Твари творчества

Глава 18. «Режиссер»

Наверное, в нашей первой встрече была какая-то предопределенность. Мне было восемнадцать, когда мы снова встретились. И он влюбил меня в себя и свою кино-аппаратуру. Я случайно попала на пробы его тысячесерийного фильма. Он искал девушку на роль «случайной встречной». Мне предложили сыграть сцену объяснения в любви. Дали текст. Он сказал, что я должна смотреть на него, а он будет подавать мне реплики из- за камеры. Я сразу его узнала. И сердце ударило тяжело в груди. Я взглянула на него и прочла в его глазах ответное чувство. Я объяснялась в любви на камеру. Мы сняли много дублей и каждый раз он говорил мне: «Детка, ты настоящий ангел!» Он был такой добрый и ласковый. Подойдет, поцелует в затылок, погладит по голове, как папа в детстве. Спросит: «Сделаешь для меня еще один дубль?» И я старалась изо всех сил. Меня утвердили. У нас начался роман. Он все смотрел на меня и повторял: «Какой нежный овал лица, какие детские щечки, — ты моя детка!»

Первые серии были отсняты и стали выходить в эфир. Моя роль «случайной встречной» пользовалась успехом у зрителей и была увеличена до «десятой, первой любви в жизни главного героя». Когда обо мне стали писать в газетах, он назвал меня «восходящей звездочкой», но сказал, что звание «звезды» еще нужно заработать. Тогда-то мне и предложили заключить долгосрочный контракт и раскручивать, как звезду. И дали псевдоним — Детка. Я стала участвовать в телешоу, вести передачи, давать интервью и параллельно снималась в новых сериях его фильма.

Позднее, я узнала, что телесериал, который он снимает, — автобиографический и снимается по заказу властей города. Он часто повторял слова, смысл которых мне раскрылся потом: «Моя жизнь — это моя работа!» И наоборот: «Моя работа и есть моя жизнь». И правда, гуляем мы между съемок или перед сном, он услышит кого-нибудь и говорит: «Отличная реплика для нашего фильма!» И записывает ее в дневник или смотрит на меня, сложив пальцы окошечком, наподобие экрана, и приговаривает: «Какой хороший ракурс, надо запомнить!» Или коснется моего лица ладонью: «Печаль в глазах убрать, брови чуть повыше и кончик носа смотрит вверх!» Заставил меня ходить с пластырем на лбу и на переносице — подтягивать мимику лица: когда грустишь, то все черты опускаются, а так — кажется, что все время смеешься. Он все воспринимал с точки зрения камеры и будущего фильма. А я таяла, когда он на меня смотрел, старалась быть такой, как ему хочется, только бы его порадовать. И пластырь на лбу носила и на носу. Как-то он сказал, что ноздри у меня слишком широкие, так я с прищепкой на носу ходила. Добилась — ноздри уже стали! Он меня лепит, — думала я, — создает из меня богиню телесериалов… И если его жизнь — это его работа, то и моя жизнь тоже его работа, решила я.

Время шло, мои чувства к нему становились все полнее, они требовали выхода. Мы спали в одной постели, но я по-прежнему оставалась девственницей, которая была прописана в сценарии. В контракте, конечно, не говорилось о том, что я не могу иметь свою личную жизнь. Но подразумевалось, что я должна соответствовать исполняемому образу, так как все, что происходило со мной за пределами съемочной площадки, рассматривалось как рекламная акция фильма.

Он хотел, чтобы я оставалась всегда такой же юной и наивной, какой была моя героиня. Когда я начала стареть… Это он так говорил «стареть», а я просто взрослела, мне все труднее было держать лицо в смеющемся выражении…Он просил компьютерных дизайнеров стирать мимические морщины на «фотошопе». Но в жизни их становилось все больше. На людях он просил меня не морщиться, не чихать, не зевать, не чесать нос, даже если очень хочется. Он запрещал мне плакать, грустить и ругаться От перенапряжения я стала болеть. Но все время скрывать свое нутро невозможно и в конце концов я чихала и чесалась, начинала вести себя, как хочу. Это вызывало у него приступы гнева. Он кричал, что мы не попадем в «золотой фонд»… Я плакала. Он извинялся. Мы мирились. Потом повторялось все заново.

Так прошло два или три года — в работе, творчестве и моем звездном тренинге. Я делала успехи на телевизионном поприще. Получала письма зрителей, в которых мне объяснялись в любви, и все чаще задумывалась о своей собственной любви и о его любви ко мне. Иногда нам было весело по вечерам, но это случалось все реже. В такие минуты мы вспоминали нашу первую встречу. Он надевал бороду Деда Мороза, я пела, и мы умирали со смеху. Но мне стало этого недостаточно.

Как-то в свободный от работы вечер мы сидели, как обычно, в гостиной, я смотрела на пламя в камине, а он возился с трансфокатором. И вдруг я спросила его — почему он не хочет любить меня вне объектива камеры? Сказала, что хочу стать настоящей женщиной. Меня стал раздражать направленный на меня объектив. Но он отделался отговорками о жизни в искусстве, о жертве ради этого искусства. Потом заперся в своей монтажной. У него в доме была кладовка, в которой он монтировал отснятый материал. Он очень любил монтировать — крутить взад-вперед человечков на мониторе, снятых на пленку. Он всегда возвращался оттуда в хорошем настроении и вдохновленный. «Так и должно быть у человека, любящего свою работу», — думала я. Но на этот раз меня что-то насторожило. Из-за двери доносилось: «Еще-еще…мой ангел…» — в его голосе было столько интимной страсти! Я заподозрила, что он мне изменяет с кем-то. И подсмотрела в замочную скважину. Сидя за монтажным столом, в полутьме, он возбуждал себя, просматривая снятый материал. Он охал и ахал, переживал все эмоции, как с живой женщиной, но это был мой персонаж на экране. Казалось бы, — радуйся, это должно только льстить женскому самолюбию. Да, так бы оно и было, если бы не одно обстоятельство. Мне показалось, что персонаж на пленке отзывался на все его охи и вздохи и разговаривал с ним! Это была я, вернее, моя копия, и в то же время не совсем я — я никогда не снималась в этих сценах. Это был мой оживший дубль. Она протягивала к нему руки, гладила его, щекотала, высовывала язык, один раз даже плюнула в него. А он смеялся — эта игра его забавляла!

Я не могла больше делать вид, что ничего не происходит. И рассказала о том, что подглядела за ним в замочную скважину. «Кто эта женщина?» — кричала я. «Почему ты предпочитаешь мне мой экранный образ?» — выпалила я ему в лицо обвинения и сама ужаснулась тому, в чем его упрекаю Он стал оправдываться, отрицал существование моей копии. Говорил, что великая сила искусства и моя виртуозная игра, заставили меня поверить в то, что образ на пленке — живая женщина. Он говорил об особой магии, якобы присущей всем мировым шедеврам, о том, как работы великих мастеров способны свести с ума. И вскользь добавил, что временное помешательство — вещь обыкновенная для талантливых людей и актеров в частности. Он долго говорил, заводился, нервничал, приводил всякие примеры. И вдруг встал на колени и покаялся. Сказал, что его вдохновляют только произведения искусства, свои и великих мастеров прошлого. А кинематограф — его самая большая страсть. Поэтому ему намного важнее состояться режиссером, чем просто мужчиной. Теперь мне стало понятно, почему он дома целовал старинную фарфоровую вазу! И так редко целовал меня. У него «высокая болезнь» — он сам в этом признался.

Я поняла, что он всегда будет любить образ на пленке больше, чем меня. И убежала в свою комнату, и стала рыдать.

«Все кончено! — повторяла я, — все, все, все!» Потом немного успокоилась. И решила сбежать. Собрала вещи, но он поймал меня на пороге. Я сказала ему, что готова отдаться первому встречному осветителю или сбежать с гримером, если он от меня отказывается. Моя угроза его напугала. Он запер дверь и демонстративно преградил мне дорогу. Но я стояла на своем, пытаясь уйти. Я не выдержала и потянулась поцеловать его. Последний поцелуй — так тяжело было на него решиться! Но он отпрянул в испуге, стал отмахиваться, повторяя: «Не разрушай мой замысел, Детка!» Его сопротивление ранило меня. Я как будто сошла с ума и решила добиться своего, от обиды за себя, за свою любовь к нему… И стала снова и снова тянуться к нему, назло, чтобы коснуться губами. А он отталкивал меня. Так я металась на пороге — не в состоянии уйти. И тогда я бросила вызов — сорвала с себя одежду и попыталась раздеть его. «Ты ничего не чувствуешь? У тебя вместо сердца — осветительный прибор?!» — кричала я ему. Порвала на нем рубашку, стянула с него брюки. Какое-то время мы боролись молча. Мне удалось раздеть его, но все не удавалось прижаться к нему вплотную. Наконец, я улучила момент и обвила его шею руками так, что он не смог пошевелиться. И стала целовать его щеки, лоб, глаза, губы, тыкалась языком в его сжатые зубы. Под моим натиском он вдруг простонал: «Не надо, Лиза»… Он назвал меня по имени первый раз за много лет! Я уже давно привыкла к псевдониму Детка, и от неожиданности у меня перехватило дыхание, я замерла, не зная, что будет дальше. И тут со мной случилось что-то вроде обморока. Голова закружилась, я начала куда-то стремительно падать. Все напряжение последних лет, трудности съемок, недосказанность, обида — все это соединилось в огромный ком и приготовилось выплеснуться криком наружу. В страхе потерять сознание я повисла на нем, обвив его ногами. Он зашатался, попытался удержать равновесие, оступился и стал заваливаться на спину, утягивая меня за собой. Мы рухнули на пол. От удара он раскинул руки, не в силах сопротивляться. И я насела на его возбужденную плоть. Боль, которую я не испытывала раньше, прорезала меня изнутри и отозвалась во всем теле. Сознание ужалось в маленькую точку, я замерла, прислушиваясь к накатывающей изнутри буре. Приготовилась выпустить крик наружу, замахав руками, словно крыльями, а потом упасть, превратившись в блаженного ангела, с приоткрытым ртом и закатив глаза. Именно так я представляла себе то, что должно случиться со мной, в своих кинематографических фантазиях. «Я шут, я паяц, так что же…» — вырвалось вдруг из меня нараспев. И полезло дальше. «Я вам сыграю эту роль»… «Артист, всегда артист!» — клокотало у меня в горле. «Ах, этот освещенный зал!» — выплевывалось наружу. Ужас, какой ужас! — мелькало в моем сознании. «Она была актрисою…» простонала я. С меня сполз парик и упал на пол. Я громко чихнула. И стала издавать все звуки, которые подавляла много лет, — я выла, хрюкала, покрякивала, визжала. Увидела вдруг себя маленькой, когда я ползала летом по траве, возилась в земле с муравьями, лакала воду из одной миски с щенками, пока меня не находили родители. Мои волосы пропитались потом и поползли по спине длинными прядями. «Я — свинья, я рыжий муравей, я пахучий кусок дерьма, я безымянная коровка: му-у…» — мычала я и утыкалась в его грудь головой. Кричала: «Я живая!» Смотрела на него — он пытался высвободиться. Повторял: «Тише!» Но я еще крепче вцеплялась в его тело. Наконец, я прохрипела: «Сделай что-нибудь!» Он заметался, потом схватил меня за волосы и стал трясти мою голову. Но это не остановило хрипа. Тогда он размахнулся и стукнул меня о стенку. Я почувствовала легкое прояснение. Не знаю, сколько времени я колотилась в потоке охватившей меня энергии, но вдруг силы покинули меня. И я обмякла. У меня совсем перехватило дыхание. Я приготовилась умереть, истекая кровью. От этой мысли, мне вдруг стало очень спокойно и хорошо. Я вся покрылась испариной, руки вытянулись, ноги стали удлиняться. Тело, словно мокрая белая лилия, покачивалось на невидимой глади. Я взглянула на него. И на мои сцепленные вокруг его тела руки — это была последняя опора, удерживавшая меня. «Наверное, это и есть рай» — мелькнула мысль. Я разжала пальцы и не пустила крик.