Последний долг

ГЛАВА 30

Джетро

— Думаешь, я действительно поверю, что ты сделаешь это? — сплюнув, спросил Кат, как только я вынул кляп у него изо рта. Казалось, он молчал слишком долго и теперь жаждал выговориться. — Да ладно, Джетро. Мы оба знаем, что ты не способен на это.

Я промолчал.

Оставив отца связанным, я направился к основной достопримечательности в этой комнате.

Ровно так же, как и гильотина, покоившаяся на почётном месте в бальном зале, данное пыточное устройство занимало центральное в этом. Аппарат покрывали грязные серые простыни, делая его ещё более не к месту. Он казался мне призраком прошлого. Реликтом.

— Джет, я всё ещё твой отец, — заёрзав на месте, воззвал ко мне Кат. — Всё ещё главный. Заканчивай разыгрывать этот спектакль и развяжи меня.

Я не ответил. Снова.

Чем дольше я сосредотачивался на том, что должен буду сделать, тем больше в памяти всплывали уроки детства.

Тишина пугает больше криков.

А спокойствие — больше, чем суета.

Ключ от кошмара в твоей безмятежности, собранности и, главное, в тонко сбалансированной грани, где жертва до последнего вздоха верит в благополучный исход и возможность искупления, и умирает с этой надеждой в сердце.

Он научил меня этому.

Мой отец.

Ещё он научил меня возводить вокруг себя стены и представать миру во всей своей невозмутимости и грозности, пока внутри всё горело и клокотало.

Сжав в кулаке материал, я сдёрнул его. Изъеденная молью ткань взметнулась в воздухе, мягкой волной опустившись на пол. Вокруг закружились сухие листья, перемешиваясь с мелкими частичками пыли, которая мгновенно забилась в лёгкие. Песок налетел в глаза и их защипало. Но мне было наплевать.

Как заворожённый, я уставился на орудие пыток моего детства, не смея отвести взгляд.

Это была дыба.

Пальцы дрогнули, когда я коснулся потёртого дерева, кожаных ремней, запачканных моей кровью, бороздок от каблуков моих ботинок. Я помнил.

— Нет!

— Прекрати ныть, Джетро.

— Папа, хватит. Я не сделал ничего плохого.

Кат не слушал.

— Сделал. — Оставляя синяки на моих лодыжках, он затягивал ремни. Я брыкался, прикладывая неимоверные усилия, чтобы скинуть путы и не допустить моего пленения, но толку не было. Так же, как и не было толку от моих попыток остановить его, когда он привязывал мои руки над головой.

Это не первый раз моего здесь пребывания. И явно не последний.

Но я так хотел стать, наконец, лучше. Настолько, чтобы ему не пришлось больше мучить меня.

Моё сердце — сердце десятилетнего мальчишки, буквально билось о рёбра.

— Не сделал. Я не мог ничего поделать. Ты же знаешь… не мог поделать.

Затянув ещё одну петлю, он похлопал меня по коленке и, приблизившись к моему лицу, сказал:

— Я знаю. И это не оправдание.

Я лежал на спине, смотря на моего отца снизу вверх. С каждым годом седина окрашивала его волосы всё больше, а кожа его куртки пропитывалась запахами дорог и жёстких вылазок всё сильнее.

— Разве я не был достаточно снисходителен последние пару месяцев? Я пытался помочь, не применяя жёстких методов. Но с тобой это не работает. — Его лицо исказилось от смеси любви и недоумения. — Ты выпрыгнул перед ружьём. О чём ты, чёрт побери, думал?

— Ты хотел застрелить его!

— Да, ведь это еда.

— Нет, это олень, и ему было страшно. — Брыкаясь в своих путах, я желал единственного — донести до отца весь ужас охоты: от того момента, как животное замечает оружие, как к нему приходит понимание намерений моего отца и осознание скорой кончины. Животные были разумны. Они всё знали. Они чувствовали то же, что и мы. — Неужели ты не чувствуешь их, пап? Неужели не видишь, как им страшно?

— Сколько раз мне нужно говорить тебе это, сын? — обхватив ладонью мою щёку, спросил он. — Животные для того, чтобы их есть. Все мы по сути своей одноразовые, и если не будем бороться, на нас так же можно охотиться. Так что, к чёрту их страх и панику. — В его голосе послышались гневные нотки. — Ты. Мой. Сын. Ты подавишь это. И больше не поставишь меня в неловкое положение.

Он подошёл к тому месту, где находилась моя голова, и я услышал, как его ладонь легла на рычажное колесо, от чего сердце подскочило, и кровь ускорила свой ток по венам.

— Хорошо, я больше не буду. Я не хотел. И я не хочу быть вегетарианцем. Я пойду на охоту. И я убью. Только не нуж…

— Поздно, Джет. Время преподать тебе урок.

Рычаг провернулся, я почувствовал натяжение, и наступила боль.

Я проморгался, вернувшись в реальность. Сердце билось так же быстро, как и тогда, заставляя часто дышать, практически сталкивая в паническую атаку.

Лишь воспоминание.

Почему я пришёл именно сюда? Почему не выбрал другое место?

Потому что всё началось здесь. Здесь и закончится.

Взглянув вновь на дыбу, почувствовал, как на лбу выступили крупные капли пота. Я сбился со счёта, сколько раз был прикован и оставлен тут подумать о содеянном, пока мои мышцы и суставы трещали от натяжения и горели от боли.

До того дня, пока он не привёл Жасмин разделить этот урок со мной.

Мы же были детьми. Доверчивыми и наивными.

Чёртов ублюдок.

Развернувшись, я подошёл к отцу и схватил его за руку.

— Даже сейчас ты смотришь на меня, будто я самое главное разочарование. Я чувствую тебя, отец. И ты действительно думаешь, что я не смогу. — Посмотрев ему прямо в глаза, я прошипел: — Так вот, ты ошибаешься. Я это сделаю только потому, что ты сделал со мной. Нила, может, и простила бы тебя, но я нет. Не могу. По крайней мере, пока ты не заплатишь.

Кат выпрямился, поведя плечами под моими ладонями. Руки его были связаны, так что сделать он ничего не мог, но попыток заболтать меня он не оставлял.

— Ты всегда был слабаком, Кайт. Но если ты отпустишь меня, я передам наследство. В день твоего рождения я дам тебе всё, что ты захочешь.

Стиснув зубы, подтолкнул отца ближе к дыбе.

— Мне не нужны твои деньги.

Он споткнулся.

— Они не мои. Они твои. Я был просто казначеем, до достижения тобой определённого возраста.

— Что за чушь. — Разрезав на его запястьях верёвку, ту самую, которой была связана Нила, я толкнул его.

Он застонал, ударившись спиной о деревянный стол дыбы, обтерев одеждой пыльное дерево. Отец попытался встать, но я не позволил, и, не сумев сопротивляться, Кат распластался на хитроумном устройстве.

Не мешкая, снятую только что с его рук верёвку, я накинул ему на шею, переместившись на другую сторону деревянной скамьи. Бечёвка легла строго под подбородком, пригвоздив его, словно насекомое, заставив выгибаться и задыхаться.

Сыпя проклятиями, Кат пытался бороться с удавкой.

Я не дал ему возможности заговорить, затянув петлю сильнее.

И чем сильнее я затягивал верёвку, тем сильнее становились его эмоции. Но я мог игнорировать их… пока.

— Слова не помогут, старик. Я многому у тебя научился за эти годы. Давай проверим.

— Подожди… — прохрипел Кат в тот момент, когда я привязывал верёвку к крюку под скамьёй. Он лежал неудобно, свесив ноги. Обойдя отца спереди, я подхватил его под колени, перенеся тело на стол.

Он не мог остановить меня, ибо был слишком занят удавкой на шее и нехваткой воздуха.

Уложив его тело удобней, я принялся за руки. Ухватив его за правое запястье, пригвоздил его к крепкой деревяшке над головой, обернув кожаным ремешком, и с силой затянул.

— Нет, подожди! — хватаясь свободной рукой за горло, просипел Кат.

Он тяжело дышал, в то время как я совершенно спокойно подошёл к изножью стола, чтобы пристегнуть его правую ногу. Кожа загрубела от крови и времени, но всё же обернулась вокруг его лодыжки. Приподняв джинсы, я туго затянул ремень.

— Джетро, стой.

Я не среагировал.

Аккуратно я переместился на другую сторону стола. Он взбрыкнул, когда я придавил его левое колено к деревянной поверхности, и пришлось побороться, прежде чем удалось пристегнуть ногу. Я победил, хоть и запыхался.

Я знатно устал от скитаний по миру и был слаб.

Но во мне, всё же, осталось достаточно сил, чтобы одолеть его.

Наши взгляды встретились, когда я, обойдя стол, потянулся к его левой руке.

— Нет, — распахнув широко глаза, захрипел Кат, когда я с силой отвёл его руку, пальцами которой он пытался подцепить верёвку, сдавливающую горло, и грубо припечатал её к деревянной поверхности над головой отца. Он тяжело дышал, пока я, склонившись над ним, затягивал последний ремень.

Итак, Кат был связан по рукам и ногам. Никакого сопротивления, без возможности сбежать — полностью в моём распоряжении.

— Всё ещё думаешь, что я не смогу? — спросил я, посмотрев на него немного жалостливо. Будучи моложе, я всегда надеялся, что он будет ко мне снисходителен. Слепо верил, что мой отец не сможет сделать мне слишком больно.

Но Кат думал иначе. Он помнил, что делал со мной. Помнил каждый крик и мольбу. Настал его черёд.

Я потрепал его по щеке.

Кат тяжело вздохнул, губы его посинели.

— Джетро… блядь, подчинись, и я…

— Больше никогда, отец. — Не желая придушить его раньше времени, я снял верёвку со штыря у основания стола, освободив горло Ката. Аркан соскочил, оставив ярко-красную полосу на коже.

Он вдохнул, жадно хватая воздух.

Оставив его отдышаться, подошёл к столу под заляпанным окном — ни моего отражения, ни прекрасного вида на улицу. От времени мутное стекло сокрыло всё, оставив только меня, моего отца и неотвратимое.

Переживания Ката нарастали, угрожая утопить меня. Но на свою беду он пока не был напуган. Глупый старик всё ещё был уверен, что я не смогу.

Что ж, я докажу обратное.

Ухватившись за угол ещё одной грязной простыни, я сдёрнул её, обнажив длинный стол, и лежавший на нём мерзкий инструментарий.

Сердце ёкнуло, когда взгляд невольно выхватил каждый предмет. Большинство было использовано на мне, но немного досталось и Жасмин.

Содрогнувшись, я поддался памяти, провалившись в воспоминания.

— Нет! Не трогай её!

Но Кат, конечно же, не послушал. Связав руки Жасмин, он повернулся и посмотрел на меня. Кожаные ремешки, вгрызаясь в лодыжки и запястья, крепко держали меня на столе, который был приведён в вертикальное положение, и я висел, словно распятый Иисус.

Я увижу всё, я всё прочувствую, но никак не смогу помешать.

Взгляд карих глаз сестры встретился с моим — напуганный взгляд двенадцатилетней девчонки.

— Не надо. Пожалуйста, не надо, — сквозь всхлипы молил я.

Подойдя к столу, Кат взял тоненькое лезвие.

— Я понял, что научить тебя отключать восприимчивость через боль бесполезно. Посему, придумал идею получше.

Громко протопав по полу подошвами тяжёлых ботинок, он вернулся к дочери.

Я боролся изо всех сил, заставляя дыбу стонать от моих попыток сорвать ремешки.

— Не трогай её. — Жас. Сестрёнка.

Поставив её на ноги, Кат удерживал сестру, приобняв за плечи. Её чёрные лакированные туфельки больше не блестели, они были покрыты пылью и местами потёрты. Я помню, как она получила их. Мама подарила ей их просто за то, что она была такой сладкой и милой маленькой девочкой.

— Только в твоей власти остановить всё, Джетро. — Кат провёл лезвием по плечу Жасмин, разрезая её голубенькое платьице и открывая кусочек кожи. — Всё, что тебе нужно, это сфокусироваться на моих мыслях, а не на её. — Задел остриём нежную плоть, не настолько сильно, чтобы порезать, но достаточно, чтобы она вздрогнула.

Прикусив губу, Жасмин затихла. Когда мы играли, она смеялась и шутила, но чуя опасность или испытывая страх, всегда затихала. Ничто не могло заставить её говорить: ни угроза ножом, ни мои мольбы освободить её. Она стояла в его объятиях и молчала.

Но, мать твою, как же громко она думала. Крича мысленно о помощи, Жасмин ненавидела меня за то, что помочь я ей не мог. Она разрывалась между любовью к отцу и отвращением к тому, что он делал. Моя сестра изничтожила меня. Смяла и выбросила, словно фантик, не давая сосредоточиться на чём-то другом.

Кат снова прошёлся ножом, но в этот раз, надавив сильнее.

Жасмин дёрнулась и начала рваться в его хватке.

— Стой. Не делай так больше. У меня получилось. Я больше не слушаю её. Я чувствую только тебя. — Ложь. Наглая ложь. Но из-за правды я и попал в эту передрягу, возможно, с помощью вранья мне удастся выбраться.

— И о чём же я думаю, мой мальчик? — склонив голову набок, спросил Кат.

Руки сжались в кулаки, когда натяжение мышц и суставов стало невыносимым. Мысли Жасмин захлёстывали, заглушая Ката. Я не слышал его и не хотел слышать.

Поэтому продолжил врать.

— Тебе нравится сила и власть над ней. Нравится осознавать, что ты породил — ты можешь и убить, — проговорил я, и слова мои показались слишком взрослыми для четырнадцатилетнего мальчишки. Поверит ли он?

Всего на мгновение в душе расцвела надежда.

Тут же разбившись о реальность.

— Нет, Джет, — ответил Кат, и снова пустил в ход нож. И на этот раз… порезав нежную кожу сестры. Слёзы брызнули из её карих глаз, но она даже не вскрикнула. — Я ненавижу всё это. Мне невыносимо делать такие вещи с моими детьми. И я ненавижу тебя за то, что вынужден так поступать.

Кончиками пальцев я коснулся потускневшего от времени тонкого лезвия, брошенного на столе. Я мог бы разрезать его. Мог бы заставить почувствовать то же, что чувствовала тогда Жасмин. Но у меня была идея получше.

Тяжело дыша, прошёл мимо плети девятихвостки, и схватил большую дубинку. Она была очень похожа на ту, что обычно носят и применяют полицейские, но в два раза толще и тяжелее. Такой легко переломать конечности, превращая кости в мелкое крошево.

Я повернулся лицом к отцу. Кат лежал ничком, привязанный к дыбе, широко распахнув глаза.

— Помнишь это?

— Я помню, как ты ныл, когда я использовал эту штуку, — сглотнув, ответил он.

Память услужливо подкинула мне картинки прошлого. Как он избивал меня, оставляя синяки, преподавая мне урок за уроком.

— Тебе не кажется, что будет справедливо, если ты узнаешь причину, по которой я кричал?

— Кому как не тебе знать, что я не наслаждался тем, что делал, — выкрикнул Кат. — Я пытался спасти тебя от тебя самого. Вы были моими детьми. Разве у меня не было права употреблять плоть и кровь свою, чтобы помочь первенцу?

— Слова употреблять и злоупотреблять имеют разные значения, — покачав головой, ответил я.

— Разные всего лишь в трёх буквах, — усмехнулся он в ответ.

Дышать было до боли тяжело, а бок горел. Я хотел покончить с этим. Я взял на себя обязательство заставить его заплатить. Полагаю, не стоит затягивать.

Хотелось поскорее закончить этот кошмар.

А ещё я хотел Нилу.

И хотел всё забыть.

— Это не важно. Ты поступал неправильно. — Шагнув к нему, я занёс дубинку над лицом отца. — Посмотри и расскажи, что чувствуешь? И не заставляй выколачивать из тебя ответы, Кат. Хоть раз в своей грёбаной жизни скажи правду.

Он дёрнул головой, пытаясь увернуться, прижав подбородок ближе к шее.

— Ты же знаешь меня, Джетро. Знаешь, что я люблю тебя.

— Ой, всё ложь. Попробуй ещё раз.

— Я не лгу, — оскалился он. — Я люблю тебя. Когда Нила вернулась в Лондон, и ты снова стал принимать лекарства, я был горд. Никогда не был так горд. Ты стал именно тем, кем, я уверен, и был всегда — смелым, способным, достойным моего наследия.

— Я всегда таким и был, отец. Даже будучи мальчишкой, всегда стремился показать и доказать тебе это.

Кат поёрзал в своих путах, заставив старое дерево скрипеть.

— Да, но всё перекрывала твоя особенность. Она делала тебя слабым, слишком восприимчивым. Мне нужен был кто-то сильный не только для того, чтобы защитить нашу империю, но и чтобы защитить твою будущую семью. Разве не правильно с моей стороны попытаться привить тебе навыки, способные помочь в борьбе со своей натурой?

— С моей натурой? — горько усмехнулся я. — Куда уж мне до тебя. Говоришь о навыках, попытках сделать из меня мужика, а сам искалечил дочь, морально подавлял сына и рвал на куски всех, кто любил бы тебя безоговорочно.

Кат хотел было возразить, и даже открыл рот, но не смог вымолвить и слова.

Он молча уставился на меня, и случилось то, чего я надеялся не произойдёт.

Его гнев иссяк, сменившись нервозностью от правоты моих слов. Он понял, что поступал неправильно. Что… он был плохим.

Стиснув зубы от ярости, я замахнулся.

— Нет, не смей так думать. Не после того, что ты натворил.

Дубинка, просвистев в воздухе, обрушилась на бедро моей жертвы с неимоверной силой. Казалось, от сокрушающего удара и сильнейшей отдачи ещё сильнее подскочила температура, а к горлу подступила тошнота.

Кат заорал, дёрнувшись в креплениях.

Мне было противно осознавать, что сейчас я находился, по сути, на его месте.

Его боль окатила меня с головой, угрожая лишить рассудка. Злоба внутри него сменилась страхом, и меня потянуло блевать. Захотелось порезать себя, чтобы сфокусироваться на своей боли, не на его. И удрать подальше.

Но я не мог.

Если хорошо постараться, я смогу отключиться. Смогу применить навыки, которым он и учил меня. Но не сегодня. Я должен прожить это, пропустить через себя. Вместе мы пойдём через страдания и очистимся от всех наших грехов.

— Больно, правда? — Я снова ударил, в этот раз по другому бедру. Ткань джинс слегка смягчила касание, но, судя по крику, разнёсшемуся по сараю, не на много.

Горьким привкусом ненависти к себе наполнилась слюна. И как бы ни было, я не мог наслаждаться болью отца. Не мог наслаждаться властью, даже скормив ему его собственную пилюлю, и, наконец, показав ему, каким ужасным учителем он был.

Кат прерывисто задышал, пытаясь справиться с болью. Я бил аккуратно, но больно, так, чтобы не сломать кости.

Обойдя стол, я погладил дубинку. Тяжёлая чёрная резина выглядела угрожающе. Спасения не будет.

— Как ты сказал мне однажды? Я могу кричать сколько угодно, и никто нас не услышит?..

Наши взгляды встретились. На его лбу проступили капли пота, а колени тряслись от адреналина, пока он тщетно пытался бороться с ремнями на руках.

— Отвечай, — потребовал я, ударив его в грудь, а конец дубинки с идеально точностью обрушился на нижнюю часть живота.

— Ах, блядь! — заорал Кат, рефлекторно пытаясь свернуться в защитную позу эмбриона. Спрятаться. Малейшее проявление отцом стыда, или сожаления о содеянном в прошлом, потонуло в жажде освобождения.

Ну, с этим-то я смогу правиться. Ощущение чужой боли было моим постоянным спутником всю мою жизнь, своего рода побочка моей особенности. Я так и не привык к этому чувству. Однако, находясь в комнате с умирающим, или смертельно раненым, я, в конце концов, цепенел, а потом впадал в ступор от их страданий.

То же самое произойдёт, если я продолжу с отцом.

Мне нужно закончить начатое до того, как я потеряю рассудок.

Кат ещё не достаточно заплатил. Ещё не усвоил свой урок.

А я переживал времена и похуже.

Выдержу и ещё парочку наказаний.

Засунув дубинку за пояс, я обошёл вокруг стола.

Кат охнул, его глаза слезились, но он, не отрывая взгляда, следил за мной.

— Что ты хочешь от меня услышать, Джет? Что мне жаль? Что я глубоко сожалею о содеянном и прошу у тебя прощения?

Я потянулся к рычагу, которым Кат так часто пользовался, и он напрягся.

— Слушай, мне жаль, понятно? — Слова сами полились из него. — Жаль, что требовал от тебя так много, хотя тебе и так было нелегко. Жаль, что обижал Жасмин. Жаль, что так поступал с Нилой. Блядь, Джет, мне жаль.

— Не достаточно. — Ухватившись за отполированную временем и пропитанную потом деревяшку, я пробормотал: — Думаю, можно ещё постараться.

Рычаг поддался с усилием. Шестерни с лязганьем провернулись, наполнив помещение жутким звуком — словно раскрыв ворота ада, которые стонали и гудели, застоявшись после стольких лет.

— Погоди! — Кат заёрзал, когда ремешки вокруг его запястий и лодыжек медленно натянулись. — Прислушайся к моим чувствам. Внимательно. Я говорю правду.

Самое ужасное, что так оно и было. Ему, правда, было жаль. Его сжигало желание извиниться, и он охотно брал на себя ответственность за всё, что натворил.

Но сожалений не достаточно. Он должен покаяться и пожалеть о своих поступках.

Прерывисто вздохнув, перебарывая слабость и лихорадку, я ещё раз повернул рычаг. Шестерёнки и зубцы слаженно закрутились, толкая друг друга. Надавив сильнее, наклонился к Кату, спросив:

— Готов подрасти на пару сантиметров?

— Пожалуйста, — взмолился он в ответ.

— Не смей умолять, — произнёс я, провернув рукоять на полную.

Дыба повиновалась, разъединяясь под ним, мучительно растягивая тело отца. Кожа на его руках и ногах покраснела и натянулась, словно меха аккордеона на самой задорной ноте.

Кат закричал.

Я снова толкнул рычаг.

Издавая неприятные звуки, стол растянулся ещё сильнее, преодолевая сопротивление распятого на нём тела.

Отец закричал ещё громче.

В ушах зазвенело от внезапно наполнивших голову Ката мыслей, угрожавших мне потерей концентрации. Я почувствовал себя монстром, добровольно питавшимся болью своего отца, и от этого размышления стало тошно. Но в то же время я почувствовал своего рода искупление — я, наконец, стал тем, кем всегда меня хотел видеть Кат, и сейчас был достоин его похвалы.

— Как считаешь? Достаточно? — Я снова нажал на рычаг, а вопрос потонул в его стонах.

Подвижные части дыбы повиновались, раздвигаясь больше, разрывая связки, вгрызаясь задубевшей от времени кожей в плоть на руках и ногах жертвы.

Кат уже не кричал. Скорчив гримасу боли на бледном лице, он завыл, словно раненый зверь. Выгнувшись дугой, напряг плечи и растопырил пальцы ног, руки его сжались в кулаки, впившись ногтями в ладони. Он боролся с дыбой.

Я знал, что он чувствует. Не потому что читал его, а потому, что бывал на его месте. Но я был крепче и моложе. Первыми сдадут плечи — вылетят из суставов. А за плечами последуют и остальные сочленения: выскочат колени, лопнут сухожилия, мышцы порвутся в клочья, сломаются кости — всё зависит от натяжения устройства.

Этот вид пытки был самым жестоким в средневековье, и не только для человека, находящегося в объятьях дыбы, но и для лицезреющих казнь. Тошнотворный треск частей тела, суставов, отказывающихся от борьбы, сломит любого.

Люди легко сознавались только от увиденного.

Смогу ли я зайти так далеко?

Смогу ли медленно разорвать Ката на части, задействуя дыбу, пока его тело не перестанет сопротивляться?

Такой уж ли я бессердечный и безжалостный.

Что ж, выясним.

Ухватившись потными ладонями за рычаг, я ещё раз толкнул его. Стол затрещал, кожа наручей заскрипела, и Кат забился в судорогах, крича:

— Твою мать, стой! Боже, что… что ты хочешь? Прекрати…

— Я ничего не хочу, — ответил я, останавливая механизм. Его суставы были на пределе. Пока что.

И всё же, насколько удивительно человеческое тело. Через час в таком положении начнут рваться хрящи, растягиваться сухожилия, кости стонать от натяжения. Но стоит его отпустить, и всё восстановится. Потребуется время, чтобы окреп позвоночник, выздоровели внутренние органы, но в долгосрочном эффекте, от пытки дыбой не останется и следа.

Я знал это.

Ведь я сам тому прямое доказательство.

Я обошёл вокруг стола, снова вооружившись дубинкой. Вопрос Ката врезался в сознание. «Чего ты хочешь?». Если честно, я не хотел ничего. У меня была Нила, и этого достаточно, но на этот шаг я пошёл не только ради неё, так же за Жасмин, Кестрела, да даже за Дэниеля.

Это было для них.

Резко остановившись, я посмотрел на отца.

— А знаешь что? Есть у меня всё же одно желание, — сказал я, переместившись от головы к ногам моей жертвы.

Кат попытался проследить за мной, но не смог поднять и головы — поза не позволяла.

— Что… что угодно. Скажи, и я сделаю. Ты хороший сын, Джетро. Мы забудем это и двинемся дальше.

— В твоих словах есть доля правды, отец. Я забуду и двинусь дальше, а вот ты потерял такую возможность, когда выкрал Эмму и позволил Бонни манипулировать тобой.

Как только покончу здесь, займусь бабулей. Заставлю пожалеть о том, что стала кукловодом для своих близких.

— Бонни мертва, — напряжённо выдохнул Кат. — Умерла от сердечного приступа незадолго до твоего появления.

Я замер.

Смерть прибрала её в обход меня. Может и к лучшему. Того и гляди я сорвусь и струшу, уступив эмоциям Ката. Забрать ещё одну жизнь у меня явно не хватило бы сил.

— Мне жаль. — При всей моей ненависти к бабушке, к её безжалостности, Кат любил и одновременно боялся своей матери. Я позволил себе прочувствовать это — его боль. Сильную. Он раскаивался и осуждал себя, но этого было мало для искупления. Несмотря на боль, он всё ещё думал, что сможет избежать кары.

Как же старик ошибался.

Подняв дубинку так, чтобы она оказалась в его поле зрения, я подошёл.

— Помнишь, на ком ещё ты использовал это? — Я вздрогнул, поборов пытавшиеся вырваться воспоминания о том ужасном, судьбоносном дне — дне, когда я понял, что мой отец никогда не поймёт меня, когда понял, что должен оставаться сильным не ради себя, а ради моей сестры.

В тот день он преподал мне здесь последний урок. Урок, который помогал хранить верность семье, пока не появилась Нила.

— Кайт… стой, — нервно сглотнув, проговорил Кат.

— Нет, ты больше не вправе отдавать мне приказы, — удовлетворённо постучав по ладони дубинкой, ответил я. — Я ждал слишком долго.

Была в дыбе ещё одна особенность — тело растянутого на ней человека становилось сверхчувствительным. В такой позе естественные защитные оболочки из хрящей и жира не могли защитить.

Удары, которые я наносил до этого, может, и могли причинить боль, но не могли убить. Боль может и была острой, но вполне терпимой. Но сейчас… если я ударю сейчас, боль будет просто невыносимой.

Огради себя. Соберись.

Всего одно лёгкое касание могло сломать колено, а несильный толчок выбить локоть. Кат физически был в очень уязвимом положении, теперь нужно было добиться такого же результата и в эмоциональном плане.

Сердце бешено забилось. Я не хотел этого делать. Но сделаю.

— Хочу, чтобы ты знал, я буду с тобой на каждом шагу. Пусть я и не смогу отключиться от твоих переживаний, но сделаю это всё равно. Ибо это не ради меня. — Расставив ноги, я замахнулся. — А ради Жасмин. Ты наконец-то узнаешь, что чувствовала твоя дочь в тот день.

— Джет, нет, не надо. Не надо…

Кат понял, что произошло — я больше не буду сдерживаться. Больше не буду мягким и снисходительным.

До этого была лишь разминка.

А сейчас… сейчас очередь настоящего наказания.

— Извини.

Тяжело сглотнув, я дал волю чувствам и ударил отца дубинкой по лодыжке. Последствия были ожидаемые. Таранная кость приказала долго жить. Надо же, как легко вспомнилась биология — названия частей тела, которые меня особо никогда не волновали, вдруг всплыли в памяти прежде, чем дубинка раздробила их на куски.

Казалось, комната сначала схлопнулась вовнутрь, а потом взорвалась — Кат сделал резкий вдох, а потом закричал.

Его крик, ударившись о крышу, рухнул вниз, задребезжав в древнем окне.

Его крик вернул меня в тот день, который я так старался забыть.

— Прекрати! — Плевать, что я был накрепко привязан к дыбе. Плевать на кровь, стекающую по запястьям из под грубых кожаных ремней. Всё, что меня сейчас волновало, это беззвучно рыдающая у ног Ката Жасмин. — Оставь её в покое!

Тяжело вздохнув, Кат убрал влажные волосы со лба. Этот урок был самым худшим. Он приложил все усилия, чтобы я остался равнодушным к тому, как он истязал Жасмин. Заставлял меня оставаться стойким и спокойным, подключив к монитору сердечного ритма, чтобы отслеживать положительные изменения.

После первых нескольких уроков, он больше не мог терпеть мою ложь, стараясь понять, есть прогресс или его нет.

Прогресса не было.

Не важно, что он делал со мной, я не мог остановить то, что было для меня так естественно. Я чувствовал то же, что и другие, и не мог «отключить» эту способность. Да и как я мог, если не знал способа?

Посему, отец удвоил старания, заставив ходить с ним на охоту и стрелять в несчастных кроликов и оленей. Он угрожал причинить боль Кестрелу и приводил Жасмин смотреть на мои пытки. Поначалу он её не трогал, и одно её присутствие заставляло меня работать усерднее.

Ни на одном уроке она не проронила и слова, просто смотрела на меня грустными глазами, обняв себя за плечи, пока Кат делал всё, чтобы я перенял его внутреннее спокойствие. Чтобы принял его жестокость. Чтобы стал таким же, как он.

Поначалу, я желал, чтобы это сработало. Я поднаторел во лжи, и Кат уже было начал верить, что «излечил» меня, а потом подключил к «детектору лжи» и кардиомонитору. И врать я уже больше не мог.

Жасмин сидела, сжавшись, не поднимая глаз у ног отца. Он не стал в этот раз использовать лезвия, бил её собственными руками, заставляя меня сосредоточиться на его мыслях, а не на её.

Стать хищником, а не добычей.

Стать безжалостным, а не сострадающим.

Стать чудовищем, а не жертвой.

Писк сердечного ритма на мониторе рушил все надежды, показывая Кату, насколько же я был безнадёжен. Меня нельзя исправить. Невозможно.

— Отпусти её, прошу.

— Я отпущу её, когда ты научишься контролировать ЭТО, — вытирая лицо носовым платком и глядя на меня с отвращением, ответил Кат.

— Я не могу!

— Можешь!

— Нет, не могу!

Пока мы с отцом скалились друг на друга, Жасмин ускользнула. Её розовое платьице запачкалось вековой амбарной пылью, так же, как и чёрные колготки.

Пусть он орёт.

Чем дольше я смогу приковывать его внимание к себе, тем больше у Жасмин будет шансов сбежать.

Глянув на сестру, я мысленно приказал ей подниматься на ноги и бежать. Бежать без оглядки и никогда не возвращаться. Быстро кивнув, она дала понять, что приняла команду.

Подлетев, Кат схватил меня за лицо, сжав щёки, и повернул к монитору. Когда меня переполняли эмоции, сердцебиение всегда становилось сбивчивым. Этот чёртов орган словно чувствовал окружающих, стараясь подстроиться под чужой ритм, чужой пульс.

— Что же я, блядь, должен ещё с тобой сделать, Джет? Ты когда-нибудь исправишься?

— Я ис-пвавлюфь, обифафю, — еле выговорил я, стараясь изо всех сил не плеваться слюной. — Я обифафю.

— Я слышал уже эти обещания, они никогда не исполняются.

Заглянув ему за плечо, я молча порадовался, когда Жасмин, вскочив на худенькие ножки, стала пробираться к двустворчатой двери. Почти… иди же, иди.

— Что ещё мне сделать, чтобы заставить тебя сосредоточиться и перестать быть таким слабаком всё время? — проревел Кат, ткнув меня в грудь, где билось моё сердце — сердце мальчишки подростка. — Скажи, наконец, чтобы мы могли закончить этот цирк.

Жасмин ухватилась за ручку и потянула на себя тяжёлое деревянное полотно.

Да, уходи. Беги.

Дверь предательски заскрипела, не желая выпускать добычу.

Нет!

Кат обернулся. Изумлённо уставившись на пытавшуюся сбежать Жасмин, он отпустил моё лицо, но, привязанный накрепко, я не мог пошевелиться. Сжав руки в кулаки, отец направился к столику со зловещим инструментарием.

— И куда это ты собралась, Жасси?

Сестра прижалась к двери, качая головой.

— Беги, Жас. Беги! — дёргаясь в путах, закричал я. — Беги не оглядываясь!

Но она осталась стоять на месте.

И замерла, когда Кат, взяв чёрную дубинку, направился к ней.

— Нет! — закричал я, сильнее дёргаясь в оковах, ещё больше раздирая кожу и ещё больше вызывая страха.

— Я научу тебя контролировать это, Джет, даже если это последнее, что мне придётся сделать, — зловеще проговорил Кат, устроив удобней дубинку в ладони, от чего по телу побежали мурашки.

Жасмин задрожала, когда Кат навис над ней.

— Ты любишь сестрёнку. Посмотрим, сможешь ли защитить её, сосредоточившись хоть раз. — Он поднял руку, накрыв тенью испуганное личико Жасмин.

— Беги, Жас, — во всё горло заорал я, стараясь пробиться через её страз и подтолкнуть к борьбе. Её страх наполнил меня, заставив замолчать, но, внезапно, в её глазах я увидел решимость.

Она побежала.

Оттолкнувшись от двери, она обогнула отца, бросившись через весь сарай.

Он обернулся, смотря дочери вслед. Вот только отпускать Кат её не собирался. Он рванул следом.

— Не-е-ет! — беспомощно закричал я, когда Кат занёс руку для стремительного удара.

— Жасмин!

Но уже было поздно.

Удар пришёлся в спину.

И был такой силы, что сестра кубарем покатилась по полу.

Туфли слетели, а платье задралось до подбородка. Она упала лицом ко мне, смотря полными слёз глазами.

Пару секунд она просто лежала там, шокировано моргая, пытаясь понять, что болит. И затем волна боли такой силы, какой я не испытывал прежде, накрыла меня с головой. Она прошла сквозь меня, не оставив не тронутой ни единой клетки в моём теле. Все её девчачьи мечты, преисполненные надежд желания камнем встали в горле, и меня затошнило.

А потом Жасмин разразилась слезами, а меня вырвало.

Её крик, облетев нас, выскользнул за дверь, и, лизнув верхушки деревьев, поднялся к полумесяцу на небе.

Я заплакал вместе с ней. Ибо знал, что произошло. Так же, как знала и она.

Зима лишь равнодушно наблюдала за этим зверством. Мороз не помешал, а лёд позволил сему свершиться. И в глубине моей души поднялась вьюга.

Я не мог так больше.

Не мог терпеть агонию сестры, отчаяние отца и свою собственную изломанность.

Просто больше не мог.

Как не могла и Жасмин.

Слёзы прекратились так же внезапно, как и начались, но глаз сестра так и не отвела. Она тяжело дышала, выпуская клубочки пара изо рта, прижавшись щекой к полу.

А затем произнесла слова, которые я не забуду никогда.

Слова, заставившие меня шагнуть в ледяную клетку, отдав ключ ей. Фраза, навсегда превратившая меня в кусок льда, чтобы я никогда, никогда больше не смог испытать то, что испытал в тот день.

— Кайт… я ног не чувствую.

Я взвыл от мучительных воспоминаний, возненавидя его ещё сильнее. Он искалечил мою сестру. Сломал ей позвоночник, безвозвратно разрушив её жизнь, и всё из-за меня.

Из-за меня.

Твою мать!

Игнорируя его крики, я направился к изголовью дыбы, решив вместо дубинки снова применить рычаг. Нажав на ручку, провернул механизм ещё на один уровень.

Дыба зашевелилась, безжалостно растягивая руки и ноги своей жертвы, вызывая ещё больше криков и мольбы. Помещение наполнилось мерзким звуком разрывающихся сухожилий — хрящи и связки, в конце концов, сдались.

Хотелось сойти с ума. Хотелось пробраться сквозь его боль и хоть раз в жизни перестать погрязать в чужих страданиях. Но в отличие от того раза, когда Жасмин в один момент научила меня останавливаться, сейчас я не мог.

— Джетро… стой. Пожа… луйста, — тяжело стоная, взмолился Кат. И мне так хотелось подчиниться. Но он столько всего совершил, столько зла причинил.

Он ещё недостаточно заплатил. Этого мало.

Снова засунув дубинку за пояс, я присел на корточки и схватился за колёсико под столом дыбы. Я очень хорошо знал эту машину. Слишком хорошо. Она стала моим врагом, и я научился пользоваться ею в самом раннем возрасте.

Кат уже прочувствовал, какого это — лежать, привязанным к скамье, испытывая адскую боль. Думаю, пора подарить ему новые впечатления — привезти стол в вертикальное положение.

Мысленно отгородившись от проклятий и мольб Ката, я проворачивал колево, поднимая скамью, превращая её в стену. Дыба поднималась медленно, неумолимо перемещая центр тяжести со спины на запястья жертвы. Позвонки и тело Ката оставались растянутыми до предела, но теперь он мог видеть меня, следить за моим перемещением, предугадывать мои действия. Он казался новым мессией, готовым умереть за грехи, только в этот раз за свои, не за чужие.

Направившись к столику, я почувствовал на себе его взгляд, но не поднял глаз. Аккуратно вернул дубинку на её законное место, обрисованное многолетней пылью, и взял плеть-девятихвостку.

— Итак, Джет, как считаешь? Тебе достаточно?

Голос отца вырвал из раздумий. Я поднял голову, почувствовав боль в шее. Он оставил часы на табурете, позволив отсчитывать время. Сегодня я провёл на дыбе два часа и тринадцать минут. Жасмин пока оставалась в больнице. Врачи делали всё возможное, чтобы поставить её на ноги, но прогнозы были неутешительные.

И какие бы ужасные вещи сейчас со мной не делал Кат, видеть, как моя сестра бежит в последний раз, было самым страшным и невыносимым.

Я дал себе обещание никогда больше не приходить сюда, но это было до того, как добрый папуля поднял меня с постели на рассвете, не оставив и шанса сбежать.

— Отпусти меня, — прохрипел я, кашлянув, прочищая горло. — Больше нет нужды делать это.

Он подошёл и встал передо мной, сунув руки в карманы джинс.

— Уверен?

Я кивнул, чувствуя жуткую усталость, и, в кои-то веки, абсолютную пустоту внутри.

— Я чист. Честное слово.

Луч надежды мелькнул в его взгляде.

— Надеюсь, в этот раз ты говоришь правду, сын, — ответил он, и, прикусив губу, повернулся к столику. К страшному, ненавистному, презираемому столику.

С мрачной миной на лице, отец подошёл к нему и взял хлыст с множеством толстых нитей, завязанных на концах жёсткими узлами. Он угрожал мне ею раньше, но на деле никогда не пробовал.

Я замер в своих оковах. Руки и ноги перестали ныть от боли, но пошевелиться я всё же не мог. Кат знал, насколько сильно мог растянуть в этот раз моё тело, не причиняя слишком много боли.

И, в конце концов, речь шла о том, чтобы обездвижить и повысить чувствительность, а не разорвать на куски.

— Ну, так посмотрим, усвоил ли ты урок, ага? — пропустив концы плети сквозь пальцы, спросил он. — Назовём это выпускным экзаменом, сынок. Сдашь, и больше сюда никогда не вернёшься.

Он занёс руку, не дав мне возможности поспорить.

Увенчанные узлами хвосты обрушились на меня.

От первого же удара футболка порвалась, на коже появились раны.

Я хотел было закричать, но сдержался, ибо урок мной был усвоен. Я научился сосредотачиваться — не на себе или сестре, не на жертве, не на надежде, не на счастье или какой-то нормальности. Я научился концентрироваться на нём — моём отце. Моём властителе. На том, кто подарил мне жизнь.

Так я и сделал. Сфокусировался на нём.

Каждый удар я принимал с гордостью, потому что мой отец гордился мной.

Каждый порез с благодарностью, потому что Кат, наконец, поверил, что я стал достойным сыном.

Я прислушивался к нему, и только к нему.

И это спасло меня. Спасло от самого себя.

Внезапно накатившая слабость заставила ухватиться за край стола. Я больше не мог. Каждая клетка моего тела, казалось, налилась свинцом от незалеченных ран и выпавших испытаний. Я доказал свою правоту, заставив его страдать. И мне следует покончить с этим прежде, чем я загоню себя в могилу.

Оттолкнувшись от деревянной столешницы, повернулся к Кату.

Широко распахнутыми глазами он уставился на плеть.

— Ну, так посмотрим, усвоил ли ты урок, отец. Поглядим, сможешь ли ты принять дары так же спокойно, как принял их я.

Трясущейся рукой я занёс плеть над головой, замерев на мгновение, когда концы плети коснулись спины. Я приготовился поразить свою добычу.

— Кайт… — закусив губу, прошептал Кат.

— Нет, — безапелляционно ответил я.

Со стоном, вложив всю имеющуюся силу в руку, я обрушил плеть вниз. Узлы коснулись его рубашки, разрезав её, словно крохотные острые зубки, вгрызаясь в кожу до крови.

И, вдруг, его эмоции, сместившись от совершенно садистской ненависти, неправильных решений и целой жизни, состоящей из ошибочных поступков, резко переключились на мольбу, стыд и… полное принятие.

Я ударил снова, а он склонил голову и заплакал. Не от боли, нет. От осознания, что он делал это всё с теми, кого любил. Добровольно делал это со своими детьми. И не было греха превыше.

Я сломал его, наконец, указав на ошибки прошлого. Показал, наконец, какого это было для нас. Он отдал должное Эмме Уивер. Извинился перед Жасмин. Раскаялся перед Нилой. И, наконец, подчинился мне и моей воле.

Он молча просил прощения — я услышал.

Он молча сожалел — я внял.

Он принял грядущее.

Мы больше не были отцом и сыном, учителем и учеником.

Мы были просто двумя людьми, разгребающими тот бардак, что сами и учинили.

Двумя людьми в созданном нами самими мире.

В котором мы оба страдали бы, пока всё не закончилось.