Сто имён одной воровки

Глава III. Девы и единорог. Часть III

Солнце уже клонилось к закату, когда они нашли хорошее место для ночлега, отъехав от главного тракта по узкой дороге, как видно, ведущей к одному из бесчисленных виноградников. Телегу остановили на небольшой, поросшей белым клевером полянке, невдалеке от которой журчал ручеёк, Вик, уже спрятавший свои роскошные мускулы под мешковатой рубахой, распряг и расседлал коней, стреножил их и пустил пастись, мальчишка, которого, как оказалось, звали Олли, пошёл собирать хворост, а Мие дядюшка Гейб выдал котелок с парой бурдюков и отправил к ручью за водой. Поднявшись немного выше по течению, она нашла укромное место, где смогла не только набрать воды, но и наскоро помыться. Хорошо, что хоть крови уже кончились и больше не было нужды набивать бриджи тряпками. Вернувшись на полянку, она повесила котёл на рогатину над уже разведённым костром.

— Садись-ка сюда, дочка, — дядюшка Гейб поманил её пальцем и похлопал по расстелённому одеялу рядом с собой, — поможешь мне овощи на похлебку порезать. Звать-то тебя как?

— Мель, — Мия опустилась на предложенное место, взяла в руки маленький ножик и, достав из полотняного мешка репу и несколько морковин, принялась их чистить.

— Мою бабку так звали. Хорошая она была, да ток сварливая. Всё ворчала да ворчала, да и поварёшкой двинуть могла. Ты-то, я гляжу, тоже девка боёвая, — он кивнула на лежавшую рядом с Мией саблю.

Она только рассеянно пожала плечами, но ничего не ответила. Не посвящать же случайных попутчиков в суть своих занятий.

— Так всё верно, дядюшка! Опасно путешествовать в одиночку да без оружия, тем более девице, — Вик тоже присоединился к приготовлению похлебки, сначала засыпал в котёл какой-то крупы, а затем достал из одной из сумок большой кусок солонины и принялся мелко её нарезать.

— И то правда.

— А вы чем занимаетесь?

— Мы-то? Да мы вот… Ездим от города к городу, показываем вот… Эй, Олли! — старик свистнул развалившемуся на другом одеяле мальчишке. — Ну-ка покажи Мель, что ты умеешь!

Олли, в ожидании ужина жующий сырую морковину, выплюнул огрызок, вскочил и подтянул штаны. Низко и несколько преувеличенно поклонившись, он вдруг сильно прогнулся назад, едва ли не сложившись пополам, упёрся ладонями в землю, а потом опустился ещё ниже, уже на локти, прогибаясь всё сильнее и сильнее, становясь похожим на какое-то живое колесо. Голова его проскользнула между расставленными ногами, и оказалось, что он уже лежит на траве, опираясь на неё шеей и грудью, а пятками сжимает свои уши. Олли засмеялся и помахал Мие рукой, а потом поднял ноги и широко развёл их над головой.

— Наш Олли навроде мальчика без костей, так его кой-где называют, — старик закинул нарезанные уже овощи в кипящую воду, вытер руки об рубаху и вдруг потянулся к Мие, — а у тебя, дочка, я смотрю, в ухе что-то застряло.

Не успела Мия обернуться, как мозолистые пальцы дотронулись до мочки уха, а вместе с ними её коснулось и что-то металлическое и холодное. Наверно, при других обстоятельствах она бы испугалась, а может, и за саблей или кинжалом потянулась, но не в этот раз — потому что уже в следующий миг дядюшка Гейб махнул у неё перед носом серебряной монеткой, поблёскивавшей между пальцами. Помешивавший кипящее в котле варево Вик хохотнул, Мия тоже рассмеялась. Удивить её подобными фокусами было сложно, но вида она не подала и принялась охать и округлять глаза, когда монетка исчезала то во рту, то в ухе, то просто будто испарялась из разжатого кулака старика.

Солнце уже зашло, и на полянку опустились сумерки, а над котлом поднимался пар столь ароматный, что рот не уставал наполняться слюной. Вик сбегал к телеге и принёс деревянные плошки, по которым разлил похлебку тяжёлым черпаком.

— Где вы этому научились, дядюшка Гейб? — Мия приняла свою порцию похлебки из рук Вика и отломила кусок от хлебной краюхи, которую до этого достала из своих седельных сумок и вместе с сыром предложила попутчикам.

— Фокусам-то? Да так… В армии дело было, — казалось, старик хотел ещё что-то сказать, но замер и опустил взгляд, словно всматриваясь во что-то на дней плошки.

Над костром воцарилась тишина, и было слышно лишь, как журчит ручей и иногда где-то вдалеке ухает ночная птица.

— Был у нас один парнишка, звали его… — отхлебнув немного супа, всё-таки продолжил старик, — запамятовал я, как его звали. Мы тогда в Вертвейле стояли, а там, дочка, скука смертная была. Днём-то нас всякой военной премудрости учили, алебардой там махать иль ещё что. А по вечерам вот… как могли развлекались. Так вот парень тот… Он, кажись, из Портамера был. Я так думаю, он там кражами промышлял, пока его в рекруты не загребли. Меня-то прям с дома забрали, мы с жинкой и детишками тогда южнее Вертвейла жили, на берегу Квенты. А его вот, прям с улицы. Он вот нам и показывал, а я и научился.

Старик поставил плошку на землю и показал, как будто он отрывает себе палец, а потом сложил руки таким хитрым образом, словно бы фаланга его большого пальца могла сама двигаться по ладони. Мия засмеялась, отставила плошку и попробовала сделать так же. Дядюшка Гейб чуть подправил положение её рук, и на третий-четвёртый раз у неё уже вполне сносно получилось. Сидевший напротив Вик одобрительно заулыбался и захлопал в ладоши.

— А ты, дочка, молодец, ишь хваткая какая.

— А где сейчас тот парень? — она допила оставшийся на дне плошки суп одним большим глотком и кусочком хлеба принялась подбирать остатки со стенок.

— Так убило его. Мы ж полгода в Вертвейле маялись, а потом-то нас послали эту… столицу ихнюю брать. Там-то вот… д-а-а… — старик снова замолчал, пристально рассматривая свою уже остывшую похлебку.

Мия подчистила плошку, доела хлеб и обтёрла рот рукавом рубахи. Олли, давно съевший свою порцию, растянулся на одеяле и тихонько сопел во сне.

— Поганая то война была, вот что я тебе скажу, дочка. — после долгой паузы сказал старик.

— Так какая война не поганая, дядюшка? — перебил его Вик.

— И то верно, да только что тебе, сопляку, знать-то об этом. Вы-то, ребятишки, войны не видели, да и упаси вас Мальтерия, и не будет её на вашем веку, — тут старик осёкся, поджал губы и с опаской глянул на Мию, но она в ответ чуть улыбнулась и коротко кивнула.

Так-то с незнакомцами не принято было о вере говорить, тем более первым признаваться, что старым Богам верность хранишь. Допив наконец свою похлебку, старик вытер рот рукавом и продолжил:

— Война это вам не игрушки, детки. Когда вот эти их… как их там, снаряды их магицкие прям над головой рвутся да пули свистят… А нам ведь даже энтих аркебузов и не дали, мол, на всех не хватает. Вот так, с саблями да с жопами голыми, прости, дочка, на стены и лезли. В нас вот одним этим снарядом попали, так я-то выжил только оттого, что меня трупами да ногами оторванными засыпало. С тех пор у меня одно ухо и не слышит. А так почти все, с кем в вертвейлских казармах дурью маялись, все там и полегли. Я-то думаю, что меня Мальтерия уберегла, я ей всю войну только и молился. Мы с жинкой-то до того в церкву ходили, вроде как Длани верны были, да только, как нас в пекло отправили, я вот… А у нас в полку ведь капеллан был, всё нам лбы маслом этим вонючим мазал, да только, как пули засвистели, так едва ли не все Сигорду молиться стали аль Мальтерии. Правда, капеллан нас за то карами не стращал, по-ихнему-то, ежели кому из пятерых Богов молишься, то как бы и не совсем ересь получается, даже если их по имени зовёшь, а не Дланью Небесной. А ты-то, дочка, небось Алетине молишься?

— Ну… вроде того, — говорить дядюшке, что больше Алетины она молится Демитии, Мия не решилась.

— То и верно, она таких боёвых, как ты, всегда защитит. Но ты и Мальтерию не забывай. Я-то вот, как мы ту столицу взяли, так и перестал ей молиться, так она меня и наказала. Мы ж ещё два года в Каланте стояли, а как отпустили нас, я вот домой вернулся, а жинка-то моя… Пока я солдатскими сапогами грязь месил, она с нашим старостой спуталась, тот и погнал меня из села, мол, у них уже своя семья, а я им не нужен, да и у деток новый отец. С тех пор вот и странствую, оболтусов этих подобрал да и…

Голос старика стал неразборчивым, он бросил плошку на землю, достал из-за пояса плоскую флягу, открыл её и сделал большой глоток. Резкий запах не позволил усомниться в том, что внутри была огненная вода, ну или что ей подобное. Мия подтянула колени к груди, обняла их руками и замерла, всматриваясь в танцующие перед ней языки пламени. Какая-то странная, тянущая тоска оплела её сердце, легла на плечи тяжёлым, шитым из стальных пластин плащом. Отчего-то рассказ дядюшки Гейба произвёл на неё слишком уж гнетущее впечатление, хоть и особой чувствительностью она никогда не отличалась. Про ту войну она толком ничего и не знала, да и не интересовалась никогда. Каланта лежала слишком далеко от Портамера, на северо-западе Тарсии, да Мие о ней никогда особо и не рассказывали, правда, калантийскому вроде как учили — и, на удивление, Мия хорошо его знала, пусть и поводов говорить на нём у неё почти и не бывало, в отличии от того же серенгарского. Но она вообще была способной к языкам, ей это часто наставники говорили.

Пока она сидела, словно заворожённая пламенем костра, Вик снял с рогатины котёл и вместе с пустыми плошками сполоснул в ручье, убрал их вместе с остатками провизии в телегу, а потом сел поближе к Мие.

— А у тебя глаза красивые, — парень протянул руку и тронул тыльной стороной ладони её щёку, едва касаясь провёл вверх, к скуле, и запустил пальцы в волосы Мии, — тёмные, а на свету будто золотом светятся. Прям как мёд.

— Спасибо, — она хихикнула, млея от его ласки, ощущая себя невинной девицей, украдкой сбежавшей из дома на тайное свидание с возлюбленным. — Значит, Олли у вас акробат, дядюшка фокусы показывает, ну а ты что умеешь?

— Я-то? Да многое, — Вик лукаво улыбнулся и продолжил перебирать её кудри, иногда слегка касаясь уха или шеи, отчего каждый раз по телу пробегала волна сладкой дрожи, во взгляде его явственно читалось, что говорил он не только и не столько о фокусах или ещё каком актёрстве. — Показать?

На удивление, после её одобрительного кивка Вик не повалил Мию на одеяло, не начал целовать и не засунул руки под рубаху, а наоборот, поднялся и пошёл к телеге. Конечно, впереди у них была целая ночь, да и дядюшка Гейб всё ещё сидел рядом, пусть и в полузабытье после выпитого клевал носом, иногда бормоча что-то нечленораздельное, но Мие на секунду даже стало обидно.

Вик вернулся от телеги с длинной, позвякивавшей звеньями цепью, на концах которой темнели какие-то полусферы, и тремя палками вроде факелов, достал из костра горящую ветку и отошёл шагов на десять. Рубаху он уже успел скинуть и снова щеголял с голым торсом, с этими бугрящимися на руках, груди и спине мышцами, увитыми выступающими венами предплечьями, сверкающей в отсветах костра бронзовой кожей и дорожкой золотистых волос, убегающей по подтянутому животу под пояс штанов.

Наверно, Мия слишком задумалась, залюбовалась его идеальным телом и пропустила тот момент, когда в руках у Вика словно зажглись два маленьких солнца и завертелись вокруг него. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что то не солнца и не упавшие с угольно-чёрного неба звёзды, и не какая-то магия — а жарко горящее пламя на обоих концах цепи, протянутой вдоль плечей Вика. Он ловко крутил цепь руками, плавно двигаясь словно в каком-то ритуальном танце, огненные шары выписывали вокруг него круги, дуги и восьмерки, рисовали во тьме замысловатые узоры, сыпали сотнями искр, гаснувших на самом подлёте к земле, и отблески этих шаров пятнами теплого света метались по полянке. Рыжевато-каштановые волосы парня мерцали золотом, поблескивали выступившие на коже капельки пота, и Мие показалось, что перед ней играет с огнём не какой-то бродячий артист, а само воплощение Сигорда, бога огня, воинской доблести, мужественности и отваги.

Внезапно подкинув цепь высоко в воздух, Вик подхватил её так, что она сложилась пополам, и в одной руке у него теперь пылали обе полусферы. Он поднял с земли те самые палки, по одной быстро поднёс к горящим ещё полусферам, сразу же подбрасывая в воздух, как только их обмотанные тряпками широкие части занимались огнём. Когда все три уже вспыхнули, он отбросил цепь и принялся жонглировать ими, бросая то выше, то ниже, закручивая то сильнее, то слабее, иногда заводя руки за спину или, наоборот, сильно разводя их по сторонам. Потом, подкидывая факелы высоко и словно бы немного вперёд, подошёл к самому костру, поймал все три почти одновременно, резко воткнул их в землю, склонился к Мие, подцепил её подбородок пальцами и зашептал в самое ухо:

— Поехали-ка с нами, красавица. Научу тебя жонглировать, а дядюшка — всяким его фокусам. Я тебе весь мир покажу, а по ночам любить буду, как настоящую королеву.

Она бы поехала. Правда, в этот миг, одурманенная его бархатистым голосом и щекочущим шею дыханием, ничего Мия не хотела больше, чем согласиться, путешествовать с ними по всей Тарсии, побывать и в картийских горах, и на калантийских равнинах, и в шумном, полном молодых студентов и почтенных профессоров Мидделее, и на заснеженных предгорьях близ Монтенэджа, познать все премудрости фокусов у дядюшки Гейба, и всю сладость любви Вика, если бы только… Если бы только она всецело не принадлежала Гильдии. Если бы на шее не висел мельничным жерновом долг в три сотни золотых. Если бы не знала она, какая судьба ждет любого беглого гильдийца, решившего, что можно плюнуть на гильдийский выкуп. Она бы обязательно согласилась.

Не дождавшись ответа, а может, приняв молчание за невысказанное согласие, Вик уже потянулся к её губам, когда дядюшка Гейб вынырнул из своего забытья, махнул рукой и толкнул его в плечо:

— Эй, а ну-ка руки от неё убери! Не порти девку!

Волшебство момента разрушилось. Мия смущённо отстранилась, Вик принялся затаптывать догоравшие угли костра. Пошатываясь и ворча себе под нос что-то о «наглом несносном мальчишке», дядюшка Гейб поднялся и велел Мие идти ложиться спать в телегу, а Вику — забрать одеяла и устроиться под кустами — и чтобы тот даже думать не смел «лапища свои бесстыжие к девке тянуть». Олли даже будить не стали — завернувшись в одеяло наподобие огромной гусеницы, он давно уже спал сном младенца.

В телеге Мия взбила сено и легла на него, накрывшись своим же плащом, дядюшка же, как видно, решивший словно рыцарь из сказок охранять её мнимую невинность, подложил себе под голову котомку и устроился рядом с козлами. Забавный он всё-таки старик и, как видно, очень добрый. А этот парень, Вик…

Мия повернулась на бок, подгибая колени к груди, и обняла себя за плечи. Наверно, повезёт той девице, которую он полюбит. Интересно, а могла бы она полюбить? Его или кого-то другого? А она вообще когда-нибудь кого-нибудь любила? Кажется, да, но это было так давно, что не только сами чувства, но и воспоминания о них почти стёрлись, истлели, облетели пеплом с раскрытых ладоней.

Имени его Мия и не знала, но в Гильдии все звали его Лисом. Может, за рыжевато-каштановый цвет волос, может, за хитрость и весёлый нрав, а может, и ещё за что. Был он красивым, сильным и широкоплечим, с ярко-голубыми глазами и задорной улыбкой — а ещё взрослым, опытным и уверенным в себе. Ей, мелкой крысёнке, ошивавшейся в порту вместе с Идой-Лошадкой, Булочкой и малюткой Тилль, Лис казался если не воплощённым божеством, то едва ли не особой королевской крови. Потребовалось всего-то несколько улыбок, пара нежных слов и требовательных поцелуев, чтобы она пошла за ним в один из амбаров в порту и там, на сваленных в груду старых, обтрёпанных парусах, распрощалась со своей невинностью. Он обещал, что больно не будет — но обманул. Было так больно, словно её пронзали обоюдоострым кинжалом или насаживали на кол. Мия даже подумала, что умирает, особенно когда увидела, как Лис любовался её кровью, размазанной по члену. Но она не умерла, а Лис даже сказал, что она лучше всех и они ещё повторят. Тогда, совсем молоденькая и глупая, она и правда думала, что это любовь, но иллюзия быстро развеялась. Лису она скоро наскучила, и он вроде как перескочил на другую крысёнку, а потом казнили Тилль — и Мие стало не до него.

Кстати, он тоже скоро погиб — зачем-то полез на крышу Морской торговой компании и сорвался. Стражники нашли его только под утро, распластанного на брусчатке — с перебитым хребтом, переломанными ногами и в луже собственной мочи. В Гильдии говорили, что после того, как его оттащили в застенки, он еще десять дней мучился, оглашая сырую камеру душераздирающими криками, пока Боги милостиво не забрали его истерзанную душу в Изначальный Свет — но Мию это даже не особо тронуло. Может, то и не любовь вовсе была, а так…

Незаметно для себя она заснула, погрузившись в зыбкий, тревожный сон, полный странных образов и ускользающих воспоминаний о том, чего никогда и не было. Ближе к утру, когда небо на востоке потихоньку начало выцветать в предвкушении рассвета, она проснулась и тихо, стараясь не разбудить дядюшку Гейба, вылезла из телеги сходить по малой нужде. На обратном пути она думала-таки приткнуться к Вику и провести с ним остаток ночи, но сон старика оказался слишком чутким, и он, свесив ноги с телеги и позёвывая, внимательно проследил за тем, чтобы она, никуда не сворачивая, вернулась досыпать на своё место.