Расстрел на площади

22. Казачий род

Григорий Онисимович изо всех сил саданул ногой по ведру известки. Сухие, серые комки рассыпались по грязному полу цеха. Нервы явно сдавали. С пятнадцати лет он работал на электровозостроительном. А что заработал? Свой дом, построенный еще в те благословенные времена, когда бурлило в Новочеркасске славное казачество, он получил в наследство от отца, и до войны этот дом был одним из лучших. В сорок седьмом, когда тяжело заболела Анна Максимовна, жена Григория Онисимовича и мать Даши, дом пришлось продать. В то время их некогда сильный род стал медленно и незаметно угасать. Не задалась семья у старшего брата, сеструха сгинула в войну вместе со своими двумя малолетними ребятишками. И вот Дашка, хоть видная девка, а не везет. Камнем легла на сердце Григория Онисимовича та история с несчастной дочерниной любовью. Бегал он тогда к Петухову, размахивая винтовкой, что висела у него лет десять за печкой, и требовал, чтобы выдали ему имя того негодяя, что над Дашкой надругался. А только успел сбежать этот проходимец, и с тех пор болела, болела душа Григория Онисимовича от неутоленной мести, от обиды, и старость как-то неумолимо подступала. И чем дальше шли годы, тем сильнее накапливалась в нем злость от того, что и жизнь свою не так прожил, и Дашке ничего не оставляет, и жить становилось все труднее. Сегодня злость его прорвалась настолько, что он был на грани смертоубийства.

Еще когда он кричал в окно на Дашкиного хахаля, который смылся тут же кверху хвостом, он знал, что началась какая-то черная полоса.

Утром, придя на завод, Григорий Онисимович обнаружил, что станок его не работает. Ясно было, что вчера во вторую смену на нем снова работало это чертово «звено новаторов». Была на заводе такая глупость — передовая молодежь якобы что-то изобретала, а приемы отрабатывала на станках в вечернее время.

Григорий Онисимович ненавидел эту показуху, этих сосунков, которые играли в стахановцев. Он считал их вредителями, потому что уж сколько раз сбивали режим станка, оставляли хлам на рабочем месте, а однажды даже стянули под шумок готовые детали. Сколько раз Григорий Онисимович просил мастера обходить его рабочую технику и вот пожалуйста!

Провозившись со станком битых два часа, Григорий Онисимович бросился в кандейку мастера.

— Что будем делать, Иваныч? Я тебя просил?! Я говорил тебе?!

Мастер что-то писал в журнале. Оторвавшись от листа, он презрительно буркнул:

— Что опять?

— Как… опять? — Тут Григорий Онисимович не выдержал. — Я тебе, сука, покажу — опять! Какого хрена эти сосунки лезут в мой станок? Почитай, полдня потерял на ремонт, кто мне за это заплатит?

— Никто к твоему станку не подходил.

Григория Онисимовича понесло.

— Чего врешь? Ты думаешь, мы все дурнее паровоза? Я заставлю тебя записать мне сегодня норму! — И он так грохнул по столу, что ножка обломилась и стол плюхнулся всей своей тяжестью на пол. Мастер едва успел отдернуть ногу.

— Вон! Убирайся вон!!! — в гневе завопил Иваныч. — Думаешь, раз с директором пьешь и дочка твоя с ним путается, то тебе все можно? Есть люди и повыше.

Старика пронзили последние слова, он впервые услышал о подобных разговорах на заводе. А главное, они с Петуховым хоть и фронтовые друзья, но встречались не часто. Кто же пустил такие сплетни? Григорий Онисимович кулаком припечатал мастера в челюсть, и тот, охнув, сполз на пол. Тихо матерясь, он долго копошился, силясь подняться. Григорий Онисимович наклонился над ним и дернул за плечи.

— Если еще что-нибудь вякнешь, с тобой кончено. Я тебя изметелю, и твоих прихлебателей, и всех кобелей… — Чем дольше Григорий Онисимович орал, тем сильнее его охватывала злоба. Злоба на эту ватную, податливую фигуру мастера, на его капельки пота на носу, на его лысину. И старик стал бить мастера ладонью по лицу. Голова моталась из стороны в сторону, и только когда послышался хрип, Григорий Онисимович остановился, с ужасом приходя в себя.