Отель «Гонолулу»

50. Рейн

Свою кузину с материка Рейн Конрой Бадди представил Ройсу Лайонбергу в том же стиле, в каком прежде представил меня:

— Авария, Рой-бой!

Кто-то из родственников, оставшихся в городке Пресная Вода, узнав, что Рейн собирается на Гавайи, сказал: «Не забудь повидать Бадди», и с тем отправил ее, зная, что Бадди не будет против. Однако новая жена Бадди, Мизинчик, взревновала. Сначала она отказалась есть — «Я не голодная», — потом укусила Бадди за руку, еще один шрам прибавился к множеству уже подживших.

— А говорила, есть не хочешь! — посмеялся Бадди.

Он объяснял, что Рейн — его кузина, но Мизинчик разошлась еще пуще, тем самым подтвердив давнее подозрение Бадди, что все филиппинцы склонны к кровосмешению, как он всегда и говорил.

Лайонберг знал, что Бадди и сам богат и ничего от него не хочет, он готов был посочувствовать приятелю, тем более что неприятности у Бадди всегда оказывались комические и невероятные. По телефону тот сообщил, что Мизинчик заперлась в кладовке и не желает выходить.

— В кладовке, говоришь? — переспросил Лайонберг.

— Вот именно. В кладовке с одеждой. Там полно нафталина.

— Давно она там сидит?

— Полтора дня.

— Потрясающе! — сказал Лайонберг. Всякого рода недоразумения вызывали у него невинный детский восторг — его-то жизнь была такой упорядоченной. — А сколько времени человек может просидеть в кладовке?

— Не хотелось бы мне это выяснять, — мрачно возразил Бадди.

Не хотелось бы ему срамиться перед родственниками в Неваде, выгонять Рейн на улицу, но Мизинчик то закатывала истерики и рыдала в темной кладовке, то, еще хуже, затихала, а дверь так и оставалась запертой.

— Сегодня утром я сломал замок, — продолжал Бадди.

— Ну и правильно.

— Она снова укусила меня.

Лайонберг бесшумно рассмеялся, благо разговор шел по телефону и Бадди не мог видеть его реакцию.

— Всего-то на уикенд, — заныл Бадди. — В понедельник я заберу ее, посажу на самолет и отправлю на материк.

Давясь от смеха, Лайонберг согласился. Он был спокоен и счастлив, занимаясь своими пчелами и своим садом, громадный дом и огороженный высокими стенами участок служили надежным убежищем.

Интуиция у Лайонберга срабатывала безошибочно, угрозу он чуял заранее — дело не в Бадди, тот просил о пустячной услуге, но эта девушка, Рейн… Как только он увидел ее, сразу понял: надо держаться настороже.

На вид лет двадцати с небольшим, высокая, гибкая, хорошенькая и очень уверенная в себе; хоть и тоненькая, она казалась сильной — что-то было в ее походке, когда она направилась к стене и выглянула наружу, высматривая путь к океану.

— Хлопот с ней не будет, — тем временем уговаривал Лайонберга Бадди. — Если у женщины такое тело, значит, в голове пусто. Дурочка.

Лайонберг покосился на девушку — та стояла к ним спиной.

— Либо внешность, либо мозги. Никогда не встречал женщину, у которой было бы и то и другое. Попадись мне такая, я бы не знал, что с ней делать.

Бадди дал гудок и собрался уезжать. Рейн не оглянулась, словно ей было наплевать, что родственник оставляет ее с чужим человеком в большом пустом доме. Лишь когда Бадди высунулся из машины и громко ее окликнул, девушка обернулась и помахала ему рукой. То ли непробиваемо уверена в себе, то ли и впрямь дурочка. Ничего, подумал Лайонберг, после того, как она осмотрит дом, ее придется силой отсюда вытаскивать. Все женщины одинаковы. Она будет вбирать в себя эту роскошь жадными, полными надежд очами.

— Послать человека за вашим чемоданом?

— Вот все мои вещи. — Она подняла с земли небольшую сумку.

Какие пожитки могли уместиться в эту емкость?

— Тут тепло, — добавила Рейн, — одежки почти не нужно.

— Не настолько тепло.

— Я обхожусь, — заявила она.

Лайонбергу померещился скрытый упрек. Впрочем, и это типично: люди старались продемонстрировать ему, что у них-то ничего нет, а потом начинали клянчить. «За такую штучку я бы совершила убийство», — сказала ему как-то гостья, показывая на фарфоровую чашу из Вьетнама.

— Бадди родом из богатой ветви нашего семейства, — сказала Рейн. — Им досталось все.

— Повезло.

— В том числе и проблемы, — уточнила Рейн. — Я же говорю: все.

Неплохо сформулировано. Может, она умнее, чем кажется с первого взгляда? Лайонберг хотел было возразить, что иные сумели разбогатеть, не нажив при этом душевного расстройства, однако разговор смущал его — тем более что под рассуждения насчет денег, которых, как Рейн откровенно призналась, у нее не было, они прошли с террасы через раздвижные двери в дом, и Рейн приостановилась, обратив внимание на что-то — кажется, на телескоп.

— Это «Селестрон», лучшая марка в мире, — сообщил ей Лайонберг. — Я всегда сдираю ярлыки. К чему эти брэнды?

— Так-то оно так, но вы же только что сами об этом сказали.

Лайонберг не привык, чтобы ему перечили. Пришлось досчитать до десяти, прежде чем ответить.

— Прекрасная оптика. В прошлом году мне удалось снять комету.

— Вообще-то меня больше интересовала птичка, — сказала Рейн.

— Белоперый дрозд-шама, — сказал Лайонберг. — Хорошо поет. Послушайте.

Птичка тренькала и свистела, напевала нежную однообразно-разнообразную песенку, словно струйка воды рассыпалась каплями чистого звука.

— Лучше всякого соловья и жаворонка, — сказал Лайонберг.

Рейн улыбнулась. Разве она слышала их песни?

— Эту птаху завезли в тридцатых годах из Южной Азии. Она не из пугливых.

— Славная, — отозвалась девушка.

— Как и ваше имя.

— Оно значит «королева» по-французски, только мои родители не знали, как правильно написать[49].

Они перешли в гостиную — мягкий диван, стена, увешанная африканскими масками, коллекция боевых дубинок с Фиджи, огромная рыбина из горного хрусталя, китайский фарфор, картины, акватинты, искусно сплетенные коврики и корзинки, деревянные чаши из коа, тунисские ковры, покрытый глазурью дракон династии Мин[50]. Из простого черного стереопроигрывателя лился виолончельный концерт Вивальди.

— Симпатичная у вас кепка, — заметила она, проходя из гостиной на веранду.

Обычная бейсбольная кепка: на том месте, где была пришита метка «Плаза», остались разорванные нитки.

— Выключить музыку? — предложил он.

— Бога ради, — сказала она. Похоже, музыку она и не заметила, прислушиваясь к пению азиатского дрозда, притаившегося в живой изгороди.

Птичка отважно вылетела на лужайку, совсем близко от девушки, схватила на лету какую-то мошку и упорхнула обратно на куст.

— Я бы тоже заморила червячка, — сказала Рейн.

— Чего бы вы хотели? — откликнулся Лайонберг.

Но она уже раскрыла сумку.

— У меня с собой есть сэндвич. Бадди сделал. Вон какой здоровенный.

Еда — одно из главных удовольствий в жизни, размышлял Лайонберг, глядя, как она уплетает свой бутерброд. Животный голод и отказ от любых удобств — она пожирала его, стоя посреди лужайки, запихивая в рот, кивками помогая себе глотать. Лайонберг невольно улыбнулся.

Продолжая жевать, она глазами, неуловимыми движениями тонких пальцев просила прощения. Потом, облизывая пальчики, спросила:

— Можно я пойду поплаваю?

Лайонберг поразился, как же это она разглядела бассейн, вроде бы даже по сторонам не смотрела.

— Прошу вас. Он не декоративный, настоящий бассейн для купания.

— Нет, я пойду на пляж.

— Хорошо, сейчас подвезу.

— Лучше я пройдусь, — заявила она и тут же повернулась к нему спиной, на ходу помахав рукой.

С какой легкостью она вошла в его жизнь, как просто ушла! У Лайонберга не было причин обижаться, ведь Рейн не знала и понять бы не могла, почему он не пошел вместе с ней вниз по шоссе. Совершенно ненужный риск, а Лайонберг не собирался жертвовать здоровьем. В последнее время он почти не покидал свои угодья.

Из окна верхнего этажа он следил, как гостья шагает по дороге, потом вниз под горку. Четверть часа спустя, взяв бинокль, он наблюдал, как она плывет к Акульей бухте.

Визитеры всегда требовали показать дом, и Лайонберг нехотя водил их по первому этажу, демонстрируя наименее ценные экспонаты. Он никого не пускал к себе в кабинет и в спальню, а потом закрыл от чужаков и библиотеку: хватают книги, раскрывают наугад, дивятся заметкам на полях и следам ногтей — для Лайонберга это было такое же вторжение в частную жизнь, как если бы прочли его письма или дневник. Кое-какие книги даже пропали — надо полагать, гости уволокли.

Лайонберг никому не хотел открывать душу, а все так и лезли в нее. Как странно, что Рейн даже не попыталась, а ведь он ждал этого, заранее подготовился к обороне.

Он отнес ее сумку во флигель для гостей, подивившись легкости поклажи — и это все, что ей пришло в голову взять с собой на Гавайи? Заглянуть бы в сумку: интересно же, к чему, по ее понятиям, сводятся вещи, необходимые для краткого отпуска, но, слегка поморщившись от собственной наглости, Лайонберг устоял перед искушением.

После ланча он занялся цветами: подкармливал гардении, обмывал листья мыльным раствором, чтобы уберечь их от муравьев и тли. Забавно это у муравьев устроено — разводят тлю, словно дойных коров, но, как бы ни были занимательны такие загадки природы, муравьиные фермы губят листья, а цветы в нынешнем году расцвели на редкость пышно и испускали дурманяще-сладостный аромат.

Лайонберг промывал листья, возвращая им ярко-зеленый цвет, и прислушивался, не идет ли Рейн. Чтобы не пропустить момент ее возвращения, он выключил Вивальди.

Жаль было отказываться от музыки, но иначе Рейн, вернувшись, наткнется на запертую калитку. Система безопасности не давала посторонним проникнуть на виллу. Чтобы вовремя расслышать звонок, Лайонберг пожертвовал Вивальди, а то гостья, чего доброго, так и останется на несколько часов на улице.

Так что музыки не было, но не было и тишины, ибо жарким днем на северном побережье Оаху тишины не бывает: радостные голоса тысяч птиц сливались с гудением насекомых и отдаленным гулом пролетающего самолета, слышалось воркование голубей, и посвист соловья, и сложная песнь дрозда, очаровавшая Рейн. Большинство людей вообще не замечает пения птиц.

— Привет!

Как это она попала сюда?

Заметив его растерянность и, видимо, угадав причину, девушка пояснила:

— Я прошла через калитку.

— Это вход для слуг. Он всегда заперт.

— Стало быть, не всегда.

— Должен быть заперт. Есть еще сенсорные датчики.

— Но вот же я перед вами, — улыбнулась Рейн.

У Лайонберга возникло ощущение, что его каким-то образом провели, а девушка снова огляделась по сторонам и задала очередной вопрос:

— Что это за деревья?

Высокие, худосочные, они торчали из земли повсюду, но особенно пышно разрослись в промежутке между изгородью, окружавшей сад, и наружной стеной.

— По правде говоря, толку от них никакого, — признался он. — Остролист калифорнийский, бразильский перец, шефлёра.

— Такие зеленые.

Лайонберг все еще расправлял листья только что отмытых гардений, но их Рейн не замечала.

— Я отнес вашу сумку в гостевой флигель. Надеюсь, там вам будет удобно.

— Конечно, спасибо. — Она уже тронулась с места. С виду изящная, но никакого изящества в повадках.

Эта молодежь так резка.

— Ужин в восемь.

— Да ладно, не надо, — отказалась она. — Я купила пару бананов и съела их, пока в гору поднималась.

— Боюсь, мы ждали вас к ужину, — церемонно возразил Лайонберг. — Полагаю, мой повар приготовил что-то особенное в вашу честь.

Заметила ли она тень разочарования на его лице? Да нет, наверное, ведь он отнюдь не был разочарован — просто у гостя тоже есть обязанности, как и у хозяина.

— Хорошо, приду. Очень мило со стороны повара.

Лайонберг еще раз уточнил время ужина, сказал, что наряжаться не обязательно. Про себя он дивился: с какой стати я ее уговариваю? О поваре зачем-то упомянул. Никогда раньше он так не поступал, его вполне устраивала трапеза в одиночестве. К тому времени, как наступила пора ужинать, Лайонберг сердился уже не на себя, а на девушку, которая стесняет его в его собственном доме.