Расстрел на площади

4. Попутчики

— Эх, сыночки мои, скажу я вам, судьба у нас такая. Сначала Русь-матушка от монголов мир спасла, а потом от немца поганого. Завсегда мы первые. У меня сосед был, он целый поезд взорвал, да-да. Вагоны все опрокинулись, и потом так воняло, так воняло! Я пошла посмотреть, а там молоденькие фрицы лежат, совсем обыкновенные. Я ведь как сначала думала; уж коли они из-за границы, они должны быть какие особенные, — а они обыкновенные, даже на нас похожие, только воняли очень, потому что их в землю не сразу закопали. Ну, а потом уж немецкое начальство нас согнало, с автоматами, и заставили рыть ямы и их хоронить. А когда Красная Армия пришла, я так плакала, так плакала, целовала всех солдатиков! А меня потом забрали, куды надо, и говорят: «Что ж ты, бабка, немцам на оккупированной территории помогала?» А я им говорю; «Да кто ж разберет, чи она оккупированная, чи не!» И никому я не помогала, а если зашел в хату голодный парубок, тонюсенький во такой, да рази ж я дите не покормлю? Ну, они меня и отпустили. Смотри, бабка, сказали, вдругорядь поплатишься. А я и спрашиваю: «Ой, сыночки, неужто другорядь опять фрицы прийдуть?» Когда Юрочка в космос полетел, я опять прям так плакала, так плакала! Сидела у радио и так и заливалась. Дочка говорит; «Мама, да успокойтесь вы, ей-богу!», а у меня слезы градом катятся. Вот, думаю, это ж надо, какая страна: не успели Гитлера побить, а уже ракету сделали. Рази ж понимала я, когда с голоду на Украине в тридцать третьем пухла, что наш Никита Сергеич ракету в космос запустит? Интересно, а он сам тоже полетит, а?

Сухонькая старушка, расправив на коленях платок и разложив на нем три вареные картофелины, грызла огромный, брызжущий соком огурец и обмакивала в соль.

Лежа на верхней полке, Игорь рассеянно прислушивался к ее неумолчному щебетанию.

Напротив расположился крупный, с отечным, в оспинах лицом мужчина; как веером, он обмахивался сложенным ввосьмеро «Трудом» и неодобрительно покачивал головой.

За вагонным окном проносились редкие перелески и вечереющие поля; размахивая палками, как саблями, вслед за поездом неслись и отставали коротко стриженные мальчишки в латаных-перелатаных штанах.

— За такие слова при Иосифе Виссарионовиче в Сибирь бы загудели, гражданочка, — авторитетно сказал мужчина с «Трудом», свешиваясь с полки и глядя в упор на старушку.

— Почему ето — в Сибирь? — оторопела та.

— Когда это вы с голоду пухли, а? Какой еще голод на Украине при Советской власти?

— Пухла-пухла! — отчаянно заверещала старушка и в знак подтверждения мелко закивала головой. — У меня и сестрица младшенькая тогда померла, а ей восемнадцать годков только было. Я прям так плакала, так плакала! Как вспомню, страшно становится. К нам соседи пришли и говорят: «Царствие ей небесное, она уже в раю, а нам еще перебиться как-то надо. Давайте, мол, поделим ее и съедим!» Так и сказали, вот те крест! — Заглядывая в глаза собеседнику, старушка истово перекрестилась. — Спасибо милиционеру Валентин Иванычу, не дал в обиду, похоронили сестрицу по христианскому обычаю. А то я уж думала: съедят!..

— Это, мамаша, антисоветчиной попахивает, — сурово проговорил мужчина. — Как вы были несознательным элементом, когда фрицев подкармливали, так и теперь остались. Если в войну в блокадном Ленинграде никого не ели, то уж в тридцать третьем и подавно! Я газеты внимательно читаю, у меня с юных лет привычка: газету читать от корки до корки. И что-то я про голод не слышал. Украина — житница России, там же всегда и всего вдоволь было!

— Может, и было, — упиралась старушка, — только не на нашем хуторе. У нас односельчане даже до Киева собирались, самому Хрущеву пожаловаться, чтоб помог Никита Сергеевич не отдать Богу душу с голодухи. Ну, да так и не собрались. Кто помер, а кто и передумал. А Микола Мельниченко, он у нас шибко грамотный был, так он даже Сталину Иосифу Виссарионовичу грамоту в Москву писал, во какое дело! Его потом заарестовали, будто бы за вредительство и наведение паники…

— И правильно сделали, — поддержал пассажир, продолжая обмахиваться «Трудом», — больше бы сажали, меньше бы было всяких паникеров. Вроде вас, гражданка.

— Господь с тобой! — перепугалась старушка. — Да разве ж я паникер какой?! Я ж за Советскую власть всей душой, хоть и не партийная. Что у моего отца раньше было: одна старая кляча да полная хата детей-народу. А я теперь живу как фон-барон. Дом саманный, печка есть, а в сельпо зайду, там капусту квашеную дают, бери — не хочу. Спасибо Никите Сергеичу!

— Как же, — мрачно усмехнулся мужчина, — про товарища Сталина вы уже не вспоминаете даже. А кто войну выиграл? А индустриализацию и коллективизацию кто в стране произвел? За несколько пятилеток — от сохи к ракете! Где еще такое было видано?! — Не-ет, — решительно покрутил головой он, — неблагодарный у нас народ, вот что я вам скажу. Я в атаку шел со словами «За Родину, за Сталина!», до Берлина дошел. Какую бы мне сейчас квашеную капусту на уши не вешали, до самой смерти Иосифу Виссарионычу в ножки кланяться буду.

— Так и я тоже кланяюсь, вот те крест! — окончательно запутавшись, пробормотала старушка и от греха подальше затолкала в рот целую картофелину, чтоб не сболтнуть еще чего-нибудь лишнего по недомыслию.

— Жизня тяжелая, это конечно, — вздохнул невзрачный мужичок, свесив ноги с боковой полки. Шерстяной носок на левой ноге был надорван, и выглядывал наружу большой палец со скрюченным ногтем. — Возьмем меня, к примеру. Вот я кто по специальности, спрашивается? Токарь! — солидно ответил он на собственный вопрос, и лицо его приняло донельзя важное выражение. — Вкалываю на заводе от зари до зари, а денег платят — тьфу, на жратву не всегда хватает. Перед получкой сухари жуем. А я ведь не какой-нибудь ученик или подмастерье. Пятый разряд имею, а также супругу и двоих дочерей. Вот чего ждать от бабы, спрашивается? — немедленно перекинулся он на другую тему. — Я у нее сына заказывал, а она мне баб нарожала. Вместо чтобы в мяч на дворе гонять, с куклами возют-ся, глядеть стыдно!

— А чего ж, дочки — тоже хорошо! — не выдержала старушка. — С дочками — радость в доме.

— Ага, радость, — невесело усмехнулся мужичок, — футбол по радио послушать, как следует, не могу, у них, видите ли, концерт, они музыку желають! Ну, приходится идти навстречу слабому полу, как говорится. Достаю из загашника поллитру, и айда в песочницу. Мы с приятелями в песочнице поллитру пьем, там удобнее, — пояснил он. — Вот и вся тебе радость в жизни: футбол послушать да поллитру раздавить. Жду не дождусь, когда коммунизм начнется, чтобы хоть дух перевести!

— А что, ежели коммунизм — значит, гуляй — не хочу?! — возмутился мужчина с «Трудом». — Коммунизм — это, брат, серьезно! Это когда каждый работает и об всяком отдыхе не думает. Ежели ты токарь, вот и приноси пользу государству, а не пей горькую в песочнице!

— Что, даже футбол по радио послушать нельзя будет? — удивился мужичок, озадаченно почесав макушку.

— Может, и нельзя! — отрезал собеседник. — Может, не до этого будет. Есть дела поважнее, чем футбол. Для коммунизма, брат, всего себя без остатка отдавать надо, а иначе что это за коммунизм такой?!

Мужичок совершенно сник, и по лицу его было видно, что с этой минуты он уже не ждет наступления грядущей замечательной эпохи, а даже несколько опасается ее.

— Ну вот, — подала голос пухлая тетка в цветастом халате, которая на протяжении дискуссии мирно глядела в потолок и будто бы даже дремала с открытыми глазами, а теперь вдруг оживилась и взмахнула руками, — что же это получается, интересно: строим-строим коммунизм, мучаемся, а построим — еще больше мучиться будем?!

— Я же говорю: антисоветчики. Целый вагон антисоветчиков набился, — пробормотал мужчина с «Трудом», а тетка тем временем продолжала:

— У нас в колхозе — разве жизнь? Посмотрите на мои руки, это ж не руки, а черт-те что! — В доказательство она продемонстрировала свои широкие, огрубевшие ладони, покрытые мелкими воспаленными трещинками. — Пока всех коров передоишь, все тело гудит, каждая косточка! Встаю затемно, бегу на ферму, а домой возвращаюсь, когда солнце уже садится. Недодала трудодень, так грозятся из колхоза исключить, и тогда вообще ничего не дадут — ни муки, ни семян. Так и крутишься, как собака. Ничего по дому не успеваю сделать, дети некормлены. И еще ночью муж пытается приставать, бесстыдник, чтоб ему пусто было. Я прошлый раз ему так заехала, неделю с синим глазом ходил, вся деревня смеялась. А что — мне не стыдно! — вскинулась она на сдавленно-стыдливый смешок попутчиков, весело переглянувшихся меж собой на последних фразах. — У нас у всех баб вот такие мозоли на руках. Мужики в кино идут, на городских артисточек смотрят: худенькие, красивые, в туфельках цок-цок, — а попробовали бы эти артисточки молока подоить, коров за титьки подергали бы, я бы на них посмотрела, как бы они танцевали после этого! Я и дочери так сказала: «Умру, а ты у меня в городе жить будешь, а не мучиться, как твоя мать!»

— Думаете, в городе легче? — покачала головой немолодая женщина, заглядывая на разговор из соседнего отсека. — Я вот горожанка, учительница… на руках, конечно, нет мозолей. Но знали бы вы, как тяжело целый день у доски провести, объясняя до хрипоты один и тот же урок, а потом вернуться в коммуналку, где соседи ругаются, кому первому ужин готовить, кому первому в ванную мыться идти!

— Сравнила! — ядовито парировала доярка. — У тебя небось и туалет в квартире, а мне зимой до ветру на мороз приходится бегать, и так поддувает снизу, что я однажды простуду схватила и чуть не померла!

— А зарплата у нас знаете какая? — возразила учительница. — У вас хоть огород свой, наверное, фрукты-овощи. А мне сына в конце месяца кормить нечем, все до последней крошки в доме съедаем, а потом хоть шаром покати!

— Ну и что, что огород! На нем же ничего не растет. Раньше хоть яблоки по осени были, а теперь налог какой-то ввели, а откуда мне денег на этот налог взять. Вот муж все яблоньки и выкорчевал, до единого деревца. Слеза берет, когда смотрю, что от сада осталось.

— А вы кукурузу выращивайте! — разозлился мужчина с «Трудом». — Партия и правительство всех крестьян призвали кукурузу растить.

— И чего мне с ней потом делать, в бочках солить?

— Не понимаешь — не лезь! — вдруг встрял в перепалку потрепанный, взъерошенный мужик с сильно впалыми щеками и выдающейся вперед нижней челюстью, который долгое время молча прислушивался к разговору и только сумрачно хмыкал. Доярка и учительница растерянно оглянулись на него, но, как выяснилось, пылкий окрик относился не к ним, а к гражданину с газетой в руках. — Про кукурузу советовать — каждый дурак может, а попробуй вырасти ее сам, если такой умный!

Обалделый, гражданин с «Трудом» даже не сразу нашелся, что ответить.

— У меня раньше полный хлев скотины был, — продолжал мужик, вращая челюстью, — теперь вот пустой стоит, — а все почему?

— Почему?! — послушно откликнулись в один голос учительница и доярка.

— Потому что новый закон выпустили, что на скотину тоже налог нужен, вот почему! У меня жена — бухгалтерша, так она посчитала, что легче забить скот и мясо на рынке продать, от греха подальше, чем налоги эти платить. Никаких денег не хватит. Во как!

— И я говорю, — пробормотал гражданин с газеткой, сбитый с толку агрессивным напором собеседника и решивший пойти на мировую, — при Иосифе Виссарионовиче такого бы ни в жизнь не допустили. При Иосифе Виссарионовиче первого марта каждый год цены снижались. Забота была о народе!

— А через день после снижения цен и все заводские расценки срезали, — грустно отозвался токарь. — Ох, помню, мужики ругались! Только, кажется, вздохнешь свободней, и тут тебе опять как мешком по голове. Цены ниже — так ведь и зарплата меньше!

Все загалдели, обсуждая, при ком же все-таки лучше жилось: при Сталине или же теперь. Казалось, в дискуссию включились все пассажиры без исключения.

Утомленный перепалкой попутчиков, Игорь соскользнул с полки и направился по узкому проходу вдоль вагона, разминая затекшие суставы.

В вагоне воняло провинцией. Да-да, именно так: не кислой капустой, луком и хлебными пережаренными котлетами, а глухой вечной провинцией, и скукой, и тоской.

После шумной, полной сил и молодости Москвы контраст был слишком разительным.

Игорь с трудом отгонял прочь невеселые мысли.

Может, и права была Галина. Под крылом Анатолия Дмитриевича жилось бы теплее и спокойнее, а уж о командировках в Тьмутаракань вроде этой и Думать бы не приходилось.

Но сам Анатолий Дмитриевич ни разу открытым текстом не предлагал перейти под его покровительство, а Игорь не напрашивался.

И зря — так думал он всякий раз, когда приходилось ехать неизвестно куда и неизвестно насколько, особенно если в таком вот тесном и душном плацкартном вагоне.

(Разумеется, он мог бы взять и мягкий, но — роль обязывала, он не должен был выделяться из толпы, он обязан был оставаться среди прочих, слушать, смотреть, анализировать.)

Разговоры в поездах всегда были об одном и том же, и Игорь уже заранее мог предсказать, что через час после отправления со станции попутчики начнут жаловаться друг другу на тяжелое житье-бытье, спорить про возделывание кукурузы и еще про то, где легче — в городе или в деревне.

Лично для себя он давно ответил на этот вопрос: легче в ЦК КПСС, там в буфете клубника, говорят, даже зимой бывает, не говоря уже обо всем остальном.

Впрочем, этим своим наблюдением он ни с кем не делился.

Когда Галина впервые привезла его на «скромную» служебную дачу Анатолия Дмитриевича, Игорю стоило больших трудов сохранить на лице обычное невозмутимое выражение.

Анатолий Дмитриевич пригласил его в свой кабинет и несколько минут задавал необязательные вопросы про самочувствие и настроение, а потом, строго поглядев из-под очков с толстыми линзами, отчетливо произнес:

— Надеюсь, вы не из болтливых молодых людей. Мне вас рекомендовали в комитете как надежного товарища. Так вот, ОНИ, — сделал неопределенный жест за спину Анатолий Дмитриевич, — ОНИ не должны знать о наших возможностях. Вы понимаете, надеюсь, о ком я говорю. Игорь понимал.

Анатолий Дмитриевич говорил обо всем великом и гордом советском народе.

В накуренном тамбуре молоденькая проводница подметала пол и собирала в совок окурки.

— Станция через полчаса, — объявила она, не дожидаясь вопроса и даже не подняв на Игоря глаза.

— Странно, — сказал Игорь.

— Что — странно? — удивилась проводница, захлопав белесыми ресницами.

— Вы первая, кто не замечает, как я похож на киноартиста. — Ему вдруг захотелось немного побузить.

— Много вас тут таких, а я одна, — отрезала собеседница, явно не желая вступать в разговор.

Игорь шутливо-удивленно огляделся:

— Мне казалось, я тоже один. Давайте теперь будем вдвоем!

— Гражданин, вы куда едете? Вот и едьте себе, а мне не мешайте.

— В Новочеркасск. Это очень далеко, девушка.

— В Новочеркасск? — Казалось, проводница удивилась и обрадовалась. — Нет, правда? Вы меня не разыгрываете?

— Чтоб я сдох, — весьма убедительно отвечал он.

— Вот удача-то! — Она выпрямилась, отбросив в сторону общипанную метелку, и тыльной стороной ладони откинула со лба светлую прядь волос. — А можете сделать, что я попрошу?

— Для вас — что угодно! Хотите, луну с неба достану!

— Да ну вас, — смущенно улыбнулась проводница, — вот все вы такие, мужики пассажиры, просто спасенья от вас нет никакого! Не нужна мне ваша луна. Мне сестренке двоюродной посылочку передать нужно. А? — И она умоляющими глазами поглядела на собеседника.

— Ну, если она такая же симпатичная, как вы…

— А если не такая?

— Ну-уу, — разочарованно протянул собеседник, — тогда это скучно. А где она работает?

— На заводе.

— Небось толстая, рыжая, волосы сзади в пучок собраны, вся в веснушках, — от нее все время кислым борщом пахнет!

— Ничего подобного! — попыталась заступиться за родственницу проводница, но вошедший в роль Игорь даже бровью не повел и продолжал как ни в чем не бывало рисовать воображаемый портрет:

— …Лет сорока — сорока пяти, трое детей, муж с газетой и сварливая свекровь на кухне…

— Да вы что?! — возмутилась девушка. — Какой еще муж?! Она не замужем.

— Что, в таком возрасте — и не замужем?!

— В каком еще — таком?

— Преклонном. Выходит, она старая дева?

— Вы же меня разыгрываете! — наконец сообразила проводница. — Как же не стыдно!

— Не стыдно, — смиренно согласился Игорь, сдвинув брови домиком.

— Значит, вы человек ненадежный…

— Еще какой надежный. Загляните в мои честные глаза, и все сомнения отпадут сами собой.

Девушка попыталась притворно нахмуриться, но в конце концов не выдержала и рассмеялась.

— Значит, передадите? — спросила она.

— Легко! — ответил Игорь.

— Что, правда?

— Чтоб я сдох!

— Ее Дашей зовут, она на электровозном заводе работает… или как там его называют?

— О, так мы с ней коллеги… некоторым образом. Я не шучу, — опередил реакцию проводницы Игорь, предостерегающе подняв указательный палец. — Как раз на электровозостроительный и еду. А она кто? Какая-нибудь формовщица-штамповщица?

— Даша — медсестра, — сообщила проводница, — работает в заводском медпункте.

— Превосходно. С детства люблю медсестер. Нет ничего приятнее, чем скидывать перед хорошенькой медсестрой штаны, пусть даже и для укола.

Девушка укоризненно покачала головой.

— Скидывать штаны вам не придется. Вон вы и без уколов какой живчик!

— Но, может…

— Никаких «может»! Даша не такая.

— Жаль, — притворно вздохнул пассажир. — Впрочем, если вы меня напоите горячим чаем, что угодно и кому угодно доставлю в целости и сохранности. Кстати, если она не толстая и рыжая, а, как говорите, симпатичная, эта ваша Даша, я бы все-таки порекомендовал передать ей побольше поцелуев. Уверяю, она останется очень довольна! — И он со значением пошевелил бровями.

— Да ну вас! — прыснула проводница. — Идемте, будет вам чай. Только не забудьте про посылочку… а то знаю я вас, транзитников, с три короба наобещаете, а потом сойдете не попрощавшись!

Игорь улыбнулся, расправил плечи и расслабленной походкой направился следом за девушкой в самом что ни на есть превосходном настроении.

Что ни говори, а все-таки человек и есть главный творец своего собственного счастья.