Отель «Гонолулу»

45. Камера обскура

Единственный портрет Уэйна Годболта, написанный его братом Уиллом, провисел в Академии искусств Гонолулу всего один день, а потом его безо всяких объяснений убрали. В это самое время Уилл прилетел в Гонолулу с Большого острова, где жил, и поселился в нашем отеле под вымышленным именем — как ни странно, под именем брата. Я ничего не знал о них обоих, но Бадди, заприметив Уилла, выложил мне их семейную историю — еще одну главу устного предания Гавайских островов.

Когда Уилл появился в гостинице, мне захотелось взглянуть на его работу, и я отправился в музей только затем, чтобы обнаружить: картина исчезла. Охранник сообщил, что портрет хранится в фотолаборатории где-то в другой части города.

— Должно быть, так и надо, — сказал я.

Охранник, на карточке которого значилось имя Балабаг[42], широко раскрыл рот, от недоумения у него отвисла челюсть — точь-в-точь как у Бадди. Портрет назывался «Камера обскура».

Странно, почему картину так быстро убрали? Ведь Уэйн только что умер, а они с братом, фотограф и художник, всегда были преданы друг другу, словно спаянные единой жизненной миссией близнецы. Уилл в своих картинах фанатично пытался добиться чуть ли не фотографической точности, а фотографии Уэйна казались картинами импрессионистов — размытые, туманные, они приобретали призрачный прозрачный блеск после долгой возни с ними в лаборатории.

Портрет, ненадолго выставленный на всеобщее обозрение, изображал Уэйна в темной комнате со старомодной фотокамерой в руках. Фоном служила переливчатая темно-коричневая краска, наложенная слоями, похожими на тельца умерших жуков с обломанными, шуршащими крылышками. Глаза Уэйна, обозначенные единым взмахом кисти, уставились в линзы камеры. На переднем плане виднелась незастеленная кровать, похожая на алтарь, где приносят кровавые жертвы, все остальное было замазано этой густой лоснящейся краской. Всего один день картина провисела в Академии — и исчезла. Что произошло?

— Я вегетарианец, он — каннибал, — говаривал Уилл об Уэйне, брат-художник о брате-фотографе. — Вот почему мы так славно уживаемся.

Уилл приобрел известность на материке, его работы хорошо продавались, а Уэйна за пределами Гавайев никто не знал, и его фотографии на материке не покупали. На островах это служило мерилом таланта и успеха, хотя расстояние милосердно смягчало оценки: живя посреди океана, мы не ведали о дальнейшей судьбе человека, достигшего славы на материке. Туземцы словно исчезали из нашего мира, отправляясь в тот, даже если там они становились знаменитостями. Обитатели Гавайев, пользовавшиеся немалой известностью на материке — Мервин[43], например, или Леон Эдель, — на островах оставались анонимами. Так и картины Уилла Годболта в Нью-Йорке принимали лучше, нежели в Гонолулу.

В табличке, висевшей на стене Академии под картиной, подробно объяснялось, что слово «камера» может означать и помещение, и аппарат фотографа, а «камера обскура» — простое приспособление для просмотра отснятой пленки. В подписи к портрету говорилось и об удивительной близости двух братьев, посвятивших свою жизнь искусству, о том, как мать растила их в доме на склоне Камуэла, в самой плодородной части Большого острова. Годболты происходили из старинной миссионерской семьи кама-аина, их мать, Лидия, состояла в «Дочерях Гавайев», а отец, Саймон, во время Второй мировой войны был убит на Соломоновых островах.

Все прочее было мне известно: Лидия Годболт не вышла вторично замуж, сама воспитала своих мальчиков, и они так и остались ее мальчиками, не женились, виделись с ней постоянно, делали ее портреты. Портреты, выполненные двумя сыновьями Лидии, отличались друг от друга столь разительно, словно это была не одна женщина, а две. Уилл вместо красок пустил в ход принадлежавшую Лидии помаду и пудру, чтобы подчеркнуть цвет лица, и портрет приобрел необычайное сходство с оригиналом. Фотографии Уэйна могли бы вызвать возмущение, если б расплывчатый образ больше походил на женщину, а не на раздавленное пирожное — и слава богу, ибо мать он фотографировал обнаженной.

У каждого брата в родительском доме имелась отдельная спальня, хотя первые двадцать лет своей жизни они провели в общей детской на северной стороне дома — там, в сумрачной комнате, они возмужали и достигли совершеннолетия.

Братья сделали много портретов матери, но почему-то гордились тем, что никогда не изображают друг друга.

— Никакой конкуренции! — провозглашал Уилл, и Уэйн вторил ему.

Уэйн отличался более свирепым нравом и был склонен к садизму. Когда Уилл обзавелся постоянной подружкой, «невестой», Уэйн принялся изводить и ее, и Уилла. Он то и дело выкрикивал: «Она волосатая! Ведьма косматая!» Звали ее Лаура. Стоило Уэйну раскрыть рот, Лаура заранее вздрагивала, предчувствуя очередную подначку. Уэйн не унимался. Лаура побывала на Филиппинах в составе Корпуса мира[44]. «Скажи „райс-а-рони“[45] на тагальском!» — и смеялся, когда она обижалась — нечего, дескать, быть такой тонкокожей. «Посмотри, я же совсем не страшный!» Он запугал Лауру так, что она не отваживалась не только говорить с ним, но и глаза поднять. «Что ты молчишь? — придирался Уэйн. — Ты отказываешься разговаривать со мной — это оскорбление. Молчание агрессивно!» Он терзал ее, доводил до слез, сколько Уилл ни просил угомониться. Ночью, в темной комнате, режущим, точно нож, голосом Уэйн спросил брата:

— Если б достаточно было нажать на кнопочку, чтобы избавиться от нее, ты бы это сделал?

В студии Уилла висел насыщенный светом автопортрет с молодой женщиной, один из множества его автопортретов. «Каин и Мавель», заклеймил это произведение Уэйн, высмеивавший тощие бедра девушки и клювообразный пенис брата. «Членоклюв! А она — спайдергерла с паучьими лапками!» Уэйн метался по студии, полы жесткого плаща развевались — огромные, живущие собственной жизнью крылья. Густой, как топленые сливки, оттенок желтого цвета придавал нагим телам на картине живое тепло.

Этот интенсивный солнечный цвет, по словам Уилла, умели получать в Индии, скармливая плоды манго священным коровам, а затем собирая их мочу и испаряя ее, пока не оставался только осадок, похожий на пыльцу. Эта желтая «коровья пыль» применялась при создании наиболее чтимых храмовых изображений.

— Так ты скармливал манго корове и собирал ее писи? — уточнил Уэйн.

Им уже было за сорок, но братья, особенно Уэйн, часто прибегали в разговоре к детским словечкам.

— Манго ела Лаура, — Уэйну пришлось довольствоваться этим ответом, но в рекламном каталоге галереи приводились все технические детали. Они увеличили популярность побывавшей в нескольких музеях экспозиции и вызвали бум на материке. Уилл прославился.

Уэйн едва замечал Лауру, зато для ее матери, Кэрол-Энн (она развелась с мужем и жила в квартире в Айна-Хаина), изобретал идиотские имена — «Анна-Банана», например, — смеялся над ее потугами писать стихи: это-де признак надвигающегося маразма, — пронзительным голосом с британским акцентом декламировал ее произведения, предваряя их приглашением: «Добро пожаловать в „Театр Шедевров“». Он прохаживался насчет ее любовников, ее любви к кошкам, ее манеры одеваться и попыток получить роль в театре «Маноа Вэлли». «Бездарная! Бесстыдная! Актерка!»

Насмешки над матерью добивали Лауру. Девушка съеживалась, замыкалась в себе, хотя продолжала являться в большой дом, готовить еду для обоих братьев, а потом и для прихварывавшей Лидии. Уэйн порой отставлял тарелку в сторону, заявляя:

— Тьфу, лучше уж открыть банку консервов!

Он неустанно кружил вокруг своего брата и Лауры, преследуя их, передразнивая, кривляясь, неся младенческий вздор. Заняв у Уилла денег, он явился на открытие очередной его выставки в отрепьях, напоказ, точно в укор брату. Кому-то не по душе его наряд? «Сноб!» — визжал Уэйн в ответ на любое замечание.

Уэйн требовал денег, обложив преуспевающего брата данью. Уилл не отказывал, но как-то раз попросил вернуть долг, и Уэйн впал в неистовство: «Подумать только, каким жлобом ты оказался!» Его-де обидели, его оскорбили, — и при этом он продолжал требовать еще и еще, и Уилл снова давал. «Что же будет с нами?» — не выдержала Лаура. Долгие, тяжкие ночи, а днем — зловещие гримасы Уэйна. Уилл был так измучен, что готов был нажать на пресловутую кнопку.

Ему не пришлось этого делать: Лаура, единственная женщина, которую Уилл любил, оставила его после долгих недель ссор и слез. Уэйн, мгновенно успокоившись, сделался кротким, готов был утешать брата. Вскоре после этого умерла Лидия, и братья остались одни. Однажды Уэйн сказал брату:

— Я много тебе должен. Пожалуйста, прости меня!

Но когда Уилл попытался напомнить ему его же слова, Уэйн ответил:

— Я что, по сто раз должен тебе это повторять? — и его ярость так напугала Уилла, что с тех пор он избегал слово «заем». «Это подарок», — говорил он брату.

Уэйн считал себя фотографом-портретистом и проклинал крупные гавайские компании, которым не хватало ума заказать настоящему мастеру дорогостоящие парадные фотографии директоров и президентов. На самом деле он занимался абстракционистскими съемками замусоренных помещений. Он утверждал, что в них выражается его меланхолия — в этих чердаках и подвалах, заброшенных комнатах, доверху набитых ненужными вещами: музыкальными инструментами (например, гобоями или свирелями), машинописными страницами или листами с температурной кривой, нотами для вышедшего из моды дуэта, медными причиндалами, стопками журналов, мягкими игрушками, каким-то редкими орудиями — тут можно было наткнуться на криволинейный струг или грузик отвеса, — деревянными типографскими наборами, трафаретами, а рядом могли расположиться пресс для сидра, череп сернобыка, резной китовый зуб, корзины, палитры с засохшей краской, ткацкий станок, слоновий колокольчик… Безумный набор ускользал от любого истолкования. Аллегория в духе барокко, утверждал Уэйн: все эти предметы находились в той сумрачной комнате, где прошло детство обоих братьев.

Уэйн верещал злобным попугаем, когда насмешливые критики попросту перечисляли предметы обстановки, втискивая их в нелепый абзац вроде только что вами прочитанного, вместо того чтобы интерпретировать их смысл, постичь гармонию, как того хотел автор.

Вилы, коробка сигар, ковшик для сбора клюквы, разрозненные чашки и блюдца, кремневое ружье, граммофон, кинжал, пара женских сапог для верховой езды, фирменный знак кока-колы, покрывшийся плесенью сборник фортепьянных дуэтов и два кожаных шара, которые вполне могут оказаться мумифицированными головами, — все это в некой безымянной комнате.

— Головы и музыка — вот самое главное! — заявил Уэйн и, разъярившись, прекратил выставлять свои работы. У него скапливались груды фотографий. — Я их попридержу! — Потом он отложил и свой старый аппарат, почти перестал снимать, запустил себя, стал неопрятным и злобным. — Мне нравится мой запах! — говорил он теперь.

Он знал, что брат если не знаменит, то по крайней мере хорошо известен за пределами Гавайев, что считалось великим и завидным достижением. Уилла полюбили за яркие первозданные цвета райских островов: он использовал и желтый осадок от прошедшего через мочевой пузырь сока манго, и зеленую краску из растертых листьев гибискуса, тускло-лиловый цвет получал из диких слив, растущих на Яве, а своеобразный оттенок ржавчины его «Деревенской дороге в Камуэле» придала красная глина, добытая художником из той самой земли, которую он рисовал.

— Хватит хандрить, Уилли!

— Ничего я не хандрю.

В своем творчестве братья не кривили душой — они никогда не изображали Гавайи раем. Гавайи были для них реальным, испорченным местом, где горы раскопаны, деревья срублены, почва забита железом, кораллы умирают. Чужие люди и чужие растения наводнили острова, виноградная лоза и пестициды душили их, уничтожая исконную природу. Вот почему Уэйн фотографировал кучи мусора, а на картинах Уилла всегда присутствовали злобные детишки и на плодах, свисавших с деревьев, всегда виднелись отметины зубов.

— Мы — свидетели! — повторял Уэйн.

Побывав на материке, выставка картин вернулась в Гонолулу. Услышав от Бадди историю братьев Годболт, я пошел в галерею и обнаружил, что портрет Уэйна исчез. Бадди не знал, в чем дело, однако намекнул, что братьев он помнит безумными подростками, когда они с матерью жили у него в отеле. Портрет, оказывается, срочно затребовала полиция. Лабораторное исследование обнаружило, что густая блестящая краска была кровью Уэйна. В газетах появилось сообщение: Уилла разыскивают, чтобы допросить в связи с убийством брата. Среди бумаг Уилла нашлась его фотография, которую Уэйн с помощью ретуши превратил в жестокую карикатуру. Уилла арестовали прямо в гостиничном номере. Когда его вели через холл, он, по словам Бадди, «смеялся, точно набедокуривший пацан».