Отель «Гонолулу»

38. Ученица

— Это мой друг, — сказал Бадди Мизинчику, кивнув в мою сторону. — Он написал книгу. Иди сюда, ангел, поцелуй его.

Она засмущалась. Глядя на ее никак не отмеченное жизнью лицо, уловив взгляд, которым это странное существо будто впервые озирало мир вокруг себя — озирало без интереса, скорее даже с отвращением, — я понял, почему Бадди называл ее ангелом: неопытная, невинная девочка, почти ребенок, еще не научившаяся тому грубому языку, на котором разговаривает с нами жизнь.

Своей позой, сгорбленными плечиками, девушка напоминала только что пойманную, нахохлившуюся птицу: она все еще дрожит от страха, сердце яростно колотится. Из-за маленького роста Мизинчик казалась моложе своих двадцати трех лет. Она носила футболку и джинсы, обтягивавшие узкие бедра и длинные паучьи ноги. Если женщину делает женщиной исходящий от нее соблазн, то трудно придумать что-либо более далекое от кокетки, чем мальчик-подросток, а она в своей бейсболке выглядела точь-в-точь как игрок младшей лиги.

— Вот забавно, — поделился со мной Бадди, — нынче утром она возилась в столовой совершенно одна. Наткнулась нечаянно на стол, ваза слегка покачнулась. Я в это время был внизу в сортире и слышал, как она твердит: «Извините!» Перед пустой комнатой извиняется. Трогательно, как по-твоему?

На лице Мизинчика не отражалось ничего, кроме юности. Улыбка была подкупающе доверчивой. Она радовалась, что Бадди взял ее в жены, держалась за его руку, словно еще одна дочка, пряталась в его тени, словно любимая собачка. Не так ли мы порой представляем себе ангелов?

— Разве она не прелесть?

В ту пору я ничего не знал о Мизинчике, а хотел знать все. Все мне узнать не удалось, но со временем я узнал достаточно много. Это было что-то вроде наглядного урока.

Дядя Тони, брат ее матери, тот самый, что привел девушку в гостиничный номер к Бадди и снял карточку ученицы с ее платья: «Тебе это не понадобится, Мизинчик», — был ее опекуном. Отец работал на фабрике в Маниле; Мизинчик жила с матерью и дядей Тони, с братом и сестрой в маленькой хижине в тесном трущобном предместье Сан-Антонио, на краю Себу-Сити. Дядя Тони стал ее первым любовником.

Тогда ей только сравнялось двенадцать. От сердца отлегло, едва девочка убедилась, что это дядя, а не кто-то чужой стоит на коленях возле ее матраса. «Это дядя Тони», — шепнул он. Матери не было дома: она работала в гостинице. Дядя сумел никого не разбудить, когда целовал ее, засовывая кисловатый на вкус язык ей в рот. Он просунул ей ладонь между ног, воткнул палец поглубже. Девочка лежала тихо, ошеломленная, считала про себя, стараясь успокоиться, надеясь, что это скоро прекратится.

Утром на столе появилась пара новых туфель в белой папиросной бумаге.

Мать только что вернулась с работы. Она велела:

— Скажи дяде Тони спасибо. Поцелуй его. Такой чудный подарок!

Она послушно поцеловала дядю Тони. Следующий раз наступил две недели спустя — мать работала по ночам неделю через неделю. Вернувшись домой из бара, дядя Тони принес ей розовые трусики и велел надеть. Ночью, когда малыши уснули, он выключил свет и приказал:

— Снимай!

Она не решалась, и тогда он сказал сердито:

— Кто тебе их подарил?

В темноте он прижался губами к ее губам и снова пустил в ход палец. Ей было неприятно, еще не прошла боль после первого раза — сильная боль, какой она никогда прежде не испытывала.

— Теперь можешь надеть. Это ведь подарок.

С тех пор всякий раз, когда мать уходила в ночную смену, дядя Тони укладывался рядом с племянницей на ее матрас.

— Держи! — говорил он. Она с трудом обхватывала пальцами эту теплую, набухавшую в ее пальцах штуку толщиной с ручонку ее младшего брата. — Крепче сжимай!

И снова этот липкий рот, настойчивый язык, дыхание, отдающее мясом и пивом. Сознание отключалось. Мизинчик принималась считать, считать до бесконечности. Она знала: через несколько минут все кончится, он оставит ее в покое. Только это всегда длилось дольше, чем она могла терпеть.

Она все время получала подарки. Иногда белье, блузку, платье, но чаще — сладости.

— Поцелуй дядю Тони, — говорила ей мать.

— Она не любит своего дядю Тони, — вздыхал дядя Тони.

— Нет, дядя Тони, я тебя люблю! — возражала Мизинчик.

Она боялась его до тех пор, пока не поняла: он не причинит ей зла, если она прижмется к нему и поцелует.

В школе девочки завидовали, дразнились, когда она надевала обновки, а уж когда у нее появились новые туфли, они и вовсе разошлись. У одноклассниц в тот год появились плееры, многие приходили в школу в наушниках. Мизинчик дождалась, чтобы мать в очередной раз ушла в ночное дежурство, и попросила у дяди Тони плеер. Он даже обрадовался, что ей, наконец, что-то понадобилось. На следующую ночь опустился на колени возле ее матраса и сказал:

— Открой рот!

Мизинчик послушалась. Она задыхалась, а дядя еще потребовал:

— Не молчи!

Но плеер она получила.

Все это время из соседнего домишки за ней неотступно следил старик Бонг-Бонг. Мизинчику шел тринадцатый год. Бонг-Бонг был хозяином этих трущоб. По тому, как он поглядывал на нее, Мизинчик догадывалась, что старик проник в ее тайну. Она боялась его.

— Иди ко мне, Мизинчик!

Она не двинулась с места.

— Если не придешь, я все расскажу твоей маме.

Что он ей расскажет? Много всего. Она вошла в дом Бонг-Бонга и словно сделалась совсем крошечной, потому что его дом был намного больше халупы, где жили они с матерью, и пахло здесь иначе. Бонг-Бонг посадил ее себе на колени, пристроил ее руки точно так, как делал дядя Тони. Наверное, и в самом деле подглядывал за ними.

— Ты знаешь, как это делается. Встань на колени.

Она боялась, что старик сделает ей больно, однако он не сделал ничего плохого, даже, к ее радости, управился быстрее, чем дядя Тони. Бонг-Бонг дал ей денег и заставил пообещать, что она придет еще.

Мало-помалу подарки Бонг-Бонга составили толстую пачку песо. Мизинчик копила их и прятала от матери — как бы она объяснила, откуда они взялись?

Школу она бросила, сказала родным, что нашла себе место, но на самом деле Мизинчик каждый день отправлялась в Себу-Сити и там присоединялась к стайке сверстниц. Большинству было лет по тринадцать-четырнадцать, некоторые чуть постарше. Одна подружка нашла тенистую галерею, где все они собирались. У этих девочек имелись приятели, такие, как дядя Тони или Бонг-Бонг, ничуть не хуже. Мизинчик тоже встречалась с этими мужчинами.

Весь секрет заключался в том, чтобы вовремя сказать «да». Когда мужчина начинал угрожать, Мизинчик бежала не от него, а к нему, придвигалась вплотную. Она знала этот запах, знала, что, как только притронется к мужчине, окажется в безопасности, и он не станет ее обижать. Мужчины обнимали ее, защищали, порой давали деньги. Она шла за ними в машину или в заброшенное здание за галереей. Прижмись к мужчине покрепче — и ничего плохого не случится. Теперь Мизинчик могла тратить деньги на одежду, купила эротичные оранжевые трусики из синтетики и туфли на высоком каблуке.

Мать Мизинчика уехала к ее отцу в Манилу. Она же осталась приглядывать за братом и сестренкой. Дядя Тони по-прежнему щупал ее иногда по ночам, взгромождался на нее, как и другие мужчины. Мизинчик дивилась, отчего она не беременеет, а потом вдруг поняла, что попала. Одна девчонка дала ей адрес человека, который выдавал себя за врача. Лекарь запер дверь своей комнаты и лег на нее. «Иной раз это помогает», — сказал он. Потом раздвинул ей ноги, закрепил их в скобах и стал копаться внутри каким-то блестящим металлическим инструментом — быть может, ножом. Было больно, текла кровь.

— Пятьсот песо.

Денег у нее не было. Мизинчик рассердилась на себя: зачем потратилась на одежки? Доктор сказал, что знает одно местечко, где можно заработать танцами.

— Я не умею танцевать, — призналась Мизинчик.

— Тебя научат.

Он отвел ее в клуб в Себу-Сити и сказал:

— Это Мама.

Мама выделила ей комнату с пансионом.

— Тебе это обойдется в две тысячи песо, — сказала Мама, — но ты их скоро заработаешь.

Мама была добра к ней. Мизинчик танцевала обнаженной, на ней были только собачий ошейник и туфли на платформе, а потом ее вызывали в темную кабинку к очередному клиенту. Что делать дальше, она знала. Корейцы, японцы, китайцы, даже американцы иногда.

— Не важно, что ты не умеешь танцевать, — главное, ты им нравишься, — хвалила ее Мама.

Девочки просыпались в полдень, завтракали все вместе, точно одна семья, Мама сидела во главе стола.

— Из чего сегодня адобо? — спросила Мизинчик.

Выяснилось — из кошки. Даже в голодную пору в Сан-Антонио кошек они не ели.

Однажды ночью в кабинке ее поджидал японец. Он не притронулся к ней, лишь сказал: «Надень это». Мизинчик с трудом натянула блузку поверх отделанного блестками лифчика. Мужчина поднял фотоаппарат, и вспышка на миг ослепила ее.

Через несколько дней, когда Мизинчик готовилась к выступлению, Мама жестом подозвала ее к себе. Рядом с Мамой в кабинке сидел тот самый японец. У него был при себе чемодан.

— Открой! — велел он ей.

— Это все твое, — сказала Мама. Чемодан был доверху набит одеждой. — Ты едешь путешествовать с мистером Нисивара.

— Зови меня Тони, — предложил японец. Еще один Тони. Он вручил ей паспорт. «Республика Филиппины». На маленькой фотографии Мизинчик узнала свое лицо, но имя значилось — «Тина Кохуго». Эта Тина была на четыре года старше Мизинчика, и адрес другой.

В ту ночь она вылетела с японцем Тони на Гуам и ее под дождем провели в маленький домик, битком набитый филиппинками. Девушка заплакала, какая-то женщина обняла ее, стала успокаивать. То была Роза, хозяйка клуба «Ночная жизнь» недалеко от пляжа подле Аганы.

Большинство клиентов клуба были японцами. Мизинчик танцевала перед ними, приходила к мужчинам в кабинки. Иногда они откупали ее на ночь, платили Розе по пятьсот долларов. Приведя Мизинчика к себе в номер, они фотографировали ее голышом, сажали на унитаз, а сами подглядывали. Часто даже не трогали ее — только фотографировали, но попался один, который привязал ее к стулу, завязал ей глаза и всю забрызгал своей спермой. Он и на следующий день возвратился в клуб, но Мизинчик отказалась с ним идти.

В наказание Роза заперла Мизинчика в темной кладовке. Девушка понятия не имела, как долго там пробыла, но, как только ее выпустили, она упала на колени и принялась обнимать Розу и Тони за ноги.

Незадолго до Рождества японец Тони отвез Мизинчика в Гонолулу. Ее ждала работа в еще одном клубе — «Крысоловке». Она танцевала на сцене с зеркальным полом и сидела в кабинках с мужчинами, по большей части — американцами, иногда японцами. Порой Тони приводил ее к себе в гостиницу и там дергал за волосы и кусал, доводя до слез. Мизинчик старалась напоминать себе, что попала в Америку, но эта Америка ничем не отличалась от Гуама. Однажды вечером в «Крысоловке» какой-то мужчина, сидевший у самого края сцены, крикнул друзьям: «Смотрите!» Он помахал Мизинчику пятидолларовой бумажкой, она послушно раздвинула ноги, и он заглянул между них, погрузился в созерцание, словно сосредоточенно следил за маленьким пугливым зверьком. Потом засунул банкноту прямо в розовые губы этого зверька. Друзья захлопали в ладоши: «Тунец! Тунец!»

Это был Бадди. Он не видел ее лица, а Мизинчик не видела его, но, когда он проделал это, она чуть не заплакала. Ей не хватало слов, чтобы передать свои чувства: смесь унижения, страха и ненависти, похожую на болезнь, которая, она знала, уже никогда не оставит ее тело. Но она улыбалась. Потом перешла к следующему клиенту, а Бадди отправился восвояси.