Расстрел на площади

33. Крыло надежды

Бытовки были своего рода клубом, хотя, конечно, никому такое сравнение в голову не приходило.

По утрам в женской делились друг с другом своими новостями, секретами, спрашивали у подруг советов, которым, впрочем, почти никогда не собирались следовать, и каждая выходила из раздевалки обогащенная кусочком чужой радости, удачи, а случалось, и разочарования.

А сегодня событие! Вере Шахназаровой муж привез из командировки, из Ленинграда, нижнее белье нового необычного фасона. Это был лифчик с замочком сзади вместо петелек и эластичные трусики, такие, что никакая резинка внизу уже была не нужна.

Вера сразу же решила, что надевать такую красоту без повода не годится, что она будет ждать до ближайшего праздника, но удержаться и не показаться в нем подружкам было выше ее сил. Теперь за три минуты до начала смены Вера уже складывала обновку и заворачивала ее в газету.

— Эх, пораньше бы, — вздохнула Вера, — надела бы на Первое мая. А так придется ноября ждать.

— Ты что, — заверещала Победа. — У нас же на носу день освобожденного труда.

Вера подняла брови и обернулась к подругам, как бы спрашивая, а достаточно ли это большой праздник, чтобы надеть обнову.

Наталья Степановна, которой было уже тридцать восемь лет и которой проблемы молодых девчонок вроде Веры давно уже казались глупостью, только хмыкнула, пряча волосы под платок.

— Этот праздник нам еще аукнется, — сказала она.

Ее слова заставили всех разом повернуться к Наталье Степановне.

— Ты чего, Наталья? — наконец спросил кто-то.

— Вчера директор распоряжение из области получил понизить на заводе расценки. Сегодня приказ повесят.

— А при чем же здесь праздник? — спросила Вера.

— Вот вам и будет праздник!

— Ты, тетя Наташа, просто сердишься, — сказала Победа. — Праздники — это очень важно. Мы на них единство свое всему миру демонстрируем и рабочим всех стран примером служим.

— Вот когда у тебя будет двое детей, когда им по утрам на завтрак будешь давать по куску хлеба да по полстакана молока, потому что на целый уже денег не хватает, вот тогда приходи ко мне, мы с тобой о жизни-то и поговорим. И рабочих твоих из всех стран тоже вспомним.

Она вышла, хлопнув дверью так, что тишина, наступившая вдруг в раздевалке, стала казаться еще страшней.

— Чего это она?

— Может, мужик загулял?

— Севка? Да брось ты!

— Девочки, — заговорила вдруг до сих пор молчавшая Лида, — а ведь Васька мой тоже говорил, что этот праздник нам ни к селу ни к городу. А если еще и про расценки правда?

Все опять замолчали. И хотя гудок, зовущий на смену, уже прозвучал, никто из бытовки выходить не торопился, как будто за дверью притаился какой-то страшный, никому не известный враг.

— Наталья врать не будет, — тихо произнесла Вера. — У нее золовка в производственном отделе сидит, они там все всегда наперед знают.

Это была чистая правда.

У Лиды вдруг заныло под сердцем. Там все всегда наперед знают, все наперед знают…

Васька узнал про расценки только в обед, когда завод уже начало лихорадить. Он не знал, что в сборочном, самом крупном из цехов, ребята всерьез думали о том, чтобы прекратить работу, и что в литейном еще в одиннадцать часов начался стихийный митинг. Увлеченный своим делом, он вообще ничего не замечал и просто работал.

Его путь к заводской столовой лежал мимо проходной. Там-то Василий все и узнал. Точнее, сперва он увидел. Люди стояли толпой. Все говорили одновременно, но говорили об одном и том же. Дирекция завода, не посоветовавшись с рабочими, понизила расценки. Трудно сказать, почему люди стояли здесь, возле проходной, а не пошли к административному зданию, где располагался кабинет директора и где в это время сццел он сам. Наверное, они подсознательно чувствовали, что, несмотря на все декларируемое единство, руководство завода — это люди другого круга и других интересов, а значит, и административное здание — это чужая территория, тогда как заводская проходная — понятие по-настоящему рабочее.

Единственный, кого рабочие, и то только молодые, считали своим, был Милютенков. Не то чтобы его уважали (скорее, наоборот), но когда ты вырос с человеком в одном дворе, когда ты помнишь, как он вместе с тобой лупил из рогаток по воронам, а потом, судорожно дыша тебе в спину, удирал от милиции, или что-нибудь такое, то пусть даже он станет хоть кем, хоть директором завода, он все равно останется для тебя своим.

Правда, теперь Васька встречался с Милютенковым только в столовой, хотя и по-прежнему они здоровались за руку.

— Что происходит? — спросил Василий.

— А то ты не знаешь?

— Нет, — ответил Васька и, вспомнив понравившуюся ему присказку своего нового знакомого, добавил: — Чтоб я сдох!

Милютенков сбивчиво, торопливо обрисовал Ваське положение дел. Он рассказал о сборочном цехе, и о литейном, и о том, что повышение расценок мера вынужденная, и что скоро, ну просто очень скоро все опять пойдет как раньше, только будет лучше, гораздо лучше, вот уввдишь.

По мере того как до Василия доходило, что ему говорит Милютенков, в нем закипала, да, именно закипала злость.

Все, теперь все пойдет к чертовой матери, подумалось ему. Даже денег на кольца и то не хватит, не говоря уже обо всех расходах на свадьбу.

— Только сейчас, — закончил Милютенков, — надо что-то сделать. Надо им сказать что-то такое, чтобы все разошлись по местам и начали работать. Я же говорю: это мера вынужденная.

— Ага. Потому что вынуждает меня положить зубы на полку за ненадобностью.

— Ты что, Сом? Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?

— Да пошел ты! — И Васька двинулся сквозь толпу поближе к тому, кто сейчас встал на ящик и говорил громче всех. Это был пожилой рабочий из литейного. Васька не был знаком с ним, знал только, что его отчество было Семеныч, а за глаза все называли его Карл Маркс.

Семеныч многословно и по-своему толково разъяснял рабочим, что понижение расценок не может происходить само по себе. Просто так понизить их за здорово живешь нельзя. Для этого нужны объективные причины. Например, если страна испытывает временные внешнеэкономические или политические трудности. Тогда наш долг плотнее сомкнуть ряды, пусть даже отказаться от какой-то части зарплаты, но помочь стране выстоять.

— А какие сейчас у нашей страны сложности? — закричали из толпы. — Немца победили, с американцами дружим!

— В том-то и дело, — продолжал диалектически развивать свою мысль Семеныч Карл Маркс, — что и в экономике, и в политике у нас все в порядке. Можете мне поверить, я каждый день «Правду» читаю и держу палец на пульсе времени.

Над толпой возле Семеныча Маркса возвысилась еще одна голова.

— Если причин нет, значит, мы должны повлиять на Петухова, чтобы он все это отменил!

— И как же ты собрался влиять на него?

— Очень просто. Надо написать письмо! В городской комитет! Вот так!

— Как же! — ответили из толпы. — Это распоряжение на расценки идет из области, прямо от Певцова. На все заводы. А ты думал, только нам одним такая честь?

— Тогда надо написать дальше, — не унималась голова. — Тому, кто может позвонить в обком партии, позвать к телефону их начальника и сказать ему: а ну, немедленно прекратите над рабочим классом издеваться.

— Хрущеву, что ли? — захохотал кто-то. — Только и дел у него, что утирать нос нашему начальству.

— А хоть бы и Никите Сергеевичу. Или ты думаешь, что товарищ Хрущев узнает, как с нами тут поступили, и ничего не сделает?

Серый воздух вдруг стал прозрачнее и как будто чище. Каждый, стоя в большой толпе, в этот момент почувствовал, что, несмотря на явную несправедливость, несмотря на все неурядицы собственной жизни, над каждым из них, даже над самым несчастным, простирается крыло надежды. И это крыло — улыбающийся со всех газет, журналов и даже со странички детского букваря Никита Сергеевич Хрущев. Вот только как до него добраться? Как донести до него правду, которую местное начальство, пытается от него скрыть?

— Я знаю, — вдруг закричал Сомов. — Я знаю. Нам надо срочно найти писателя. Он поможет. Он из Москвы, и он точно поможет. — И чтобы его слова прозвучали еще убедительней, в первую очередь для него самого, он тихо добавил: «Чтоб я сдох!»