинство военных светил цепко за нее держались. Правда, бронза была тяжела и чрезмерно дорога, но для деятелей ранней викторианской эпохи она имела исключительно вескую рекомендацию: с ее помощью Веллингтон победил Наполеона. Это был самый убедительный аргумент против трехфунтовой пушки Круппа.

Слово «Ватерлоо» звучало в 1847 году как неопровержимый довод. Столкнувшись с ним, даже Альфред заколебался и, так как в то время он готовился к Всемирной выставке, снова закинул чертежи своей пушки в дальний угол. Выставку предполагалось устроить в лондонском Хрустальном дворце в 1851 году. Для безвестной тогда Пруссии там было отведено не так уж много места; все же Крупп мог при желании арендовать некоторую площадь для своих экспонатов. Он очень хотел этого, так как с присущим ему нюхом на рекламу справедливо полагал, что любой успех его в Лондоне, даже самый скромный, будет замечен во всем мире. Фактически он рассчитывал на подлинный триумф. В то время европейские промышленники соперничали друг с другом в производстве самого крупного слитка тигельной стали. По мнению Альфреда, победителем в этом соревновании должен быть тот предприниматель, у которого окажутся самые дисциплинированные рабочие, иначе говоря хозяин, чей хлыст бьет больнее. Альфред выстроил своих крупповцев длинной цепочкой и, выкрикивая отрывистые слова команды, которой четко повиновались рабочие, добился удивительного эффекта: жидкую сталь из девяноста восьми тиглей разлили одновременно, без малейшей задержки. Он произвел невиданное чудо техники — слиток стали весом 4300 фунтов.

В начале апреля 1851 года Альфред пребывал в Лондоне среди нелепых для викторианского взора железных конструкций Хрустального дворца и посылал оттуда в Эссен обстоятельнейшие отчеты о подготовке к открытию выставки. Ожидая поднятия занавеса, он разбирался с мелкими деталями. В письме от 13 апреля Альфред внушал своим помощникам на заводе: «После моего возвращения надо будет заняться бандажом» (это первое упоминание о стальном, не требовавшем приварки бандаже железнодорожного колеса Круппа). В фойе Хрустального дворца он встретился с одним американцем — неким Томасом Проссером, с легкой руки которого крупповские колеса потом покатятся по всему Американскому континенту.

Но главной заботой Альфреда был, конечно, слиток-монстр. В ожидании доставки своего «вундеркинда» Альфред заранее ликовал: «Мы заставим англичан разинуть рот от изумления!» Незаметно бродя вокруг выставленных экспонатов, Альфред оценивал производственные возможности своих конкурентов. Легенда о Круппе повествует, что он вынул как-то из кармана нож, сделанный из своей фирменной стали, соскреб стружку с английского слитка и проворчал: «Хоть и большой, а никуда не годится». Как всегда, он смотрел на своих конкурентов свысока.

Шеффилдский слиток весом 2700 фунтов был уже на месте, а крупповский еще где-то путешествовал. Нельзя было разинуть рот от изумления при взгляде на то, чего нет. Поэтому Альфред выставлял на первый план свои мелкие новинки, которые были налицо: оборудование для монетных дворов, каретные и вагонные рессоры, железнодорожные оси. Надеясь на успех, он включил в каталог выставки такой пункт: «Отливки ковкой стали с низким содержанием углерода, отличаются чистотой состава и вязкостью». На выставочный комитет эта реклама не произвела никакого впечатления. В каталог выставки экспонаты Круппа были включены под номером 649, и он был назван «промышленником и отчасти изобретателем» из «Эссена, близ Дюссельдорфа».

Слиток-монстр появился в последний момент и вызвал подлинную сенсацию. Сталелитейщики действительно открыли от изумления рты; Крупп получил свою вторую золотую медаль и был провозглашен гением в области металлургии. Чем глубже эксперты исследовали состав крупповской литой стали, тем больше ею восторгались. Однако все эти технические достоинства слитка не были доступны пониманию широкой публики. Ее привлекали главным образом второстепенные экспонаты Альфреда. В ожидании запаздывавшего слитка он часами занимался эффектной установкой своего орудия. Это была шестифунтовая пушка (задуманная им еще много лет назад), надраенная до зеркального блеска и водруженная на отполированную вручную подставку из ясеня — этим деревом пользовались еще древние тевтонцы для изготовления дротиков. Вокруг нее было разложено шесть сверкающих металлических кирас. Вся экспозиция находилась под навесом в виде военной палатки, украшенной прусским королевским флагом и щитом. На щите была надпись, которая отнюдь не помогала рекламе: «Немецкий таможенный союз». Эти слова звучали скучно на любом языке. Зато сама пушка и кирасы вызывали волнующие воспоминания о попятном всем языке великого корсиканца: «La gloire», «еп avant», «а la baionette», «offensive a entrance» («Слава», «Вперед!», «В штыки!», «Решительное наступление»).

Однако Альфреду не удалось продать в Лондоне свою замечательную пушку. В докладе жюри его слиток-монстр превозносился до небес, а пушка полностью игнорировалась. Тем не менее одобрение широкой публики, в частности английских зрителей, впервые заслуженное Альфредом, взволновало его. Он уже предвидел огромные возможности в области вооружения, а Хрустальный дворец научил его, как их реализовать. Выставки — вот наилучшая реклама. Впредь он будет участвовать в каждой европейской выставке, демонстрируя целые батареи самых эффектных смертоносных орудий. Таков был предметный урок, который усвоил Альфред, слушая хор одобрений в Англии.

Альфред вступил теперь в сороковой год жизни. Он выглядел уже пожилым; в Эссене его даже называли «старый господин». Это был с виду морщинистый, изможденный человек с резкими, нервными движениями, всегда одетый в высокие ботфорты. Со стороны он казался чудаковатым старикашкой. Крупповцы поражались, как ловко этот «старикашка» ездит верхом: он сидел как влитый в седле на самом резвом скакуне.

Для Альфреда наступила наконец счастливая пора успехов. Еще до Всемирной выставки в Лондоне благодаря железнодорожному буму огни крупповского завода начали ярко разгораться. В 1849 году Альфред усовершенствовал уже выпускаемые им оси и рессоры из литой стали, заключил контракт на значительную сумму с компанией железной дороги Кёльн — Минден и построил специальный рессорный цех, будущее которого было обеспечено. Все это, казалось бы, могло в какой-то мере успокоить Альфреда. Но так не получилось: одержимый страстью добиться во что бы то ни стало большого успеха, он почти неотрывно корпел над своими гроссбухами и чертежами. Летом 1850 года, после длительного недомогания, умерла Тереза Крупп. Герман был глубоко потрясен кончиной матери, хотя в тот момент его завод в Берндорфе находился в тяжелом финансовом прорыве, несравнимом с тем положением, какое сложилось на заводе в Эссене. В противоположность Герману Альфред отнесся к смерти матери холодно. Он говорил: «Только две вещи... могут волновать меня: доброе имя и процветание завода».

И все же в жизни Альфреда образовалась известная брешь. Сестра Ида к этому времени покинула Эссен. И теперь, со смертью матери, Альфред почувствовал себя каким-то одиноким вдовцом. Покойная Тереза постоянно заботилась о нем: готовила любимые блюда, подметала пол, стелила и убирала постель и вообще держала Штаммхауз в должном порядке. Подобно многим холостякам средних лет, внезапно лишившимся материнской опеки, Альфред стал подыскивать себе жену. В качестве кавалера он не мог рассчитывать на особенный успех, однако не привык отступать перед трудностями. Если в книге заказов появлялась новая запись, то Альфред был уверея, что рано или поздно переговоры об этом заказе приведут к окончательной сделке. Так 24 апреля 1853 года он завершил и брачную «сделку». На следующий день он писал Густаву Юрсту из Кёльна: «Со вчерашнего дня я помолвлен с девушкой по имени Берта Эйхгоф. Она живет здесь, в Кёльне...»

Чувства Берты остались для нас тайной. По-видимому, она была слишком ошеломлена, чтобы испытать какие-либо сильные эмоции. За ней ухаживали самым необычным способом. Первая встреча состоялась в кёльнском театре. Находившаяся среди зрителей Берта с возмущением заметила, что на нее пристально смотрит какой-то взбудораженный, высокий, очень худой человек, одетый в костюм для верховой езды. На ногах у него были забрызганные грязью ботфорты. Он стоял подбоченясь в проходе между кресел партера. Незнакомец не хотел ее обидеть — совсем наоборот. Это был Альфред, ездивший верхом заключать новый контракт. Он мимоходом попал в театр и, бросив случайный взгляд на Берту, сразу же, так сказать, «в седле», принял решение.

Альфред преследовал Берту по пятам целый месяц, настойчиво твердя ей (как позже он вспоминал), что «там, где», по всей видимости, у него «был только кусок литой стали, неожиданно оказалось сердце». Он добивался взаимности до тех пор, пока Берта не сказала: «Да». Последовавшие затем события были столь же поразительны. В Эссене было объявлено о помолвке во время шумного празднества, специально устроенного на заводе. Всю ночь шла орудийная пальба, и крупповцы с пылающими факелами в руках маршировали по улицам древнего города, распевая псалмы.

При неуемном характере Альфреда простое семейное счастье было невозможно. Никто не мог ужиться с человеком, который едва выносил сам себя. Брак Альфреда с Бертой был заранее обречен на неудачу, и свидетелям семейной драмы оставалось только выяснить ее подлинные причины. Здесь решающее значение имел душевный склад первой Берты Крупп. Но о нем мы имеем смутное представление, как и вообще обо всем, что касается самой Берты. О ее прошлом сведения также ограниченны. Мы знаем только, что она отнюдь не была аристократкой: дед ее работал кондитером у архиепископа, а отец состоял инспектором рейнской таможни.

Чувства Берты по отношению к мужу остаются для нас загадкой. С другой стороны, Альфред проявлял все признаки влюбленности и по-своему, самым нелепым способом, пытался сделать Берту счастливой. Он соглашался, что Штаммхауз — непригодное для них жилье. Этот дом должен оставаться на своем нынешнем месте как памятник его отцу и как напоминание крупповцам, что их хозяин — выходец из той же скромной среды, что и они сами. Обменявшись 19 мая обручальными кольцами, новобрачные переехали в новый дом. «Молодой» муж назвал его «Гартенхауз» («Дом в саду»). Сохранились фотографии этого дома. Он выглядит крайне нелепо. Можно было бы назвать его самым безвкусным сооружением эпохи архитектурного сумасбродства, если не учитывать, что на закате своей жизни Альфред еще ярче продемонстрировал, какие дикие архитектурные идеи он способен осуществлять, когда всерьез возьмется за строительное дело. Несомненно, Гартенхауз имел свои странности. Построенный в середине заводской территории, он был окружен оранжереями, где бродили павлины, рос виноград и зрели ананасы. На крыше дома находился наблюдательный пункт, снабженный подзорной трубой, что позволяло хозяину дома держать в поле зрения заводские ворота и следить за опаздывающими рабочими. Перед главным входом расстилался замысловатый лабиринт английских скверов, фонтанов, островков, усеянных яркими цветами, и сооруженных из шлака гротов. Гартенхауз стоял спиной к Гусштальфабрик, и Альфред был уверен, что его жена может даже не вспоминать о соседстве завода, если, конечно, не будет заходить в его «воронье гнездо» на крыше. Но Альфред ошибался.

Рур сильно изменился по сравнению с сороковыми годами. Германия стояла на пороге грандиозного промышленного подъема, которому было суждено за какие-нибудь полвека свести на нет превосходство англичан. Ее угольная и металлургическая промышленность заключили между собой знаменательный союз; с каждым годом сталелитейщики использовали все больше кокса, и с каждым годом небо над головами жителей Рура становилось все более серым и мрачным.

Воздух вокруг Гусштальфабрик был насыщен смрадом, и не было никакой возможности оградить от него внутренние помещения дома. Густые клубы маслянистой копоти вызывали увядание цветов, чернили фонтаны, покрывали жирным слоем оранжереи. Иногда Альфред просто не мог ничего разглядеть сквозь стекла своего «гнезда». Во все комнаты проникал черный дым, пачкая только что выстиранные салфетки и белье, прежде чем прачка успевала покинуть дом. Но этим дело не ограничивалось. Альфред устанавливал на заводе все более громоздкое оборудование, и работа паровых агрегатов сотрясала фундамент его дома. Берта не могла держать посуду на буфете: все, что она ставила туда после завтрака, к обеду оказывалось разбито. По-видимому, Альфред не придавал значения бытовым неудобствам: он гордился своим домом и, к досаде жены, стал даже домоседом. Когда однажды Берта в присутствии одного из друзей мужа пожаловалась Альфреду по поводу разбитой посуды, тот ответил (и преданный друг записал его слова в назидание потомству): «Стоит ли горевать из-за каких-то фарфоровых тарелок; я заставлю клиентов возместить убыток». А когда Берта попросила мужа увести ее из дому хотя бы на один вечер, чтобы побывать на концерте, Альфред резко возразил ей: «Прости, это невозможно! Я должен следить за тем, чтобы мои трубы непрерывно дымили. Когда я услышу завтра грохот моего кузнечного молота, его звуки будут для меня более приятной музыкой, чем игра всех скрипок мира».

17 февраля 1854 года Берта родила хилого и болезненного мальчика. Безмерно радуясь появлению наследника, Альфред даже не обратил внимания на слабое здоровье ребенка. Он назвал сына в честь своего отца и самого себя Фридрихом Альфредом. Чтобы торжественно отметить рождение маленького Фрица Круппа, Альфред присвоил его имя самому шумному паровому молоту завода. Обслуживая также и вновь введенную ночную смену, кузнечный молот «Фриц» гремел все сутки напролет. Это доконало Берту. В отчаянии она начала стонать, хватаясь за голову, и жаловаться на свое здоровье и с этого времени до конца жизни уже не выходила из-под опеки врачей. Альфред был полон глубокого сочувствия к жене. Он посылал Берту на курорты для лечения минеральными водами, приглашал к ней лучших берлинских специалистов.

В сущности, у супругов почти не было общих интересов. С отвращением вспоминая свою жизнь в Эссене, Берта Свысока смотрела на тех, кого называла «заводчиками», и в своих письмах к мужу ограничивалась сплетнями и мелочными жалобами. Она порхала с одного фешенебельного курорта на другой, завязывая непрочные, случайные знакомства, наживая мелких врагов.

В диалогах между супругами наши симпатии всецело на стороне Альфреда. Хотя он способен был вывести любого из терпения, все же следует признать, что он действительно работал как вол, действительно отказывался от важных деловых встреч ради свиданий с женой. В бесконечном потоке своих писем и записок на имя жены Альфред неизменно обращался к ней с самыми теплыми словами: «дорогая и любимая», «дорогая Берточка», «дорогая и самая лучшая из Берт», «дорогая старушка». В эти ранние годы семейной жизни Альфред был неизменно ласков и по отношению к своему сыну. «Поцелуй Фрица от меня покрепче!» — просил он Берту, если ребенок находился у матери. Всякий раз, когда мальчика привозили в Рур, отец был в восторге и записывал о нем каждую мелочь.

Однако практически Альфред был в лучшей форме именно тогда, когда оставался один. В это время он, безусловно, тосковал, зато чувствовал прилив творческих сил и, вдыхая тошнотворный заводской воздух, быстро оживал. Литейные цехи, кузнечные горны, беспорядочно нагроможденные кучи шлака и пыльного кокса — все это было его подлинной семьей, и в иные моменты он сам это ясно сознавал: «Я всегда рассматривал завод как свое собственное дитя, притом дитя благовоспитанное, поведение которого доставляет отцу радость. Кто, в самом деле, не хотел бы проводить как можно больше времени с таким ребенком!» А вот Берта не хотела, и это порождало разногласия в их семье. Альфред не мог уступить, Берта — тоже. Так они постепенно отдалялись друг от друга.

В период женитьбы Альфреда перспективы для реализации крупповских орудий опять потускнели. К началу 1852 года стало ясно, что выставленная в Лондоне как экспонат шестифунтовая пушка Альфреда была всего лишь недолговечной сенсацией, и, поскольку покупателей на нее так и не нашлось, Альфред решил с ней распрощаться. 19 января он дал указание разобрать пушку, вычистить ее, вновь собрать, «как можно глаже отшлифовать» и отослать с наилучшими пожеланиями прусскому королю. Внешне этот акт Альфреда выглядел любезным жестом, а по существу, представлял собой тонко рассчитанную игру. Альфред надеялся с помощью умело поставленной рекламы добиться небывалого еще успеха. («Пушку надо срочно доделать, чтобы русский император успел ее увидеть», — писал он Ашерфельду.) И удача ему улыбнулась. Король Фридрих-Вильгельм IV, не зная, что еще можно сделать с таким экстравагантным подарком, ответил Круппу, что будет рад выставить его пушку во дворце. «Вчера, — радостно отмечал Альфред в письме тому же Ашерфельду в июле 1852 года,— я получил извещение, что пушку решено выставить в Мраморном зале Потсдамского дворца, а сегодня мы с помощью шести артиллеристов уже установили ее. Король сказал, что здесь должен увидеть ее русский император».

Царь Николай I был потенциальным клиентом Круппа. В тот момент его государственный визит в Пруссию казался Альфреду главным шансом. Действительно, это был на редкость счастливый случай, и в конце концов маневр Альфреда помог ему собрать обильный урожай в Санкт-Петербурге. Однако выставленная в Потсдаме пушка неожиданно завоевала Круппу мощного союзника, который в дальнейшем оказывал ему финансовую поддержку, обеспечивал непрерывность действия его основных патентов и дал всем понять, что завод Круппа представляет собой «национальный институт». Имя этого очень полезного Альфреду ангела-хранителя — Вильгельм Фридрих Людвиг фон Гогенцоллерн. Сегодня его помнят как Вильгельма I, «старого кайзера» (предшественника Вильгельма II, который привел Германию к поражению в первой мировой войне). В 1852 году это был седеющий, прямой, как штык, медлительный великан, известный тогда главным образом своей непримиримой позицией во время берлинского восстания 18 марта 1848 года[15].

В тот день его руки были обагрены кровью немцев; возмущенные либералы заклеймили его как реакционера, и, чтобы успокоить их, августейший брат Вильгельма был вынужден отправить его на короткий срок в изгнание. С некоторых пор завсегдатаи кайзеровского дворца стали проявлять особый интерес к персоне Вильгельма. Поскольку прусский король был бездетным, Вильгельм считался вероятным наследником престола. Его царствование могло начаться в любой момент, так как Фридрих-Вильгельм впал в прогрессирующее слабоумие. Его преследовали призраки средневековья. Год за годом король приближался к полному безумию, и Вильгельму был уже пожалован титул принца Прусского, то есть, в сущности, наследного принца, а неприязненно относившиеся к Вильгельму либералы дали ему прозвище «картечный принц».

Это прозвище Вильгельма означало нечто большее, чем просто эпитет. Разделяя веру слабоумного брата в божественное право королей, принц подкреплял его горячим поклонением богу войны. Его военная карьера была отмечена «подвигами». Еще в юношеские годы он водил солдат в штыковые атаки против французов, в восемнадцать лет был награжден «Железным крестом» за отличие в боях под Бар-сюр-Об[16], в возрасте двадцати одного года получил уже чин генерал-майора. Если бы Вильгельм занял теперь престол, что было вполне возможно, и стал таким образом первым со времен Фридриха Великого королем-солдатом, то, безусловно, был бы самой привлекательной фигурой для промышленника, мечтающего о торговле оружием. Альфреду повезло: принц был твердолобым только в сфере политики. Вильгельм, не разделявший предубеждения прусского офицерства против новинок вооружения, должным образом оценил выставленную в Потсдаме крупповскую пушку. Войдя в Мраморный зал дворца и увидев ее собственными глазами, он обнаружил, что там, где, по всей видимости, у него билось сердце, неожиданно оказался кусок литой стали. Вильгельм не мог успокоиться до тех пор, пока не познакомился с «этим господином Круппом».

На следующий год он выразил желание лично побывать в Эссене.

Эта новость, переданная Альфреду через соответствующие каналы, наэлектризовала его. Он поторопился выразить свою радость. Конечно, каждый из Гогенцоллернов вправе посетить его в любое время. Ворота Гусштальфабрик всегда для них открыты. Пока «картечный принц» сходил с копя у заводских ворот, Берта успела смахнуть с буфета очередные осколки посуды и спрятать подальше пропитанные угольной пылью салфеточки и покрывала. Задрав подбородок и выпятив грудь колесом, как на параде, Вильгельм промаршировал по всей территории завода: links, rechtsf — левой, правой! По окончании осмотра высокий гость поздравил Альфреда. Он отметил, что завод содержится в таком образцовом порядке, как плац для парада (так и было в действительности), а крупповцы — подлинные солдаты промышленности. В то время слабоумный Фридрих-Вильгельм еще не превратился окончательно в короля-идиота (на это потребовалось целых пять лет), и потому принц не мог подкинуть Альфреду какой-либо заказ. Желая, однако, проявить к нему свое благоволение, Вильгельм прикрепил к узкой груди Альфреда орден «Красного орла» четвертой степени — знак отличия, которым обычно награждали генералов прусской армии за боевые заслуги. Конечно, эта награда, как и всякая другая, с точки зрения Альфреда, не шла ни в какое сравнение с коммерческим заказом, но он правильно истолковал этот жест Вильгельма как королевский символический залог на будущее.

Если принц оказал заводу честь, то и завод не остался в долгу у его высочества. Сам по себе осмотр крупповского завода посторонним лицом был не только необычным, но и почти беспрецедентным фактом. Со времени промышленной выставки 1844 года в Берлине, когда один эльберфельдский предприниматель, выпускавший ложки, пытался выдать крупповскую сталь за свою, страсть Альфреда к секретности превратилась в манию.

И все же Крупп имел некоторые основания для своих опасений. В Бохуме Якоб Мейер, как и Альфред, стал требовать от рабочих своего завода присягу в том, что они никогда не разгласят его способа производства литой стали. В Руре действительно имел место промышленный шпионаж, а в ближайшие за посещением «картечного принца» месяцы Крупп располагал подлинными сокровищами техники, тайну которых надо было охранять. Воодушевленный успехом на Всемирной выставке в Лондоне, он собирался поразить всю Европу. Свои, немецкие, выставки уже не интересовали Альфреда: в 1854 году он получил призы в Мюнхене и Дюссельдорфе. Теперь Альфред добивался триумфа на Всемирной выставке в Париже, намеченной к открытию в будущем году как ответ Франции на вызов Хрустального дворца. Там, в Париже, у Альфреда был уже свой агент Генрих Хаасс, которого он бомбардировал указаниями. Особенно важно было получить центральное место в главном зале выставки. «Не жалейте комплиментов и денег, чтобы приобрести себе друзей, которые могут быть вам полезны»,— наставлял Альфред Хаасса. Посылая ему инструкции относительно нового огромного слитка-монстра, отправляемого на выставку, Альфред велел Хаассу показать на изломе стального слитка высокое качество внутренней структуры металла, свободной от всяких пороков, что должно было поразить всех экспертов.

Действительно, слиток произвел огромное впечатление на специалистов. Некоторые из них, попросту говоря, чуть не стали его жертвами. Группа членов жюри как раз обходила стенд, когда слиток, весящий сто тысяч фунтов, внезапно провалился сквозь деревянный пол павильона и, грохнувшись в подвал, превратил все, что там было, в сплошное месиво. Узнав о катастрофе, Альфред получил нервный шок и срочно уехал в Пирмонт. Впервые он оказался на курорте не как гость Берты, а наравне с ней, как больной. Знавшие его промышленники крайне недоверчиво отнеслись к случившемуся, заподозрив здесь новый рекламный трюк со стороны Круппа. Если это верно, то трюк ему удался, ибо эксперты, исследуя обломки крушения, пришли в восторг. Некоторые из посетителей выставки намекнули Хаассу, что они были бы не прочь, чтобы создатель такого слитка открыл свои филиалы в их странах. Акционерный банк «Креди мобилье» открыто предложил Альфреду построить завод во Франции, и было еще несколько предложений из такой далекой страны, как США. Когда Хаасс сообщил обо всем этом шефу в Пирмонт, тот мгновенно поправился, причем настолько, что рискнул безапелляционно заявить, будто Якоб Мейер прислал на выставку под видом стальных чугунные колокола.

Взбешенный выдумкой Круппа, Мейер назвал его лжецом и доказал свою правоту тем, что разбил язык одного колокола и, расплавив металл, тут же выковал язык снова. На какой-то момент Мейер привлек к себе всеобщее внимание, но, к своему огорчению, не сумел его удержать, так как Альфред ухитрился показать нечто еще более эффектное, чем стальной слиток. Церковный колокол, как и американский плуг, выставленный за четыре года до этого в Хрустальном дворце, не мог конкурировать с оружием Круппа, а в Париже он снял чехол уже с двенадцатифунтовой стальной пушки. Большой поклонник артиллерии, император Наполеон III пришел от нее в восторг. Он велел взвесить пушку (она оказалась на двести фунтов легче, чем бронзовое полевое орудие такого же калибра) и затем испытать ее в Венсенне. После трех тысяч выстрелов в канале ствола не было обнаружено ни одной царапины, и император наградил Альфреда орденом «Почетного легиона».

Но офицеры Венсеннского полигона просто старались угодить императору, и среди них не было подлинных энтузиастов, желавших всесторонне испытать пушку. За исключением Вильгельма — а он в то время еще не был у власти,—ни один из полководцев Европы не признавал стальных орудий. Закрывая глаза на явные практические преимущества крупповской пушки, военные специалисты относились к ней, как к забавной диковинке. Между тем сам Альфред, уверенный в том, что его детище имеет большое значение, и желая привлечь к нему чье-либо внимание, послал образцы своей пушки в виде подарка в Швейцарию, Австрию, Россию. Его попытка продать русским свое оружие дала типичные для того времени результаты. Самые видные генералы нового царя Александра II организовали тщательную пробу стального орудия. День за днем их солдаты поражали крупповской пушкой дальние мишени. После четырех тысяч выстрелов эксперты осмотрели каждый дюйм ствола и не нашли в нем ни одного дефекта. По признанию военных специалистов, бронза никогда не смогла бы выдержать подобной нагрузки. В самом деле, действие стальной пушки оказалось настолько эффективным, что было решено как-то отметить этот удивительный факт. С общего одобрения пушку передали в Качестве оригинального экспоната в Артиллерийский музей Петропавловской крепости.

• • •

Спустя тридцать лет — в январе 1887 года — в последний год своей жизни Альфред признался Буддэ — одному из директоров своей фирмы: «Только благодаря производству бандажей железнодорожных колес, находившемуся под защитой нескольких патентов, наши предприятия стали приносить столько прибыли, что можно было построить оружейный завод». Некогда выпуск ложек позволил Круппу экспериментировать с бандажами колес, а теперь последние в свою очередь должны были финансировать производство вооружения.

Железные дороги были сердцем, душой и символом промышленного развития XIX века, и ни одна отрасль индустрии не зависела в такой степени от сталелитейного производства, как железнодорожное строительство. Железо явно не годилось для «железных коней». В сущности, оно всегда подводило путешественников, но сломанные рессоры дилижансов причиняли только беспокойство, а лопнувшие оси вызывали лишь задержку в пути; в поездах же пассажиры рисковали своей жизнью. Рессоры, оси, рельсы и бандажи колес надо было делать из более прочного металла. Альфред быстро разрешил эту задачу по первым трем видам изделий. Бандажи же представляли собой особую проблему. Их нельзя было сваривать.

В то же время колеса являлись потенциальным источником колоссальных прибылей: если бы удалось наладить массовое производство бандажей колес, то рынок сбыта для них был бы почти неограниченным. Предстояло труднейшее испытание для конструкторского таланта Альфреда, и он блестяще его выдержал. Как именно была решена задача, показывают уже пожелтевшие сейчас, но еще достаточно четкие наброски его чертежей. Бандажи начали выпускать по методу центробежного литья с окончательной отделкой на токарном станке. В середине января 1852 года был готов первый бандаж. В 1853 году Альфред перешел к их массовому производству, выставив в следующем году образцы своей работы на Мюнхенской ярмарке, а вскоре уже продавал по 15 тысяч бандажей ежегодно, такой бум продолжался до конца жизни Альфреда. В 1875 году он сам признал потрясающий коммерческий успех этого своего изобретения, избрав торговой маркой фирмы эмблему в виде трех соединенных колец. Она сохранилась до сих пор и признана повсюду в Европе.

Создание цельнолитого бандажа было шедевром Альфреда, устранявшим почти всякую конкуренцию; его приоритет в этой области не вызывал сомнений. Оставался лишь вопрос о патентах, который превратился в типичную крупповскую схватку, со взрывами ярости, угрозами, недоразумениями и с налетом дешевой трагикомедии. Речь шла о сроке монопольных прав Альфреда на свое изобретение. Чем дольше длилось исключительное положение Альфреда, тем больше выгоды он имел бы; как только созданная им техника производства бандажей колеса станет общим достоянием, его прибыли резко сократятся. Берлин признал патент Круппа 3 февраля 1853 года. Альфред настаивал на десятилетнем сроке, правительство давало шесть лет; был достигнут компромисс — восемь лет, хотя Альфред в письме министерству торговли и ремесел от 3 марта 1853 года протестовал против этого, заявляя, что в данном случае срок действия патента истечет, «прежде чем я смогу что-нибудь на нем заработать». Но он не думал так всерьез, ибо отлично знал, что сразу же начнет получать огромные прибыли, и возражал только для проформы, чтобы создать прецедент на будущее. Предстояла беспощадная, до синяков, борьба, и притом (что казалось особенно обидным Альфреду) в его собственной стране.

Все другие государства Европы относились к его бандажам колес прекрасно. За границей не возникало ни одного конфликта по поводу крупповского патента. Только Пруссия показала свою скаредность.

Затруднения в Берлине возникли у Альфреда по его собственной вине. Не умея ладить с людьми, он умудрился восстановить против себя всесильного министра торговли и ремесел Пруссии, румяного, упитанного банкира Августа фон дер Хейдта. Медаль, полученная Альфредом на Всемирной выставке в Хрустальном дворце, побудила министра пожаловать в Эссен, чтобы осмотреть заводы Круппа. Фон дер Хейдт считал, что своим визитом оказывает честь преуспевающему промышленнику, но он — увы! — не был членом королевской фамилии. Всегда опасавшийся шпионажа, Альфред не пустил его на завод. Фон дер Хейдт был смертельно оскорблен. Он поклялся отомстить за это «свинство» и действительно мог крепко насолить Альфреду, так как к этому времени Пруссия заняла место Австрии в качестве образцового полицейского государства Европы. Осенью, после первой стычки по поводу патента, Альфред, убедившись в своем просчете, пытался исправить ошибку. Конечно, он переборщил. Он всегда перехватывал через край — такова уж была его натура. Достав портрет фон дер Хейдта, Альфред повесил его у себя над письменным столом и 12 ноября 1853 года довел до сведения оригинала, что сделал это с целью «поддержать и вдохновить» себя... «на новые успехи, подобно Христу, который должен следовать на своем земном пути по стопам бога-отца».

«Бога-отца» это ничуть не тронуло. Пусть Христос идет своим путем. Министерство торговли и ремесел было и остается непримиримым врагом Круппа. Чтобы досадить Альфреду, фон дер Хейдт дал себе зарок свести к минимуму заказы на крупповские колеса. Все подведомственные министру прусские железные дороги получили директиву придерживаться прежних стандартных бандажей колес из пудлинговой стали. Альфред был в отчаянии: честь Пруссии в опасности! Барыши Круппа тоже.

Август фон дер Хейдт был грозным противником. На этот раз столкнулись лбами два прусских диктатора: оба коварные, изворотливые, способные вцепиться мертвой хваткой друг другу в горло. Сначала казалось, что берет верх фон дер Хейдт. 3 июня 1859 года Альфред возбудил свое последнее, как можно было думать, ходатайство о продлении срока действия патента на бандажи колес. Эта просьба была отвергнута министром с ледяным равнодушием. Альфред с горечью жаловался, что «фон дер Хейдт никогда не хотел, чтобы мое предприятие процветало», что он «сделал все для того, чтобы заставить меня серьезно раскаиваться, что я пе использовал свои изобретения за границей еще много лет назад, и если теперь я буду вынужден пойти по такому пути, то винить за это надо только министра фон дер Хейдта». Эти слова звучат как угроза и фактически были угрозой. Они взяты из письма Альфреда от 13 октября 1859 года начальнику отдела военного министерства в Берлине генералу Константину фон Фойгтс-Ретцу, восторженному поклоннику стальных орудий. Генерал идеально подошел для роли эмиссара, направленного к принцу Вильгельму. А сам Вильгельм, год назад назначенный регентом при умалишенном брате, теперь имел уже возможность помочь владельцу фирмы «Крупп».

После того как генерал позондировал почву, Альфред написал его высочеству сам, утверждая, что, «несмотря на явную возможность иметь большие прибыли, я отказался поставлять иностранным государствам какие бы то пи было орудия из литой стали, так как полагал, что могу с их помощью послужить родной стране». Затем он изложил свою просьбу о продлении срока патента на колеса. 19 марта 1860 года Вильгельм оказал давление на министерство торговли и ремесел, требуя положительного решения вопроса. Все еще не желая сдаваться, фон дер Хейдт предложил 14 апреля отказать Круппу в его просьбе. Наконец 25 апреля принц-регент обеспечил будущее династии Круппов: он отменил прежнее решение министерства, сославшись при этом на «патриотические чувства, которые неоднократно проявлял коммерции советник Альфред Крупп из Эссена, отклоняя, в частности, поступавшие к нему иностранные заказы на пушки».

♦ ♦ ♦

Обратите внимание, как искусно изложена просьба Альфреда в его обращении к принцу! Он якобы отказался продавать свои пушки, «так как полагал», что может «с их помощью послужить родной стране». Чем больше вы вчитываетесь в эту фразу, тем меньше она вас убеждает. Утверждая, что речь идет о жертве на алтарь отечества, Вильгельма заставляли поверить в отъявленную ложь. Альфред не отклонял ни одного заказа. Наоборот, он выискивал заказчиков на свои пушки по всей Европе. Правда, Крупп пе находил для своего оружия рынка сбыта, по отнюдь не потому, что отвергал заказчиков. После Всемирной выставки в Париже он чуть было не продал Луи-Наполеопу 300 двенадцатифунтовых пушек. Сделка пе состоялась из-за патриотических чувств, но не Альфреда, а императора, который счел нужным поддержать новый орудийный завод семьи Шнейдеров в Ле-Крезо, дав этим первый толчок международной гонке вооружений, которой предстояло сыграть в следующем столетии такую зловещую роль. Если в данном случае Крупп остался при пиковом интересе, то все же Парижская выставка помогла ему заключить свою первую сделку на предметы вооружения. Египетский хедив, восхищенный пушкой под балдахином, заказал 26 таких орудий. Они уже шлифовались, когда русский царь, решив, что, пожалуй, и у него найдется место для артиллерийских монстров, заказал одну шестидесятифунтовую пушку для береговой обороны. Если она будет действовать хорошо, он готов тратить рубли, как воду.

Альфред согласился выполнить заказ, хотя начал уже несколько тяготиться связью с высочайшими особами. Крупп, как и всякий другой оружейник, не мог обойтись без них, однако их бесцеремонность действовала ему на нервы. Герцог Брауншвейгский, например, принял в дар от него орудие и даже не соизволил подтвердить получение подарка; король Ганновера, заказав пушку стоимостью полторы тысячи талеров, предложил за нее тысячу талеров и затем ничего не заплатил. Допустимо ли требовать уплаты долга от короля? Альфред решил намекнуть, что он не прочь получить взамен пушки подарок, например породистых лошадей, «нечто ощутимое, от чего ежедневно можно испытывать удовольствие, притом более существенное, чем никчемные кресты и звезды, титулы и тому подобные пустяки».

Бавария наградила Круппа рыцарским крестом ордена святого Михаила «За заслуги»; Ганновер — орденом Гвельфов четвертой степени. Альфред смотрел на пожалованные ему знаки отличия как на простые побрякушки, вроде ожерелья из ракушек у индейцев, но ничего другого, более путного от монархов этих государств он так и не дождался. Кони по-прежнему стояли в королевских конюшнях. 19 января 1859 года Альфред сообщал Хаассу, что, не видя реальной пользы от своих пушек, он серьезно подумывает о том, чтобы отказаться от всех планов по производству вооружения.

Пока Альфред размышлял, не следует ли ему окончательно сложить оружие, новый прусский регент готовился дать ему заказ на 100 шестифунтовых пушек. Генерал Фойгтс-Ретц убедил принца-регента довести количество орудий до 312 общей стоимостью 200 тысяч талеров; к 20 мая (когда крупповцы были освобождены от воинской повинности) Альфред получил от прусского военного министерства аванс в сумме 100 тысяч талеров.

Вскоре начал строиться первый пушечный цех Круппа. По дворцам королевской Европы пронесся легкий ветерок свежего интереса к крупповскому оружию. Теперь в Эссен стали прибывать чистокровные скакуны и лошади для каретных упряжек. В октябре 1859 года в Гартенхауз пожаловал в качестве гостя принц Вильгельм Баденский, а вскоре после того, как он отбыл из Эссена, задыхаясь от заводской копоти и меняя сорочки, в Берлине опубликовали траурный манифест. Король Фридрих-Вильгельм IV был наконец вознесен на Валгаллу[17]; принц-регент Вильгельм стал королем Пруссии. Одним из первых его королевских актов было вторичное посещение Гусштальфабрик, на этот раз в сопровождении сына и целой свиты. Он послал Альфреду авансом второй орден «Красного орла», на этот раз третьей степени с бантом, и собирался добавить к этому «Рыцарский крест» дома Гогенцоллернов. Значит, еще одна «побрякушка», но Альфред не отнесся к ней пренебрежительно. Это был прусский орден, это была настоящая вещь. Трепеща от избытка патриотических чувств, Крупп выразил правительству свою «радость и волнение», а затем широким размашистым почерком набросал на большом листе бумаги сообщение для крупповцев, изложив в нем программу пребывания его величества на заводе.

Если бы Вильгельм увидел заранее этот перечень мероприятий, оп, возможно, отказался бы от своего намерения посетить завод. Налицо был потрясающий пример немецкой мелочной доскональности, маскирующейся под деловитость. Альфред приказал: а) в большом зале площадью сто квадратных футов устроить выставку, отражающую производство стали, начиная с кокса и сырой руды и кончая готовыми изделиями: б) вывесить рисунки, поясняющие разницу между чугуном (то есть колоколами Якоба Мейера) и литой сталью (то есть крупповской сталью); в) представить образцы осей, бандажей, колес, орудий, показав «каждую стадию производственного процесса»; г) экспонировать готовые орудия «со всеми усовершенствованиями в конструкции и монтаже»; д) подготовить деревянные модели двух будущих путей Круппа. И как эффектный финал, его величество должен был наблюдать подлинную, час за часом, отливку и окончательную отделку раскаленного докрасна орудия.

Это была изнурительная программа. Более того: она граничила с дерзостью. Только человек, одержимый манией величия, мог вообразить, что имеет право отнять у короля так много времени. Однако Вильгельм выполнил все, что требовалось. Облаченный в роскошный шитый золотом мундир с пурпурным шарфом, весь в сверкающих орденах и медалях, увенчанный блестящей каской, монарх восхищался целыми милями шлака, бормотал что-то невнятное, склонившись над глиняными формами, и высказывал высочайшее одобрение, обозревая бесконечные образцы рессор и скучные выставки заводского оборудования.

Между тем следовавшая за ним в полном молчании пышная свита, задыхаясь в спертом воздухе цехов, нервно переминалась с ноги на ногу, обмахиваясь жезлами в тщетной попытке стряхнуть с плюмажей и мундиров насевшую на них сажу. Ни один из придворных пе испытывал от этого церемониала ни малейшего удовольствия, а прусский военный министр генерал граф Альбрехт Теодор Эмиль фоп Роон, успевший уже в переписке с Альфредом поссориться с пим, был настолько возмущен, что стал для пего вторым фон дер Хейдтом. Тем пе менее представление длилось до позднего вечера, и только вспыхивавшие то тут, то там огни горнов освещали сцепу, придавая ей феерический вид. Желая проявить благоволение к Круппу, король выдержал всю процедуру до конца. Вильгельм был убежден, что нуждается в его услугах.

Для чего?

Для экспансии Пруссии. Король-солдат смотрел дальше своих границ, он видел перед собой Германию и — да поможет нам бог войны! — возрожденную империю.

Сегодня трудно представить себе чувство Вильгельма в тот момент, припомнить, каким ничтожеством казался он в глазах всего мира. Никто из нынешних обитателей земли не может припомнить такой момент, когда бы тевтонская тень не угрожала Европе, не затемняла ее горизонт, не нависла над другими государствами и даже — временами — не заволакивала их полностью. А между тем, когда Вильгельм I взошел на престол, Пруссия все еще была страной, возглавляемой хвастунами и псевдоучеными чинушами. Пруссия очень долго оставалась незначительным государством, и трудно было поверить в то, что в дальнейшем ее положение так существенно изменится. Конечно, никто тогда не предполагал, что Берлин будет столицей самой мощной агрессивной державы современности, что ее войска будут многократно переходить границы чужих государств, спровоцировав три крупные войны, оказавшие решающее влияние на судьбы народов, и пропитав почву Европы кровью трех поколений.

Наполеон сократил число германских княжеств, епископств и вольных городов с трехсот до ста, а коалиция, действовавшая против него, привела к дальнейшей консолидации. Тем не менее даже Германский союз 1815 года состоял из тридцати восьми мелких независимых государств, соперничавших друг с другом. Из числа этих государств только Пруссия и Австрия были достаточно сильны, чтобы претендовать на главенствующую роль, и в конечном счете Пруссия оказалась в то время на втором месте. Когда Франкфуртский парламент не смог в мае 1848 года возродить национальное единство немцев [18], Фридрих-Вильгельм IV предложил, чтобы немецкие князья образовали новое объединение, без участия Австрии. В противовес этому Вена выдвинула свой план возврата к прежнему аморфному Германскому союзу. За этим скрывалась цель — удержать прусского короля на второстепенном положении, и эта цель была достигнута. Осенью 1850 года мелкие князья, дрожа за свой суверенитет, поспешили примкнуть к Австрии, имевшей, по их мнению, большие шансы на успех. Фридрих-Вильгельм казалось бы, мог прибегнуть к «последнему доводу королей», но по милости офицеров из Шпандау, отдавших первую пушку Альфреда во власть пауков, у него не хватало убедительных доводов. Кроме того, при всей своей склонности к турнирным галлюцинациям, он в моменты просветления был трусом. Малодушный и беспомощный Фридрих-Вильгельм IV согласился на договор о капитуляции, названный ярыми германскими националистами «позором Ольмюца» [19].

Против такого унижения Пруссии и восстал его брат. Смелый и решительный, Вильгельм намеревался отомстить за попранную честь короны и, едва она очутилась у него на голове, начал шагать вверх (а может быть, и вниз) по путям славы. Посещение завода Круппа было одним из таких шагов. Другим шагом явилась военная реформа. Подавив оппозицию, Вильгельм расширил действие закона о воинской повинности и создал в Пруссии огромную регулярную армию. Ему необычайно повезло: в области политики он смог опираться на помощь такого выдающегося государственного деятеля Пруссии, как Отто Эдуард Бисмарк-Шёнхаузен, бранденбургского юнкера-аристократа и горячего сторонника королевской власти. Бисмарк был моложе Альфреда всего на три года. Год спустя после своего «огневого крещения» у крупповских печей король Вильгельм назначил Бисмарка канцлером. Либералы стали понимать, чем это для них пахнет. «Германия рассчитывает не на либерализм Пруссии, а на ее силу», — заявил им Бисмарк, добавив при этом свой достопамятный афоризм: «Великие задачи нашего времени будут решаться не резолюциями и большинством голосов... а железом и кровью». Взвесив все это, Вильгельм послал Бисмарка туда, где имелось железо. К этому времени Альфред был уже не в силах дольше терпеть воздух Гартенхауза и строил себе новый дом. Бисмарк был последним из его гостей, кого он принимал в старой резиденции. Два неврастеника прекрасно поладили друг с другом. Они долго сидели вдвоем за беседой, любуясь павлинами и золотистыми ананасами, и убедились, что сходятся во всем, начиная с божественных прав короля и кончая красотой старых парков. Альфреду было особенно приятно узнать, что его гость любит лошадей.

Государственный визит завершился своеобразной эссенской конвенцией; за какие-то несколько месяцев перспективы Альфреда коренным образом изменились. Когда фон дер Хейдт подобострастно попросил его стать членом жюри от Пруссии на Всемирной промышленной выставке в Лондоне 1862 года, Крупп сухо посоветовал ему подыскать «кого-нибудь другого, более подходящего для этой роли». Между тем отношения Альфреда с Вильгельмом все время улучшались. Став фактически членом королевского двора, Крупп чувствовал себя в Потсдаме привилегированной персоной. Король принимал Альфреда и его коллег в частной аудиенции и выслушивал их мнение. Отныне Крупп и Гогенцоллерн были соединены неразрывными узами. Альфред хотел делать пушки, Вильгельм — их покупать. Это был брак по расчету, вернее, по необходимости, и даже смерть не могла его расторгнуть: каждый из преемников Вильгельма неизбежно становился союзником одного из старших Круппов. Уяснить эту взаимосвязь —значит понять новое, исторически обусловленное значение, какое приобрела теперь династия Круппов.

Впредь имя Круппа всегда будет отождествляться с экспансионистскими устремлениями Германии. Благодаря привилегиям, пожалованным Альфреду и его наследникам, они станут ведущей промышленной династией страны. Тот факт, что Крупп продолжал производить мирную продукцию, пе имеет уже никакого значения. Успех Круппа в этой области был прямым следствием его военного производства. Если бы фирма «Крупп» не выпускала пушек, то не превратилась бы в «национальный институт», а именно такая метаморфоза и обеспечила Круппам их промышленное превосходство. Вильгельм никогда не стал бы вмешиваться в дело, связанное с патентом на производство бандажей колес, если бы Альфред не был способен и готов выковать новый прусский меч. Сам Крупп отлично понимал источник своей силы.

Альфреда редко постигали неудачи, но за ними всегда крылись серьезные причины. Первая из них — чисто технического свойства: как первооткрыватель, Крупп иногда, естественно, ошибался в расчетах. Вторая была связана с политикой прусской армии. Крупп был не единственным, от кого зависело осуществление экспансионистских замыслов короля: Вильгельм нуждался и в военных специалистах, а высшие военные чины все еще держались за свою излюбленную бронзовую артиллерию.

Еще в последние недели регентства Вильгельма Альфред задумал изготовить пушку, заряжаемую с казенной части. Это была такая же новаторская идея, как и ранее поданная им мысль о пушках с нарезным стволом. Тогда, после опытных стрельб в старом форту близ Юлиха, военное министерство отвергло инициативу Альфреда и пригрозило выбраковать и вернуть ему всю партию заказанных орудий (312 штук), если там окажется хотя бы один нарезной ствол. Теперь Крупп предлагал пушки, заряжаемые с казенной части. Командование прусской армии так же бездумно отмахнулось и от этой новой идеи Круппа, признав ее абсурдной и смешной.

И все же Альфред упорно рекомендовал прусскому военному министерству свою модернизированную пушку. Он пояснял, что казенная часть пушки будет закрываться с помощью клинового затвора, и претендовал на получение патента сроком действия на 15 лет. Проект Альфреда попал на письменный стол военного министра графа фон Роона, о котором следует теперь рассказать подробнее, так как он сыграл немаловажную роль в истории крупповской династии. Строгий педант, с воинственно закрученными кверху усами, он снискал себе репутацию дутого ничтожества. «Грубиян Роон», как прозвали его в офицерском кругу, позволил себе действительно грубую выходку по отношению к главе эссенской фирмы. Он использовал проект Альфреда как туалетную бумагу и затем широко разгласил этот «забавный анекдот» среди своих коллег офицеров.

Кто-то из них сообщил о выходке Роона Альфреду, который стал добиваться вмешательства короля. К его несчастью, Вильгельм не мог вмешаться. Он нуждался в своем вульгарном военном министре в такой же мере, как и в своем поставщике оружия. Роон был большим специалистом в своей области: он разработал новый план срочной мобилизации с помощью четко отрегулированной системы железнодорожных перевозок. Этот план мог свести на нет численное превосходство потенциальных противников Пруссии. Кроме того, Вильгельм был в неоплатном долгу у «королевского сержанта», как любил называть себя Роон. Когда Вильгельм был еще принцем-регентом, ландтаг отказался утвердить бюджетные расходы на армию. Без этих средств король никогда не смог бы поднять Пруссию до уровня первоклассной европейской державы. В течение пяти лет этот вопрос лихорадил Берлин; участились дуэли, готовился заговор против ландтага, и был такой момент, когда офицерская верхушка собиралась захватить с помощью тридцати пяти тысяч солдат столицу. Если бы военный министр изменил тогда своему повелителю и хотя бы на один миг заколебался, Германская империя оказалась бы мертворожденным младенцем. Но Роон не дрогнул и не отступил ни на шаг.

Будучи благодарен Роону за прежние услуги и нуждаясь в нем для завершения плана срочной мобилизации на важных железнодорожных артериях, Вильгельм счел возможным только направить многократные жалобы Альфреда «для благоприятного решения» в военное министерство. Но главу фирмы «Крупп» не интересовали берлинские превратности. Альфред хотел добиться признания своей пушки, заряжаемой с казенной части, и пытался всеми мыслимыми и немыслимыми способами воздействовать на военного министра. В письме к Роону от 6 января 1860 года Альфред доказывал, что его (Круппа) изобретение «предназначено главным образом для моей страны». Если министерство отклонит его новшество, то он будет вынужден «отказаться от своего намерения и прежней практики и впредь не лишать некоторые другие государства тех преимуществ, какие дает им это изобретение».

Тут ясно видна попытка запугать министерство. Однако Роон остался непоколебим; предложение Альфреда было отвергнуто. Пруссия лишалась пушек нового образца, а Крупп терял свой патент. Возмущенный Альфред обратился с ходатайством к королю, но ответа пе получил. Только после того как Англия, а затем Франция признали патент Круппа, Роон нехотя последовал их примеру. Но смеяться последним, и смеяться торжествующе, предстояло на этот раз Роону. Министр просто отмахнулся от эссеиской новинки, отложив ее в долгий ящик, а между тем глубокое изучение чертежей показало бы, что устройство клинового механизма действительно имело существенный дефект. К несчастью для Альфреда, этот роковой просчет остался незамеченным и был обнаружен лишь спустя шесть лет на поле боя.

Однако технические неполадки могли быть устранены, а тупоголовые генералы уволены в отставку. Третье же обстоятельство, оказавшее влияние на карьеру Круппа как прусского фабриканта оружия, имело более серьезные последствия, и не столько для него лично, сколько для всей Европы. Этому обстоятельству было суждено тяготеть над миром еще долгие годы после смерти Альфреда. В основе его лежало чудовищное противоречие. Производство орудий само по себе считалось делом национальным, патриотическим, но бизнес, связанный с ним, нуждался в международной арене. В условиях свободной конкуренции того времени предприниматель имел право искать пути к клиентуре в любой стране. Это ставило фабриканта, производящего оружие, в весьма двусмысленное положение, осложнявшееся еще тем фактом, что он мог преуспевать от заказов в своей стране только в военное время. Но поскольку никто не знал, когда вспыхнет война, фабрикант оружия был вынужден поддерживать свои предприятия, сбывая продукцию на внешнем рынке.

Так, например, начиная с 1860-х годов Крупп поставлял пушки России, Бельгии, Голландии, Испании, Швейцарии, Австрии и Англии. Берлину это было известно. Прусское правительство не только поощряло Альфреда развертывать производство, но было готово оказывать ему в этом всяческое содействие. 12 октября 1862 года Крупп письменно известил кронпринца Фридриха-Вильгельма, что англичане только что закончили испытание его орудий в Вулвиче. Они выразили «свое полное удовлетворение исключительной прочностью и надежностью затворного механизма» (фамилия простофили, ответственного за пропуск брака, не была зафиксирована) и приглашали Круппа в Лондон договориться о ценах. «Для меня засияла звезда надежды»,— ликовал Альфред. К сожалению, у него нет друзей при английском дворе. Не будет ли кронпринц столь великодушен, чтобы дать ему рекомендательные письма? Его высочество был польщен и выслал их Альфреду с обратной почтой.

Крупп в свое время обещал Роону, что никогда не продаст за границу пушку, «которую могли бы направить когда-нибудь против Пруссии». Однако практически почти повсюду в Европе стали создаваться коалиции с целью обуздать германский милитаризм, и, значит, пушки из Эссена вполне могли быть обращены против миллионов немецких солдат. Странно, что никто не предвидел этой неприятной возможности, и не менее парадоксально, что военные деятели других стран Европы часто не считали нужным поддерживать отечественную промышленность. Альфред был хорошо принят в Лондоне. Правда, сделка, о которой шла речь, официально не состоялась, потому что растущая английская фирма «У. Дж. Армстронг энд компани» оказала давление на парламент, но адмиралтейство все же в секретном порядке закупило орудия Круппа. Затем, к своему ужасу, Альфред обнаружил, что прусские адмиралы собираются приобрести английские орудия. Они влюбились в пушки Армстронга, заряжаемые с дула, и не видели причин для отказа от сделки. Убедившись, что его хотят побить его же оружием, Крупп пошел прямо к Бисмарку и заявил, что предательство адмиралов ему «до тошноты надоело». Бисмарк согласился, что так делать не годится. «Он был рад видеть меня,— отмечал Альфред с облегчением в письме к административному совету фирмы от 18—20 мая 1862 года,— эта беседа принесла мне неплохой барыш».

Выход на международную арену Армстронга завершил создание европейского смертоносного триумвирата: Крупп, Шнейдер, Армстронг. В течение последующих восьмидесяти лет их сперва воспевали как защитников национальной чести, а затем, когда их сеющие смерть машины безнадежно вышли из-под контроля, стали клеймить как торговцев смертью. Однако при этом никогда не возникало сомнения в том, кто из них был номер один. Альфред был самым крупным промышленником и имел самых «благодарных» клиентов. На Всемирной выставке в Лондоне 1862 года он затмил всех остальных участников. Прежние выставки подсказали ему, что широкая публика больше всего интересуется оружием, и в расчете на дешевый успех он подыгрывал вкусам галерки. Какой-то художник из газеты «Иллюстрейтед Лондон ньюс» изобразил «группу экспонатов, выставленных господином Круппом из Эссена в Пруссии», и его рисунок ощетинился орудиями убийства. Газеты «Морнинг пост», «Дейли ньюс», «Ньюс ов зе уорлд» были в восторге от изделий Круппа; журнал «Спектейтор» с большой экспрессией повествовал о «дамах, замерших в безмолвном восхищении», и о мужчинах, мечтающих о «музыке будущих сражений». Даже газета «Таймс» приветствовала «почти воинскую дисциплину, которой отличаются... крупповские сталелитейные заводы в Эйссене (sic!)», и заключила статью так: «Мы поздравляем господина Круппа с достигнутым им выдающимся положением».

Коммивояжеры Армстронга, только что вышедшие на арену пушечного бизнеса, сохраняли присутствие духа и делали все, что могли. Они подбирали случайные заказы в Италии, Испании, Нидерландах, в Южной Америке, на Ближнем Востоке. Сам Армстронг не терял надежды, и, когда русские предложили ему концессию на оружейный завод в Александрополе (ныне Ленинакан), он вообразил, что его акции повышаются. Он не знал, что в течение многих лет русские делали такое же предложение Альфреду и что тот отклонил его потому, что мог «из Эссена с большей выгодой для себя снабжать Россию оружием».

И действительно, Крупп снабжал Россию немалым Количеством вооружения. Император Александр II стал его главным клиентом, даже Вильгельм не мог с ним тягаться. Шестидесятифунтовая пушка, посланная Круппом в Санкт-Петербург, произвела там такой фурор, что осенью 1863 года генералы Александра II буквально ошеломили Альфреда, дав ему заказ на миллион талеров, в пять раз больший, чем потсдамский. Этот заказ позволил Круппу — вернее, побудил его — начать строительство второго пушечного цеха; его вербовщики рабочей силы в поисках новых крупповцев добрались вплоть до Польши. Альфред был очарован, покорен русскими. Его прусский шовинизм заметно охладел; он превратился почти что в русского казака. Весной 1864 года Крупп встречал в Гартенхаузе, который решил сохранить как дом для приема гостей, русскую артиллерийскую миссию; вел, кроме того, длительную переписку с русским генерал-адъютантом графом Эдуардом Ивановичем Тотлебеном[20] и даже пытался разобраться в русской книге об обороне Севастополя. В тот момент он отбросил всякие мысли о служении отечеству пли Англии: вся его энергия поглощалась службой только этому миллиону талеров. «Гусштальфабрик, — писал он Тотлебену 21 мая 1864 года, — сейчас пользуется трудом почти семи тысяч рабочих, большинство которых работает на Россию».

Большое оживление на предприятиях Круппа привлекло, естественно, внимание со стороны. Альфред временно проживал в берлинском отеле на Унтер-ден-Линден, когда одна столичная газета опубликовала подробности его русского контракта. Вернувшись к себе в отель после очередной стычки с Рооном, Крупп прочел газетную статью и нашел там свое новое прозвище: «der Kan'onenkonig» («пушечный король»). Польщенный таким громким эпитетом, он послал вырезку из газеты Берте. Иностранные газеты подхватили меткое выражение; через несколько недель он стал «1е Roi des Canons» в Париже и «the Canon King» в Лондоне. Это было одно из тех случайных названий, которые быстро становятся крылатыми; оно прилипло к Круппу, и так прочно, что впоследствии глава крупповской династии в каждом новом поколении слыл «пушечным королем».