Расстрел на площади

20. Душно

Дверь Даша открыла своим ключом, предварительно позвонив. Полутемный покой директорской квартиры всегда успокаивал ее, она любила приходить сюда одна и теперь, по обыкновению сбросив беленькие туфельки, зашлепала, как хозяйка, по толстому ворсу китайского ковра. Такие ковры распределяли на заводе в глубокой тайне среди самых крупных чинов, и Даша знала, что Петухов даже не догадывался о тех аферах, которые проворачивались вокруг подобных дефицитных вещей, вернее, он догадывался, но никогда не хотел вникать, потому что за него всегда в такие вещи вникала эта бледная мегера, его секретарша. Влияние Лидии Ивановны раздражало и настораживало Дашу, но заговорить о ней с Петуховым было бессмысленно, потому что директор всегда уходил от разговора.

Даша прошла в гостиную и осторожно выглянула из-за портьеры. За окном было пустынно. Только теперь она могла расслабиться и приоткрыть форточку. Жаркий, но еще весенний ветер обмахнул ее лицо. Девушка опустилась в роскошное кожаное кресло, свое любимое, и забросила ноги на спинку.

А ножки вроде бы ничего…

Даша вдруг почувствовала радостное возбуждение от своей молодости, желания нравиться, от уюта комнаты и от каких-то совершенно необъяснимых предчувствий.

Вспомнилось, что ровно год назад она в это время едва подошла к больничному окну и заплакала, увидев, что ее любимая вишня уже отцвела. Весна прошла. Вдруг остро перед Дашей встал тот вечер, когда она прибежала с вокзала, так остро, что она явно почувствовала в комнате запах аккумуляторной жидкости. Даша нашла ее тогда в бардачке у отца. И сразу все невыносимые душевные страдания отступили перед огнем физических мучений. Организм словно пытался освободиться от ненавистной жидкости, но не мог. Начались судороги, синели руки и ноги. Но ничего не было столь ярким, как страх смерти. Жизнь уходила медленно, постепенно, и это было самым жестоким. Даша орала, как животное, и, словно пытаясь удержаться на краю существования, неловко взмахивала руками. Сейчас в этой прохладной красивой комнате события годовой давности казались ей нелепыми и пошлыми, происшедшими вовсе не с ней. Сегодняшняя Даша хотела жить, потому что жизнь вдруг представилась богатой и многоцветной, с загадочным будущим.

Спас ее тогда врач Сергей Резниченко, маленький человечек с кудрявой головой. Потом Даша поняла, что он не случайно появился в тот вечер в их доме, просто он догадался, что прежний Дашин роман закончен и стоит теперь заглянуть на огонек к симпатичной медсестре, а напоролся на умирающую.

Послышался тихий шум у двери, кто-то шаркал ногами по половице, а потом медленно ключ просунулся в замочную скважину. Даша вскочила, поправила платье и спряталась за трюмо в прихожей. Петухов тяжело ввалился в квартиру. Раздался визг, и Даша повисла на шее директора электровозостроительного завода.

— Ты здесь, свистунья. А я уж думал, знашь-кать, не придешь.

— Отчего? — Даша кокетничала и баловалась.

— Оттого, что больно гарный хлопец на завод приехал. Я тебе, Дашка, скажу, не нравится он мне. И что он за тобой ухаживает, и что он такой весь московский, и что больно болтливый. — Петухов показался Даше сильно расстроенным. Она даже опешила.

— Что случилось, дядечка?

— Ничего. — Петухов вынул из портфеля копченую колбасу и большой торт.

— А еще говоришь, не ждал меня. — Даша легко понеслась на кухню.

Петухов залюбовался Дашей. Какая ладная фигура! И какая она хозяйка! Вон как разукрасила салаты, хотя вроде и незачем это было делать. Повезло Григорию с дочкой.

— Ну что, Дарья, рассказывай.

— Да что рассказывать, дядь Лень. Ты сам все знаешь от этой своей… референтки.

— Не твое, знашь-кать, дело, Дарья, не суйся. — Петухов пугался разговоров о Лидии Ивановне. Он знал, что на заводе ходили недвусмысленные слухи о том, что директор под каблуком у собственной секретарши. Однако от близких людей слышать об этом ему было особенно больно. — Что этот писатель?

— По-моему, ничего интересного, — сделанным равнодушием произнесла Даша. — Ни одной умной мысли, и юмор у него плоский, и вообще: никакой он не писатель.

— Постой, постой! А кто же он? — Петухов положил вилку на стол. Нехорошо засосало под ложечкой. Даша осеклась.

— Ты меня неправильно понял, дядь Лень. Я имела в виду, он плохой писатель и ничего не напишет. Вообще ничего.

— Откуда знаешь?

— Ну я же говорила, больно он легкомысленный, что ли, скользкий.

— Так, так… — Петухов откинулся на спинку стула, о еде забыл напрочь.

— Я думаю, он просто студент-двоечник из литературного института. А может, его просто выгнали, и он хочет своим шедевром о рабочем классе всех потрясти и доказать своим преподавателям, на что способен. Ей-богу, бояться его не стоит. Ничего плохого не напишет.

Петухов смотрел на Дашу, и сердце его сжималось. Наверное, это было единственное существо, к которому он был привязан. Собственный сын давно уехал из дома, жена жила у матери в Ростове, и получилось так, что Даша оказалась самым близким для Петухова человеком. Он жалел ее, удивлялся ее чистоте и наивности. Вот и сейчас он понимал, что девушка воспринимает приезд московского гостя слишком по-детски. Он-то нюхом чувствовал: не все так просто. Объяснить не мог, а только его «собачье чутье» говорило об опасности.

— Ты вот что, знаш-кать, ты жизни не знаешь. У вас, у молодежи, все сейчас легко. Время другое. За вами по ночам не приходили, и за каждое слово ответ держать не доводилось. Я ничего плохого о писателе сказать не хочу. Только ты пойми, он — из Москвы, из столицы. А значит, не наш, чужой.

— Да бросьте вы, дядь Лень. При чем здесь Москва? Ну, скажем, если я в Москву поеду учиться, значит, что, я тоже буду чужая?

— Нет, Дарья, нет. Они там, в Москве, нами, как кубиками, играют. Для них мы только детские кубики. Захотел, дом построил, захотел, знаш-кать, все смахнул одним движением. Я знаю, они ни перед чем не постоят.

— Ты так серьезно думаешь, дядь Лень? — Голос Даши стал тихим. — Но это же страшно. Выходит, мы сами по себе? Мы не дети родной страны?

— Дети, дети, Дарья. Только дети приемные. За счет нас, Даш, живут. Так всегда было. Казаки себя в обиду не давали. А почему? Потому что они себя отдельно числили от всех властей. Власти сами по себе, а мы должны друг друга держаться, от них подальше. Только этим и выживем.

Петухов разволновался, никогда в жизни он не был ни с кем столь откровенен, сейчас он высказывал самые потаенные мысли, и крамольность их казалась ему безмерной. Даши он не боялся, но знал, что и стены имеют уши, поэтому настроение, и без того плохое, совсем испортилось. Предчувствия чего-то очень страшного, из ряда вон выходящего навалились всей своей тяжестью.

Стало душно, но Петухов боялся встать и открыть окно, даже взглянуть в светлый квадрат стекла ему было нестерпимо. Во рту он почувствовал резкий металлический привкус.

— Дядь Лень, что с вами? Вам плохо? — Даша сидела на корточках и заглядывала снизу в глаза Петухова.

Петухов обнял девушку.

— Прости, Дарья, прости. Я втравил тебя в такое дело. Я виноват.

— Что вы? Ничего же не случилось.

— Да, действительно, — выдохнул Петухов, мотая головой, словно пытаясь сбросить с себя тяжелый груз.

И тут Даша сделала то, чего так боялся директор. Она распахнула окно широко, смело, и в комнату хлынул свежий медовый аромат яблоневого цвета.

«Действительно, что это со мной? — подумал Петухов, против воли размякая и наслаждаясь весенними запахами. Тревога и дурные предчувствия словно бы истаяли, отступили прочь. — Ничего же не случилось. Она права, как-нибудь прорвемся».