Расстрел на площади

10. Жизнь — театр

— Из-под топота копыт пыль по полю летит, пыль по полю летит из-под топота копыт!

Третий час утра, ротный сортир.

Митя драил заплеванный унитаз и рассеянно прислушивался к бормотанию из соседней кабинки.

— Слушай, Сидоренко, — взмолился наконец он, — я тебя прошу: смени пластинку!

Из-за перегородки выглянула круглая физиономия, бордовый румянец во всю щеку, и бодро улыбнулась:

— Не нравится? Я другую скороговорку знаю. «Кукушка кукушонку купила капюшон. Надел кукушонок капюшон. Как в капюшоне он смешон!»

— А что-нибудь поинтереснее?

— «Всех скороговорок не переговорить, не перевыскороговорить!», «Бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа!».

— Ох и нудный же ты, Витек!

Сидоренко, не обидевшись, рассмеялся:

— Профессионалы — они все нудные. Хороший специалист подобен флюсу, это еще Козьма Прутков сказал.

— Не знаю, что там говорил Прутков, но мне эти твои скороговорки хуже смерти надоели.

— Настоящий артист должен тренировать свой аппарат всегда и везде. Если, конечно, это настоящий артист!

— Как же ты, со своим театральным образованием, и унитазы чистишь, а? — поддел Митя.

— А кто сказал, что театральное образование мешает человеку почистить места общего пользования? — откликнулся вопросом на вопрос Сидоренко. — Может, в этом и есть высшая мудрость бытия: чистишь стульчак и думаешь о вечности!

— Лично мне ни о чем таком не думается, — признался Митя. — Просто очень хочется спать.

— Ерунда. Борьба со сном — первая заповедь военного человека.

— Слушай, Сидоренко, где ты этой ерунды набрался, а? Не понимаю. Мы уже восьмой день подряд, вместо того чтобы, как все люди, спать, драим сортир. А тебе хоть бы хны! Уж лучше бы на кухню послали картошку чистить, по крайней мере можно было бы пожрать до отвала.

— Сырой картошкой не нажрешься, — парировал Сидоренко. — На кухне, мне сказали, еще хуже. Там шеф-повар — зверь. Ходит и ножом размахивает, того и гляди, зарежет.

— Интересно, чего он от нас хочет? — в такт собственным мыслям пробормотал Митя, погружая щетку поглубже в воронку. — Прицепился, как клещ…

— Шеф-повар? — переспросил сослуживец.

— Нет, конечно, наш комвзвода. У меня такое впечатление, он нас специально изводит…

— Очень правильное впечатление, — согласился Сидоренко. — Но ведь в этом нет ничего удивительного.

— Почему?

— У меня отчим — военный. Я уже давно привык к армейским штучкам. Когда он приходит поддатый, даже если уже два часа ночи и весь дом спит, подымает нас с матерью с постели и заставляет чистить ему сапоги и разогревать ужин. Потом усаживается в кухне на табурет и говорит: «Докладывайте!» Это значит, мы с матерью должны рассказывать о проделанной за день работе и о выполненных поручениях.

— Бред какой-то! — фыркнул Митя.

— Вовсе даже и не бред. Ты живешь по своим законам, а он — по своим. И с этим надо считаться и принимать как есть, — философски изрек Сидоренко. — Я вообще думаю, что жизнь нужно уметь любить такой, какая она есть. Не переживать, не страдать, не злиться. Обидел тебя человек — ну и ладно. Обрадовал — очень хорошо. По большому счету это одно и то же: грусть, радость, боль. Великий человек сказал: «Мир — театр, а люди в нем — актеры».

— Шекспир! — не преминул продемонстрировать эрудицию Митя, как жезл, воздев над головой унитазную щетку.

— Именно, — кивнул собеседник. — Поэтому и жить надо так, как будто играешь роль. По роли требуется радость — изображаешь радость, требуется страдание — вот вам. А внутри остаешься спокойным. Тогда уже не важно, народный ли ты артист, пекарь или чистильщик сортира — ты просто играешь очередную сцену из пьесы, только и всего. Отчим играет. Ты играешь. И я. И все вокруг. Раньше я думал, что никогда в жизни не возьму в руки оружие, вот из принципа не возьму! А теперь — беру, и ничего. И даже прицеливаюсь в мишень в виде человеческого силуэта.

— А в человека — сможешь?

— Запросто. Это тоже роль. Я играю стрелка, он — мишень, ничего страшного.

— Ну, ты даешь!

— Вот поэтому я и не скучаю по дому. Вы все скучаете, а я нет. Потому что по большому счету дом или казарма — это одно и то же…

Митя покачал головой и, разглядывая ерш щетки, невпопад сообщил:

— А меня на гражданке девушка ждет. Красивая!

— Девушка — это хорошо.

— Она тоже артисткой хочет стать. Как ты. И, знаешь, я думаю, у нее обязательно получится. Есть в ней что-то… такое… как тебе объяснить… необыкновенное!

— Вы что, пожениться собираетесь? — поинтересовался Сидоренко.

— Может быть, — ответил Митя, и от одного только осознания того, что женитьба на Оленьке — вполне реальная возможность, у него сладко закружилась голова. — Вот скажи, Витек, — обернулся он к собеседнику, стараясь разглядеть выражение лица склонившегося над унитазом Сидоренко, — скажи: а ты когда-нибудь любил по-настоящему? Чтобы на всю жизнь?

— Сложный вопрос.

— Вот и я так думал, что сложный. А на самом деле оказалось, все очень просто. Любишь — и все тут! Это очень важно, чтобы тебя на гражданке кто-то ждал. Кроме матери и отца (если есть), это не считается. По-моему, у каждого солдата дома должна быть девушка.

— Это ты ей на унитазе письма пишешь? — вновь высунувшись из-за перегородки, поинтересовался Сидоренко.

— Ей.

— Любовные?

— Естественно. Мы с ней уже целовались, — соврал Митя неожиданно для себя самого и покраснел.

К счастью, собеседник ничего этого не заметил.

— Я раньше тоже мечтал с кем-нибудь поскорее поцеловаться, — сообщил Сидоренко, — а потом понял, что есть в жизни вещи поважнее.

— Поважнее, чем любовь?! — ужаснулся Митя.

— Представь себе. Вот, скажем, как ты относишься к религии? — опершись ногой об унитаз, Сидоренко уставился на сослуживца.

— Бабушкины сказки, — небрежно усмехнулся тот.

— Может быть. А вот я изучал Библию.

— Чего? — не поверил Митя. — Зачем?

— Чтобы знать, во что верить. Там есть много чего любопытного. Например, десять заповедей. Слыхал о таком?

— Не-а.

— «Не убий. Не укради. Не возжелай жены ближнего своего»… Очень мудрые советы, если вдуматься.

— За такое чтение тебя вполне из комсомола могут погнать.

— Глупости.

— А я говорю: могут! Может, ты еще и молиться в церковь ходишь?

— Молиться не молюсь, а ходить хожу.

— Че-его?! — вновь ужаснулся Митя. Впервые в жизни он встретил человека, который вот так, запросто признавался, что ходит в церковь.

— «Чее-е-е-его?!» — передразнил его Сидоренко и засмеялся. — Ты мне моего отчима напомнил. Он тоже так говорит: «Че-е-его?», когда чего-нибудь не понимает. Он матери такую взбучку закатил, когда про Библию узнал. Вопил, что его из-за меня могут из войск погнать и из партии и он эту макулатуру в доме не потерпит.

— Ну, тут он прав, по-моему, — сказал Митя.

— А по-моему, нет. В конце концов, сапоги я ему могу начистить, а вот что читать — это уж я сам как-нибудь для себя решу…

— Странный ты. На твоем месте я бы вел себя по-другому. И с чтением, и с отчимом. Я бы над собой так издеваться не позволил, уж это точно, — восклицал Митя, надраивая ершом унитаз. — Я бы его кочергой огрел. Или какой-нибудь дубиной. Он бы сам мне сапоги по ночам чистил.

— По-моему, это у тебя в поезде книжку отобрали, верно? — без ехидства, просто констатируя, напомнил Сидоренко. — Что-то я не заметил, чтобы ты проявил себя отчаянным борцом за справедливость.

— Просто кочерги под рукой не было, — буркнул Митя.

— Если честно, я тоже вначале думал: надо отстаивать собственное достоинство и все такое. А потом, проанализировав хорошенько и опять-таки почитав Библию, я понял, что мое достоинство тут ни при чем. Просто отчим пытается сам себе доказать свою значимость. На него какой-нибудь полковник наорет, он напьется, а потом заявляется домой и душу отводит. Слабый человек, что поделаешь!

— По-моему, наш комвзвода чем-то его напоминает, ты не находишь?

— Школьник? Не знаю. Я еще его не понял.

— А вот я понял! — запальчиво воскликнул Митя. — Дурак дураком, и больше ничего. Долдон.

Сидоренко с сомнением пожал плечами и, переместившись к писсуару, проговорил:

— Если честно, он не производит впечатление идиота. Идиот — это нечто простое, элементарное, с очень конкретными реакциями, похожими на условные рефлексы. А старший лейтенант… у него глаза нехорошие…

— Во-во, и я говорю! Лупоглазый какой-то.

— …нехорошие, с прищуром, что-то в таком взгляде есть отталкивающее. Подозреваю, он активно не любит горожан. То есть не горожан вообще, а солдат, которые прибывают на службу из больших городов. Может, у него какой-нибудь скрытый комплекс?

— Ага, комплекс дуболома. Как ты говоришь: бык тупогуб. Знаешь, когда у меня срок службы подойдет к концу… — мечтательно произнес Митя.

— О-о, когда это будет! — иронически вставил Сидоренко, но тот, не обращая внимания, продолжал:

— …когда меня демобилизуют, я дождусь его у ворот части, подойду и скажу… Знаешь, что я ему скажу? «Товарищ старший лейтенант, — скажу я ему, — какой же вы все-таки козел!»

— А он… — засмеялся Сидоренко, — а он возьмет и ответит…

— Если, конечно, ему будет, что ответить.

— Он наверняка скажет…

— Могу себе представить, — в свою очередь прыснул Митя.

На обоих вдруг напал отчаянный, совершенно необоримый приступ хохота. Они смеялись, хватая себя за бока, размахивая в воздухе щетками, и не могли произнести даже слова. Каждый представлял себе физиономию старшего лейтенанта Школьника, услыхавшего, что он — не кто-нибудь, а именно козел, и его грозно шевелящиеся усы, и его бессилие сделать что-либо.

— А еще я ему скажу… — давился смехом Митя, — еще я ему такое, такое выдам! «Товарищ старший лейтенант Школьник! А не хотите ли испить водицы из унитаза?»

— А он тебе…

— И еще я скажу: «Не пошли бы вы в задницу?»

— А он?!

— И еще… — вновь начал Митя — и осекся.

В дверях туалета, шевеля усами и бешено вращая глазными яблоками, стоял старший лейтенант Школьник.

«Дорогая Оленька, здравствуй!

Вот опять собрался написать тебе короткое письмецо. У меня все благополучно, служба идет. Очень по тебе скучаю и жду не дождусь, когда же получу от тебя первое письмо. Меня здесь очень уважают. Командир взвода (он у нас очень строгий, но меня уважает) — так вот, командир взвода говорит, что из таких, как я, получаются настоящие полководцы, но я, конечно, не принимаю этого всерьез.

Почему ты мне не пишешь?

Здесь много красивых девушек, но я думаю только о тебе. Представляешь, когда мне дадут отпуск, я приеду в Москву и мы пойдем с тобой на Красную площадь. Мне очень идет военная форма. Особенно парадная. Во время увольнительных на меня оглядываются.

Ну все, заканчиваю, труба зовет. Сама понимаешь, служба серьезная, это тебе не туалеты по ночам чистить!

Крепко целую. Твой Митя».