Отель «Гонолулу»

24. Совратительница

— Мой отец весь остаток жизни страдал от последствий ужасной ошибки, — сказал Бенно Неверман.

Его отец Бруно был преуспевающим дельцом в Чикаго, главой счастливого семейства. Он вел не омраченную излишними сложностями жизнь — один ребенок, симпатичный домик, никаких долгов. Опрометчивость была ему неведома, и в том-то, по мнению Бенно, заключалась проблема: этот человек постоянно держал себя в руках. Он не пил, не курил. «Может, ему следовало порой выпить глоточек пива, выкурить иной раз сигару». Бруно рос в большой строгости. Его мать, бабушка Невермана, эмигрировавшая в Америку из Германии, не расставалась с Библией, к случайным попутчикам в автобусе обращалась со словами Писания и назойливо интересовалась состоянием чужой души. Дед Невермана был сдержаннее, но под усами его таилась та же суровая складка.

Отец Невермана не бунтовал, прилежно ходил в церковь, но и тут сказывалось правило: он ходил в церковь каждое воскресенье и даже не заглядывал в нее в другие дни. О религии отец не рассуждал, однако его неодобрение при виде какого-нибудь кощунства было столь же очевидным, как резкий запах. Сын со временем научился ценить праведность отца. Неверман-старший купил в конце концов телевизор, но неизменно выходил из комнаты, если на экране демонстрировали полуодетую женщину.

Хотя сам Бруно не брал в рот спиртного, его компания производила оборудование для пивоварен. Начало этому предприятию положили отец Бруно и дед Бенно, который завез все необходимое из Германии. В дальнейшем оборудование производилось на месте, и Неверман расширил свое дело, так что в итоге его называли богачом — и это в городе, где нужно быть действительно очень богатым, чтобы тебя сочли таковым. Несмотря на мрачный внешний вид, Бруно Неверман был добр и удивительно снисходителен, многих он нанимал из жалости — мужчин с дурным прошлым, женщин без будущего. Чуть ли не все работники, трудившиеся на заводах и складах отца, казались Неверману-младшему калеками: то встретится одноглазая или горбатая женщина, то мужчина с увечной рукой, с чудовищным шрамом или хромой, то у курьера сильный тик. На дворе стояли сороковые годы. Кто бы еще дал работу таким людям — старым, кривым, неуклюжим? Невермана эти работники пугали и отталкивали, особенно когда хватали его, пытались заигрывать, проявить дружелюбие, прижимали его к себе своими лапами, всматривались воспаленными глазами в его лицо. «Ваш сын! — издали окликали они отца Невермана. — Покажите нам его!» — и у мальчика перехватывало дыхание: казалось, из его тела, как из резиновой куклы, выходит весь воздух.

Однако на одну работницу мальчик обратил особое внимание именно потому, что она была привлекательней и моложе остальных. Он спросил, кто это. «Дочь Эдит», — ответили ему. Эдит приволакивала ногу, и на одной руке пальцы у нее не гнулись. Последствия удара — что это означает, Неверман не понимал, да и не вслушивался, ибо дочь Эдит была очаровательна, и больше ни о чем он думать не мог.

Ей едва сравнялось восемнадцать, Неверману было двенадцать — как раз достаточно, чтобы понять, как она хороша. Интерес его к девушке выражался в том, что Бенно снова и снова приходил на склад посмотреть на нее, пока отец не отругал его и не велел держаться подальше от красавицы.

Гораздо позже Неверман понял, как мучился его отец, как терзало его каждое появление дочери Эдит, ее притворная покорность. Даже походка ее казалась зазывной, она предлагала себя в дар, она протягивала руки, будто говоря: «Возьми меня!» Девушка усвоила манеру поворачиваться к хозяину спиной, оглядываясь через плечо и улыбаясь при этом так, словно и робела, и молила его развеять ее страхи. Ей не требовалось ничего говорить.

«Утешь меня», — каждым жестом просила она, и эта весть была еще внятнее без слов. Девушка нуждалась в защите. Она была так невинна. Как-то раз хозяин отвел ее в сторону и попытался предостеречь насчет мужской испорченности. Она сказала, что он напугал ее — так оно и было, но при этом она еще и возбудилась, и старика распалили собственные обличения. Наконец, нагнав на девушку дрожь, когда она искала спасения в его объятиях, такая податливая, теплая, старик понял, что величайшая радость для него — почувствовать, как ее тело прижимается к его телу, и принялся возиться с застежками ее комбинезона.

Он не мог больше совладать с собой, тем более что к желанию примешивалась жалость: ведь девушка была дочерью бедняжки Эдит. Женатый, хорошо известный всему Чикаго, уважаемый в городе человек уговорил дочь Эдит сделаться его любовницей. Он испытывал благодарность к девушке за то, что она быстро сдалась, и не подозревал, что на самом деле инициатива исходила от нее, она попросту осуществила свой замысел и замысел своей матери. Эдит, калека Эдит, которую старик так уважал за мужество и терпение, нашептала эту идею дочери на ушко.

Я вспомнил, как Неверман по какому-то поводу сказал мне: «Как будто провел прекрасный вечер в доме у своего ближайшего друга — хороший дом, дружная пара, вы ели домашний ужин, и ты думал: „Как здорово, что брак складывается столь удачно!“ — а потом друг, которого ты считал мудрым старым человеком, отводит тебя в сторону и жарко шепчет на ухо про девушку, в которую он влюблен».

Этим «другом» был его родной отец.

Признание наконец вырвалось у старика, мать Невермана впала в истерику, конец их супружеской жизни смахивал на автокатастрофу, причем пострадали все пассажиры. Много лет спустя Неверман осознал, что эта девушка, дочь Эдит, намеренно соблазнила его отца. Развод и повторный брак погубили семью. Матери Невермана удалось добиться от мужа кое-каких денег, но еще больше — обещаний, а через несколько лет дочь Эдит, в свою очередь, потребовала развода. Она захватила дом и половину фирмы, потратила свою долю капитала на себя и тем самым разорила все предприятие. Соблазнительница обобрала старика до гроша, с горя он подсел на алкоголь и таблетки — это он-то, в жизни не выпивший ни капли спиртного. Бруно покончил с собой, написав перед смертью любовное послание дочери Эдит.

Мать Невермана отдалась своей скорби — она могла только плакать, превратилась в иссохший, колеблемый ветром скелет, почти утратила дар речи. Денежные обязательства по отношению к ней остались невыполненными, ей пришлось переехать в меблированные комнаты в Де-Плейне, а Бенно, тогда еще подросток, по вечерам подрабатывал в супермаркете и, едва закончив школу, устроился работать на фабрику, изготавливавшую садовую мебель. Он хотел вернуть матери прежнее благополучие, дать ей возможность под старость пожить в достатке, но она умерла в нищете и печали задолго до того, как Неверману удалось сколотить состояние.

А та девушка, дочь Эдит? Она снова вышла замуж, выследила другую жертву. Второй муж ее тоже был богат, и она его бросила, за ним последовал дантист, китаец с Филиппин по имени Гарри Ма, умело вкладывавший свои деньги. У них родился сын Чип. С мистером Ма она опять же развелась, но фамилию его сохранила, осталась «мадам Ма». Я рассказал Неверману, чем закончилась эта история и что при этом открылось: как безобидная с виду журналистка, приятельница нашего Бадди, постоянная обитательница отеля, оказалась матерью убийцы, совратившей и своего сына, и его любовника, но она, причина всего этого безумия, отнюдь не выглядела сломленной — только загадочной и опустошенной. Вскоре Неверман выехал из гостиницы — его поиск подошел к концу, — а затем наконец-то нас покинула и мадам Ма.