73. Голоса

Я остался один и сперва обрадовался этому, поскольку втайне уже начал в эти поздние часы делать наброски будущих рассказов — осторожно, чувствуя себя глупо и неуверенно, словно человек, пытающийся восстановить отношения с былой возлюбленной и страшащийся отказа. В гостинице было тихо, бар, наконец, закрылся, музыку выключили, бассейн был пуст, зеленовато-синяя поверхность воды бросала отсвет на стены. Как только последний пьяница вышел из бара, я спровадил Трэна домой, но вскоре пожалел, что остался один и у кошмара, который я пережил, не было свидетелей, кроме меня.

Сперва я услышал голоса, доносившиеся из пустого лифта, — неразборчивые фразы, вероятно, гости болтали о чем-то своем, но я разобрал свое имя, сопровождавшееся безрадостным, однозвучным смехом, похожим на кряканье утки. Этот смех пристает к собеседникам, точно инфекция. Хуже всего было то, что я не расслышал шутку, вызвавшую такое веселье.

А потом отчетливо донеслось:

Он был якобы писателем!

Разве я говорил нечто подобное кому-то из постояльцев? Или кто-то узнал мое имя?

Валяет дурака и думает, никто этого не замечает, — это был уже другой голос, и снова раскаты смеха. Видимо, в комнате — несколько человек.

Может быть, речь шла вовсе не обо мне? Но тут раздалось более конкретное обвинение:

Если б не Бадди, он бы не получил эту работу. Никто не пожалеет, когда он уйдет.

Это, несомненно, относилось ко мне. Я и сам нередко думал об этом.

Еще один хаоле средних лет подцепил туземку. Она ему во внучки годится.

Оживленное хихиканье, неудержимое, переходящее в икоту, — так от души резвятся дети. Последняя насмешка задела меня больше прежних, затронула самое больное место.

Войдя в лифт, я нажал кнопку восьмого этажа, но в районе шестого смех усилился. Я надавил на «стоп» и вышел. Никак не получалось зафиксировать источник шума: вроде бы голоса доносились из одной комнаты, но, когда я приблизился к ней, они начали эхом отдаваться в другой. Наконец я проследил этот смех до той ниши в конце коридора, где располагалось три номера, и три двери с разными номерами выходили в коридор.

Кто-то прокричал:

Чего проще прикинуться писателем среди людей, которые не умеют читать!

Другая реплика попала в «яблочко»:

Прикрывает лысину своей бейсбольной кепочкой!

Мог ли я ворваться в номер, положить конец этому безобразию? А если бы я попал не в ту комнату? Беседа могла происходить за любой из трех закрытых дверей. Терзаясь стыдом и яростью, я вышел на служебную лестницу, поднялся пешком еще на два этажа, в свой номер, где давно спали Милочка и Роз, и всю дорогу мне слышались приглушенные раскаты смеха, эхом отражавшиеся от бетонных стен.

На следующий день я полез в компьютер, чтобы выяснить имена обитателей этих трех номеров, и ничего не обнаружил. Все три номера пустовали. Как это понимать?

Раньше я жаловался на скуку и предсказуемость своей жизни в отеле «Гонолулу», на требовательность и навязчивость постояльцев. Бадди со своими приятелями оккупировал «Потерянный рай». Я нуждался в покое, крыше над головой, нетрудной работе, солнце, одиночестве. За это я платил тоской, подобной которой я не знал, — так томятся погребенные заживо. Теперь гостиница ожила, зазвенела пронзительными ночными голосами, и я боялся оставаться один, потому что в одиночестве я слышал все это:

Он жиреет.

Сразу видно, ему здесь не место.

Человек просто не умеет наслаждаться жизнью.

О да, он писал книги — в свое время!

Заметив, что с каждым утром я просыпаюсь все более мрачным, Милочка спросила, в чем дело. Я откровенно рассказал ей о слуховых галлюцинациях. Может, это Бадди меня разыгрывает? Милочка сказала, что я делаю из мухи слона, что я все равно что младенец и к тому же подаю плохой пример дочери.

— А если мне все это чудится?

— Какая разница, чудится или нет, — возразила Милочка. — Главное, они говорят правду.

Ошеломленный подобной логикой, я молча уставился на свою простодушную супругу.

— Ты сидишь и читаешь книги, — попрекнула она меня. — Надо жить!

Я не знал, что кто-то подмечает то, на что я сам не обращал внимания: читать для меня было столь же естественно, как дышать.

— Мог бы попрактиковаться в своей работе, — посоветовала она. — Приобрести больше опыта.

Что толку было удирать на пляж? Я брал с собой книгу — Милочка права, я всегда брал с собой книгу. Я сидел на солнце рядом с праздными людьми, сильно загоревшими женщинами и выдубленными жарой мужчинами, рядом со стриптизершами: молодые женщины с прекрасными телами, как правило, отдыхали до начала вечера, почти все они отращивали длинные волосы; рядом с небольшими, тесно сплоченными семействами, возившимися с припасами и игрушками. Тут же и бездомный бродяга с тележкой из супермаркета, нагруженной пластиковыми пакетами, — однако и у него был дом, здесь, на пляже, под пальмой, к которой он небрежно прислонился спиной, в этих битком набитых пластиковых пакетах имелось все, в чем он нуждался.

Пытаясь за что-то зацепиться, рассеять свои страхи, я позвонил Леону Эделю. Он пригласил меня на ланч в каноэ-клубе и внимательно выслушал повесть о бестелесных голосах.

— Больше смахивает на М. Р. Джеймса[65], чем на Генри Джеймса, — поставил он диагноз. — У Эдит Уортон есть великолепная история с голосами призраков. Разумеется, тут кстати вспомнить и Джилберта Пинфолда[66], но у него эти голоса оборачиваются почти клоунадой.

Мне нравилась его привычка соизмерять реальную жизнь с книгами и писателями. Я и сам раньше поступал так же, да отвык на скудных бескнижных Гавайях. Печатное слово когда-то служило мне источником энергии, внушало надежду, им поверял я свои чувства. За долгие годы, прожитые на островах, я начал понимать, что есть многое в творческом вымысле, что и не снилось небу и земле.

— Комедия призраков, самый мрачный жанр, — сказал я. — Во пережил нервный срыв.

Я признался Леону, что пытаюсь снова писать. В полной хлопот жизни управляющего отеля больше всего меня мучило то, что, отвыкнув от письменного стола, я не мог упорядочить свою жизнь. Отдавшись на волю хаоса, я разучился ясно мыслить, время бежало чересчур быстро, впечатления смазывались. Не записывая, я мало что запоминал, а понимал еще меньше. Пока я не вернусь к своей работе, я не сумею постичь острова, так и не буду знать, отчего чувствую себя здесь таким потерянным.

— Вы писатель. Помимо всего прочего, это патология, — вздохнул Леон. И тихо, полуотвернувшись, словно не мне, а незримому собеседнику, посулил: — Когда придет время, вы справитесь, трудности, о которых вы говорите, обернутся вам во благо.

— Трудно писать рассказы. Это все с чужого голоса.

— Ничто никогда не бывает с чужого голоса. Все, о чем вы говорите, исходит из вашего сердца.

— Десятки историй, пятьдесят, шестьдесят, а то и больше.

— Тем лучше, — сказал Леон. — Вот уж о чем не стоит беспокоиться. Это счастье, что вам есть о чем писать. Появился запас, что-то новенькое.

— Не уверен, владею ли я еще этим ремеслом.

— Жизнь открывается вам! — Его смех прозвучал как поощрение — человек, знавший Джеймса, знал и меня. Мне повезло найти такого друга, как Леон. И все же Гавайи угнетали: эти тропические, призрачные острова, берега которых, казалось, возникали прямо у меня на глазах, а горы, вулканы столь древние, столь живописные отроги…

— Здесь хватает великих людей, и начинающих, и уже прославленных, — утешал меня Леон. Пусть так — но эти острова не знали архитектуры, лишь немногочисленные развалины напоминали о прошлом, настоящее превратилось в китч, который едва ли следовало оберегать. Погоня за модой не осовременила, а только выхолостила Гавайи. Под этим солнцем, казалось бы, можно не бояться тьмы и теней, но слышать насмешливые шорохи, язвительные голоса было бы естественнее в лондонском тумане, гораздо страшнее столкнуться с подобными призраками при ярком свете дня. Сияние солнца превращало их в чудовищ.

Даже на пляже я продолжал слышать тоненькие голоса — словно из-под песка:

Да кем он себя вообразил?

И это его работа?

Он всю жизнь так и просидит на пляже.

Ему нечего ждать, кроме смерти. Только это ему и остается.

Ему не следовало приезжать сюда.

Он никому, кроме нас, не известен.

Эти голоса терзали меня, как в страшных историях с привидениями, ибо то были голоса моих страхов. Я слышал их всюду, куда бы ни пошел. Они проходили сквозь стены и запертые двери отеля, и я всегда оказывался достаточно близко, чтобы разобрать слова. Теперь я понимал, как люди сходят с ума: «Это голоса мне велели!» Иногда эти голоса обретали лицо и имя: Бадди, моя жена, мадам Ма, ее сын Чип, давно сидевший в тюрьме, подчас даже Роз.

Пусть папа не приходит на школьный вечер! Он слишком старый!

Много лет назад Бадди уверял, что отель управляется сам собой, служащие сделают за меня всю работу. В гостиничном бизнесе я ничего не смыслил. Большинство гостей мне не нравились, и я не был особо приветлив. Основная моя обязанность заключалась в том, чтобы всеми силами скрывать свое невежество. Все вокруг были опытнее меня, недотепы.

Ежедневные отчеты, еженедельные отчеты, планы на месяц вперед, количество занятых номеров, количество освобождающихся номеров, заказы в номер, прибыль бара, убытки от разбитых или украденных вещей, доход, чистая прибыль — все это сбивало с толку и злило меня.

— Видишь? Это фланец, — по какому-то поводу сказал мне Кеола, и я чуть не ударил его по ухмыляющимся губам — он был уверен, что я не знаю термина.

Больше всего меня привлекали «вахтенные журналы», которые вели ночные дежурные. Я то и дело заглядывал в них. Могли бы, право, быть и поинтереснее:


1.22 Кавика слышать шум в кухонная кладовка.

1.40 Это мышь. Поймать мышеловка.

2.38 Пьяный человек отказываться уходить из бар «Потерянный рай» говорить: 2.39 «Вы не знать, кто я?!»

2.35 Объяснять Кавика он раньше быть городской советник.

2.38 Человека уводить из гостиница дежурный (Кавика). Бар и бассейн 2.39 свободны.


Я жаждал прочесть другую запись: «Голоса в лифте, голоса в стенах, голоса в пустых комнатах», но в журнале обнаруживались лишь упоминания о запахах, протечках, затоплениях, коротких замыканиях, проникновении посторонних, о разгулявшихся пьяницах и посетителях, которые, не расплатившись, удирали из-за обеденного стола. Обычно гостиницей заправляли служащие, изредка — гости, я — почти никогда.

После всех его грандиозных планов смотрите, чем все закончилось.

Я прекрасно знаю, кто он такой. Не хочу ставить его в неловкое положение, здороваясь с ним.

Такое случается с людьми, которые попадают сюда, — с мужчинами в особенности. Разоденутся по-молодому, прикидываются, будто два десятка лет с плеч сбросили. Жизнь идет мимо, а у них не остается ничего, кроме фантазий.

— Этот остров — еще не весь мир, — сказал я однажды Леону, моему единственному свидетелю.

— Верно, однако, быть может, это ваш мир.

— Мне страшно думать, будто вся моя жизнь — лишь эти солнечные дни в отеле «Гонолулу».

— Наступает в жизни пора, когда меньше пишешь и больше нуждаешься в солнце, — возразил он. — Каждый день драгоценен. Вы хорошо поняли совет Джеймса жить на полную катушку. Мне кажется, у вас ничего не пропадает зря.

Бадди Хамстра, «наш бедный слабый великий человек», как именовал его Леон, и забавлял его, и очаровывал. Мы говорили обо всем понемногу, о дневниках Эдмунда Уилсона, о Блумсбери, нарциссизме Генри Торо и о Генри Джеймсе. Я все еще терзался сомнениями, разумно ли было браться за работу управляющего, но у меня был Леон, мой друг, пришелец с той же далекой планеты.

Иногда с этой планеты доносились вести: письма читателей, которые передавали мне бывшие издатели: «Ходит слух, что вы не умерли, а просто перестали писать и живете в другой стране под чужим именем, как Б. Травен»[67].

Одну посылку я не хотел открывать — она пришла от нью-йоркского редактора, а внутри лежала верстка романа. Прилагалось письмо с просьбой прочесть книгу и в случае, если она мне понравится, поделиться своими соображениями. Внизу под стандартными выражениями благодарности была приписка от руки и чересчур большой росчерк Джеки Онассис.

— Это от Джеки Кеннеди, — сказал я жене.

— Как же! — фыркнула она.

— Она просит меня прочесть эту книгу. Сделать ей одолжение, понимаешь?

— Джеки Кеннеди просит тебя об одолжении — что тут не понять?

— Так она пишет.

Милочка сделала знакомую мне гримасу: дескать, что-то с тобой неладно. Однако Леон не смеялся, он сказал мне:

— Это серьезный редактор. У нее очень хорошая репутация.

— Сперва голоса, теперь письма от знаменитостей, — вздыхала Милочка. — Ну-ну.

Я прочел книгу и факсом отправил положительный отзыв. В ответном послании миссис Онассис писала, что завидует моей жизни на Гавайях, и упоминала, что ее сын заедет в Гонолулу на пару недель по пути на Палау, остров в западной части Тихого океана, где собирается заняться подводным плаванием.

А голоса все не унимались. Для человека, не привыкшего к чтению, работа писателя — колдовство, ненадежное, сбивающее с пути; для жителя острова за пределами родных берегов все нереально, темно, страшно, каким бы ясным ни казался горизонт. Память о внешнем мире утрачена: чего я не вижу, то не имеет права существовать. Я остался наедине с голосами, но теперь бормотали не только мои голоса: молва утверждала, что я схожу с ума, пав жертвой островной лихорадки, — это не опасно, всего-навсего беспричинное, юродивое счастье. Но и это был всего-навсего слух.

Загрузка...