Отель «Гонолулу»

40. Сердцевина пальмы

Рождественские гимны в Вайкики поют по-японски. На веранде второго этажа, куда выплескивался избыток народа из «Потерянного рая», Бадди осматривал новогодние украшения, сравнивая их с убранством других отелей. Я знал: сейчас он вспомнит про Санта-Клауса, прибитого к кресту, про Микки-Мауса в яслях (ясли изображала пластмассовая тарелка) и в окружении семи гномов, про Иисуса, обряженного Санта-Клаусом. «А в прошлом году — просто супер!» Японец-менеджер стоявшего по соседству отеля «Кодама» подписал все открытки с рождественскими поздравлениями от своей компании и выпрыгнул из окна, тяжело рухнув на край бассейна.

— Воображал, должно быть, себя идеальным начальником, а о том не подумал, что все открытки придется переписывать заново.

— Это предпраздничная депрессия, — пояснил Пи-Ви. — Со мной такое тоже бывает.

— Да, Рождество — отстой! — вздохнул Бадди. — Уж эти мне песенки!

— Некоторые совсем неплохи, — возразил я, различая в японском напеве мелодию «Рудольфа, красноносого оленя». — От таких, как «Посреди глухой зимы», меня слеза прошибает[34].

Со второго этажа мы различали вершины пальм, окаймлявших пляж за два квартала от нас — по большей части эти улицы состояли из гостиниц. В наших музеях отсутствовали работы старых мастеров, но мы владели тернеровскими закатами и тициановскими небесами. Тучи на небесах не менялись на всем протяжении человеческой истории, и порой гавайское небо казалось мне потолком, расписанным в эпоху Возрождения.

Я поднял руку, указывая на облака, а Бадди пробормотал что-то насчет нового отеля «Рамада», который строят возле Форта Дерусси. Этот толстый, крупный мужчина всегда старался на что-нибудь опереться, и сейчас его локти покоились на перилах веранды, а щеки уткнулись в ладони.

— Меня пленяет пышная прелесть этих небес, — пробормотал я, проверяя, способен ли я еще произнести подобные слова, но Бадди меня словно не слышал — для него эти красоты были звук пустой.

— Телигентно! — попрекнул меня Кеола.

— Еще бы! — буркнул Бадди. — Посмотри-ка лучше на пальмы.

Я часто смотрел на них, размышляя: вот он, рай Южных морей, где растут золотые плоды, благоуханный парадиз под пляшущей хулу луной.

— Там есть чего пожевать.

Я подумал было, что Бадди имеет в виду высоко вздернутую рекламную вывеску суси-бара на авеню Калакауа, но нет — речь по-прежнему шла о пальмах. Я столько раз видел, как колышется под порывами урагана похожая на оперенье листва, как сгибаются и легко выпрямляются, не ломаясь, гибкие стволы, что считал пальмы бессмертными.

— Срубаешь ствол, разрезаешь и достаешь сердцевину. Режешь на куски и замачиваешь в рассоле. В салате это вещь. У меня росли пальмы во дворе в Вайманало. Когда я съезжал оттуда, двор был лысый, как моя ладонь. Я его весь подчистил.

Толстяк обнажил прекрасно сохранившиеся зубы, и рот его наполнился слюной при одном воспоминании о том, как он лакомился сердцевинами стольких деревьев.

— В Англии есть пальмы?

— Нет. Ни пальм, ни омаров — одни кошмары.

Он подозрительно покосился на меня, потом на книгу.

— Это еще что?

— Селин. «Путешествие на край ночи».

Я прочел ему вслух:

— «Род людской вечно в пути, так что в день Страшного суда, который состоится, конечно, на улице, до места его от гостиницы будет явно ближе, чем от дома. И когда низлетят ангелы с трубами, первыми явимся мы, выскочившие из меблирашек».

— Да, эта малышка[35] кое-что смыслит в деле, — признал Бадди. — Мне нравятся книги. Надо будет как-нибудь и твою почитать.

— Не стоит.

Это было мое уязвимое место. Неделю назад Милочка отрекомендовала меня очередному гостю как писателя, а ведь я специально предупреждал: «Говори: „управляющий гостиницей“». Это звание обладало всеми преимуществами истины без скрытой в ней угрозы.

— Ваша жена говорит, вы писатель, — прицепился ко мне этот гость.

Я улыбался, замерев в ожидании неизбежного.

— Вы пишете под собственным именем?

— Да.

Мое имя не пробудило у него никаких ассоциаций, но он поспешил продемонстрировать мне свою любовь к чтению, порекомендовав кое-какие книги из числа тех, что я постоянно видел в руках у людей, загоравших на пляже. Я охотно укрывался за анонимностью. На курорте, среди пестрой толпы, никому нет дела до твоего имени, никто не спросит, как ты сюда попал.

Иные постояльцы, заметив на стене афишу «Щелкунчика», интересовались:

— У вас тут и балет имеется?

— Имеется. А также опера и симфонический оркестр Гонолулу.

— Обожаю эту срань! — воскликнул один из гостей.

Я сказал ему:

— Если вокруг растут пальмы, а босые туземцы выбрасывают в окошки своих машин пивные банки, это отнюдь не означает, что на острове нет культурной жизни.

Но посещать балет на Гавайях казалось мне вульгарным и нарочитым проявлением мещанства, а отнюдь не свидетельством утонченности. Меня вполне устраивали босоногие любители пива и безмозглые красотки-купальщицы. О литературе даже говорить не хотелось, я становился в тупик, когда Бадди, хваставший своим невежеством, вдруг начинал неуверенно рассуждать о книгах. Мне бы лучше потолковать с Пи-Ви о его кулинарных секретах. Я с удовольствием слушал, как Бадди рассказывает нечто новое о сердцевине пальмы, о том, как он свел на лакомства пол-акра деревьев.

Милочка считала себя большой интеллектуалкой, поскольку, разъезжая на роликовых коньках, слушала «Куджо» на аудиокассете.

— Должно быть, ты скучаешь по большому городу, — посочувствовал мне как-то Пи-Ви.

Я совершенно искренне ответил «нет»: в большом городе я задыхался от смога, превращался в частицу нерасчлененной толпы, забивался в свою щель, терялся, словно уменьшаясь в размерах, среди небоскребов. В больших городах нет ни ночи, ни тишины.

— Зато культура, — возразил он, — спектакли, концерты. У нас они бывают только на Рождество, и то ненастоящие.

— Культуру человек всюду несет с собой. Твои рецепты — это и есть культура, Пи-Ви, — ответил я ему. — И ты же знаешь, язык — тоже культура.

— У меня свой язык, — вставила Нани, подружка Пи-Ви. — Пиджин.

«Более лучше, — говорила Нани. — Талфон, бумбай, — говорила она. — Я никогда не учить аглиски». Кеола, мывший окна, одобрительно улыбался во весь рот, словно внимая звукам музыки, но, на мой слух, этот деградировавший, годившийся лишь для обиходного общения жаргон, угрюмое ворчание, сплошь междометия да слова, произвольно меняющие значение, больше походил на обрывки птичьего щебета. Туземцы называли свое наречие «пиджин» и считали его особым языком, не хуже греческого или португальского. Это, дескать, вовсе не английский. На самом деле это был, конечно, английский, только донельзя неряшливый: он обходился без грамматики и орфографии, без глагола-связки, использовался почти исключительно в настоящем времени — этого хватало, поскольку гавайцев интересует только настоящее. Они внимательно вслушиваются в чужую речь, щурясь от усердия, и, похоже, больше смысла извлекают из звуков, нежели из значения слов.

Нани сказала:

— Пусть хаоле слушать. Он хуху? Асса мада собирать ветки. Нет больше делать. Или вот: этот хаоле лоло, он быть колохе. Кеики он более лучше. — Она испустила вздох удовлетворения: — Вот так.

— В вашем языке есть глаголы? — поинтересовался я.

Она возмутилась:

— Ты трахать меня мозги?

— В твоем предложении есть глагол «трахать». В моем — глагол «есть».

— Пи-Ви, этот хаоле трахать меня мозги, — пожаловалась она. — Очень телигентный.

— Потерпи, Нани, — посоветовал ей Пи-Ви.

— Зачем он прийти к тебе быть? — продолжала она.

— Лингвист сказал бы, что в этом предложении отсутствует глагол-связка «быть». Это предложение со смещенным, постпозитивным сказуемым «быть».

— Телигентный! — повторила Нани.

— Я тут кое-кому говорил, что знаком с тобой, — сказал мне Пи-Ви. — Они говорят: «Ой, он знаменитый!» Хотят с тобой познакомиться.

Но я отказался от такой чести, а потому Рождество встречал с Бадди, Пи-Ви, Нани, моей прелестной женой и дочерью и немногочисленными гостями на веранде второго этажа, примыкавшей к «Потерянному раю».

— С книгами покончено, — сказал я. — Некоторые просто макулатура, мне теперь противно даже смотреть на них.

— Книги — это хорошо, — возразил Пи-Ви.

— Сегодня Рождество, — сказал я. — Поговорим лучше о птицах или черепахах. Или о море, например. В прошлом году я видел с крыши кита.

— А Нани видела вчера дельфинов, — подхватил Пи-Ви.

Услышав свое имя, Нани вклинилась в разговор:

— Мы иметь много птиц, мы не знать имя. Индюк говорить не гоббл-гоббл, он коло-коло. Санта-Клаус — Кана Калока.

Чистосердечный невежда гораздо приятнее псевдоинтеллектуалов, уговаривал я себя, стараясь удержать на лице улыбку. Некоторые постояльцы часами пересказывали мне сюжеты понравившихся книг, другие, разодетые, возвращаясь с «Щелкунчика», поставленного силами местного балета, чванились перед теми туристами, что любовались в «счастливый час», как девушки танцуют хулу.

— Я хотеть назвать ее Тейлор, но мой муж сказать «нет», — делилась Милочка с кем-то из участниц рождественской вечеринки.

— Тейлор значит портной, — вмешался я. — Не слишком-то многообещающее имя. Могла бы с тем же успехом назвать ее Сапожником.

— В смысле выпивки? — сострила Нани.

— А какое красивое имя Логан, — продолжала Милочка. — Или еще Шеннон. Ладно, следующий раз.

— Шеннон — ирландское имя, — сказал я.

— Во мне есть ирландская кровь, — похвастался Бадди, снимая пленку с большой миски салата. — Отсюда моя придурь. И сила тоже отсюда. Налетай, угощайся.

— Просто невероятно, — заговорил Пи-Ви, рассеянно выбирая из салата какие-то белые кружочки и отправляя их в рот, — как они обращаются ш жаключенными. Им бы шобрать по утрянке все дештруктивные элементы на штадионе «Алоха», надеть на них большие мешки и выпуштить на них толстых шильных шамоанок с бейшбольными битами. Ешли кто перекинетша, другие прижадумаютша.

— От этих деревьев на тебя голод находит, а потом безумие, — предупредил Бадди повара.

— Не смейся, с тобой то же будет. — Пи-Ви втянул в себя аромат сосны и едва не разрыдался. — Запах моего детства. Мы были очень бедны.

Никто не слышал его. Я бормотал про себя: «Шильный. По утрянке. Де-элать. Е-эхать. Дештруктивные. Если кто перекинется…»

Милочка, смеясь, рассказывала:

— Иногда я смотреть, как он писать. Я ему: «Что ты делать?» А он: «Ничего».

За семь лет нашего брака она не говорила мне ничего подобного. Осмеливалась рассуждать обо мне только в присутствии других людей, под их защитой. Это были ее свидетели, ее народ. Милочка боялась меня; Роз, к счастью, нет.

— Не знать, что у него в голова. Сложное хозяйство.

Повернувшись лицом к западу, в сторону моря, я пробормотал:

— Я купил гирлянды, хотел повесить их на те пальмы…

— Я эти пальмы на салат перевел! — заржал Бадди.