Отель «Гонолулу»

61. Китайская история

Взгляд нашего бармена Трэна, избегавшего смотреть на Мизинчика, минуя бар, упирался в соседнее здание, но мысленным взором он видел раскаленное синее море, без соединительного шва переходившее в раскаленное синее небо. Думал он о смерти, но был способен удержать в уме сразу две мысли, а потому вслух предложил:

— Налить по новой?

В голове у Мизинчика все мысли были вытеснены одной-единственной. Недавно она шипела на Бадди, расписывая, как убьет его, зарежет бритвой ночью, когда он будет спать («У меня от этого бессонница приключилась», — жаловался мне Бадди), однако, обнародовав эту угрозу, Мизинчик на пять дней укрылась в отеле, в хозяйском люксе, прячась от Бадди. Бадди был рад передышке и прикидывался, будто не может найти жену. Она и впрямь напугала его — не столько словами, сколько своей улыбкой.

— Я тебя убить, и меня не поймать.

— Размечталась, крошка.

Тут-то она и улыбнулась зловещей, зубастой улыбкой и сказала, точно ненормальный ребенок, во всем видящий свою логику:

— Потому что после как убить тебя, я убить себя.

— Присматривай за ней, — просил меня Бадди, — она задумала идеальное преступление.

На первом этаже Мизинчика интересовал только бар. Она сюда являлась в часы затишья. И что бы ни делала — даже если всего-навсего пила шипучку, — глаза ее таращились поверх ободка стакана, высматривая Бадди. Закусывая крендельками, она одинаково усердно жевала и наблюдала за входом, порой даже улыбалась, но то была не человеческая улыбка, а кошачий оскал: глаза разбегались в разные стороны.

Трэн понимал, как надо говорить с расстроенным человеком.

— Так ты родом с Филиппин?

Тощая, тревожная, Мизинчик согнулась, съежилась на высоком стуле у стойки бара, напряженно торчали узловатые колени и локти, даже огромные зубы казались желтыми осколками кости. Смерть проступила на ее лице — убийство, суицид, болезнь, безумие. Она способна на все, понял Трэн.

— Я бывал на острове Палаван, — продолжал он.

О чем там болтает этот китаец? Мизинчик искоса поглядела на пустой стакан и отправилась в свой номер. Тут Бадди перехватил ее, и она остановилась, всхлипывая — не от горя, от досады. Голова ее лопалась от мстительных замыслов. Ногти обкусаны, волосы, расчесанные пятерней, распались на сотню веревочек, маленькое тело в чересчур просторной одежде. Такая ни перед чем не остановится. От нее исходила смертельная угроза.

Трэн заговорил о Филиппинах, потому что Мизинчик выглядела несчастной и отчаявшейся. Трэн был добрый человек, его трогали чужие беды — они пробуждали в нем сострадание. Идеальный бармен — быстро работал руками, внимательно слушал и никогда не терялся.

Самая пустячная жалоба вызывала у него отклик.

— Им плевать, что кабель отключился на два часа и я пропустил сериал, — ворчал один из завсегдатаев бара.

— Какая жалость, — вторил ему Трэн.

Пьяная женщина из местных пожаловалась, что накануне социальный работник, присматривавший за ее дочерью, опоздал, и ей пришлось остаться с дочерью на ночь:

— Попробуй-ка усни без кондиционера.

У самого Трэна кондиционера отродясь не водилось, но это не мешало ему сочувствовать чужой проблеме — скорее, даже помогало. Он жил одиноко в комнатке на Маккалли, позади корейского бара, каждую ночь до двух часов утра наслаждаясь музыкой, воплями, скрежетом больших наружных кондиционеров и тошнотворными запахами.

— Сижу на берегу, — ныл очередной клиент, — целый день напролет без глотка воды, а солнце так и шпарит. Представляете, каково это?

— Ужасно! — откликнулся Трэн. Мужчина поморщился, сомневаясь в искренности его ответа, и Трэн пояснил: — Как-то раз я провел без питья одиннадцать дней.

— С ума сойти! Это как?

— Длинная история, — выразительная гримаса подразумевала: чересчур длинная.

— Un cuento Chino, «китайская история», так говорят испанцы. — Мужчина отхлебнул из стакана. — Это значит — длинная.

— Спасибо, — поблагодарил его Трэн и несколько раз повторил про себя это выражение, чтобы его запомнить.

В автобусе на Кинг-стрит какой-то пассажир стал объяснять окружающим и Трэну в том числе, что он-де в первый раз едет на городском транспорте, машину оставил в гараже, чтобы стекла тонировали, и с какой стати автобус все время останавливается? Трэн предложил поменяться с ним местами.

— Какой в этом прок?

Трэн полагал, что человек, никогда прежде не ездивший на автобусе, выбрал себе неудачное сиденье, и его долг, как постоянного пользователя, уступить ему место.

В другой раз соседка в автобусе сказала:

— Слыхали? Они уже не дают кошачий корм за талоны на еду. Им плевать, если кошка умрет с голоду.

Трэн не стал говорить ей, что когда-то он охотно ел кошек. Вместо этого пошарил у себя в коричневой сумке и протянул женщине свой сэндвич с консервами — пусть угостит начинкой свою кошку.

— Трикси такое и в рот не возьмет!

Трэн смущенно улыбнулся.

— Трикси хочет рыбку! — ныла пассажирка. — Трикси голодна. Вы хоть имеете представление, что это такое?

— О да! — ответил Трэн, но женщина презрительно фыркнула.

Как-то раз во время своей смены он протирал столики перед баром. За одним столом сидел мужчина и смотрел футбольный матч по переносному телевизору. Жена его сидела рядом.

— Прошу прощения, — сказал Трэн, намереваясь вытереть стол вокруг телевизора.

— Не видишь, я занят, — рассердился мужчина, не поняв, чего он хочет. — Терпение — добродетель, разве тебя этому не учили?

Трэн вежливо улыбнулся. Этот человек правильно сказал: терпение — важная вещь.

— Передвинь зонтик, — распорядилась жена, — я тут сгорю на солнце.

Трэн повернул зонтик так, чтобы женщина могла укрыться в тени, а она продолжала поучать:

— От избытка солнца можно и заболеть.

— Да-да, — согласился с ней Трэн и перешел с влажной тряпкой к следующему столику. — Совершенно верно.

Некий афроамериканец, угостившись в баре «Дикой индейкой», попытался распропагандировать Трэна:

— Люди думают, что-то изменилось, но вот что я вам скажу: на самом деле все осталось, как прежде. Мы хотели получить власть, но это две страны — черная и белая.

— Да, — кивнул Трэн, и его клиент одной рукой подал знак, чтобы налили еще, а другой поднес стакан ко рту и допил последний глоток.

— Я вот чего хочу знать: когда вы отдадите мне мою законную долю?

— В любой момент, — сказал Трэн.

— Ты мне мозги не пудри.

Кеола присутствовал при этом разговоре. Когда клиент ушел, он тоже предъявил претензии:

— С какой стати он чего-то требует? Это нас, гавайцев, надули. Отняли землю. Места для рыбалки были священными. Где они теперь? Это несправедливо.

— Несправедливо, — подтвердил Трэн.

— Ты стоишь на моей земле. Отдай мое место для рыбалки!

Даже я плакался ему в жилетку:

— Моя жена опять где-то задерживается! Твоя жена когда-нибудь опаздывает?

— Нет у меня жены! — печально улыбнулся мне Трэн.

Как-то вечером здоровенный мужик из Чикаго дружески обратился к Трэну:

— Я тоже турист, но не такой, как все. Хочу увидеть кое-что особенное. Куда бы ни приезжал — на острова, в чужие страны, во Францию, в Канкун, — люди всегда зовут посмотреть развалины, в музей там сходить.

Трэн улыбался — верно, верно! — в третий раз смешивая ему «май-тай».

— К черту музеи. Отведи меня к себе домой. Хочу посмотреть, как ты живешь.

— Пау-ханна в пять, — ответил Трэн, и, когда его смена закончилась, они поехали на такси к Маккалли.

Попинав ногами сорняки, пробившиеся сквозь щели в бетонной дорожке, посетитель с прищуром поглядел на вывеску «Клуб ласковых губ» и сообщил:

— Свою мать я впервые увидел, когда мне исполнилось пятнадцать. Отца вообще не знал. Чужим людям платили деньги, чтобы смотрели за мной.

— Это плохо, — вздохнул Трэн. — Сочувствую.

— Папаша был бродягой. Мать — в лечебнице. Я учился в вечерней школе. Теперь у меня собственная фирма.

— Вот тут я живу, — сказал Трэн, указав на здание в переулке, наружная лестница вела к нему в комнату.

Войдя к нему, гость сказал:

— Вы сами не понимаете, как вам повезло.

— Понимаю. Очень-очень.

— Смотрите, чтобы удача не избаловала вас. — Он подобрал пепельницу, сделанную из половинки кокосового ореха, перевернул ее, словно высматривая фирменное клеймо. — Детям я ничего не рассказывал о своем прошлом. Кто это?

На семейной фотографии, расплывшейся, испорченной водой, семеро родичей сидели и стояли в напряженных позах. Этот снимок сделали в фотостудии в Сайгоне в 1962 году. Трэн был тогда мальчишкой. Гость принял его отца за Трэна, мать — за его жену.

— Моя семья.

— Прекрасная семья, — сказал гость. — Счастливый вы человек. У меня такой семьи не было. — Все люди на этом снимке, кроме самого Трэна, были уже мертвы, но об этом Трэн говорить не стал.

Едва успев жениться, Трэн в 1978 году покинул дельту Меконга вместе с женой, родителями, двумя младшими братьями и двумя сестрами. Кораблик, лишь в сорок футов длиной, вместил 550 человек — китайцев из Вьетнама. Пять дней они плыли до Малайзии, но вооруженные солдаты не подпустили их к берегу.

— Гуам — это Америка, — сказал капитан, меняя курс. Три дня спустя послышался ужасный скрежет — судно наткнулось на риф и застряло. Земли не было видно, даже птицы не летали. Прошло одиннадцать дней, за это время умерло сорок пять человек, тела их бросили за борт. Люди молились, плакали, некоторые пытались пить мочу. На двенадцатый день набежали тучи, пошел дождь, вода поднялась, и корабль снялся со скалы, но в пути, покуда они увидели издали землю, окраинный островок Филиппин, умерло еще тридцать семь человек, все близкие Трэна, кто уцелел, последней — его жена. Выживших отвезли на остров Палаван. Трэн провел три года в лагере беженцев, потом ему разрешили въезд в Штаты. Теперь он, наконец, знал, как называется то, что случилось с ним.

— Длинная история, китайская история, — сказал он мне. И добавил: — Я мог бы написать книгу.