Твари творчества

Глава 24. «Градский»

Я бросилась искать Градского, которого не видела тысячу лет. Пробежав несколько районов с удивительной скоростью, наверное, со скоростью своих бешеных мыслей, я за какие-то полчаса покрыла расстояние, на которое в будний день, в пробке, могла потратить все полтора. Решив, что мне начало неслыханно везти, я оказалась на центральной улице города.

По улице разъезжали повозки, запряженные лошадьми. Извозчики восседали на козлах, хлестали неповоротливых лошадей. Те недовольно фыркали и плелись по заснеженной мостовой, не меняя ритма.

В повозках галдели девицы. Их худосочные тела в бикини выглядывали из-под небрежно наброшенных полушубков. Кожа их напоминала цвет зажаренной дичи — результат воздействия эфирного облучения на автозагар. Мужички с побагровевшими лицами везли их, оторвав от экранов, в сауны. Затем в ресторан и обратно в сауну. Девицы то и дело ржали. Казалось, они давно потеряли счет дням и едут на этих повозках сквозь века… Их чрезмерное веселье в любой момент могло перейти в истерический плач. А праздничный кортеж — превратиться в похоронные дрожки.

Это не было галлюцинацией. Это и была его музыка, которая уже звучала. Она оживляла призраков прошлого, чтобы сунуть их тебе под нос и вырвать возглас: «Сегодня, как вчера?» А может, эти образы были спущены сверху каким-то главным автором… И люди подхватывали их и болели ими, как подхватывают вирус?

Но вот одна из девиц спрыгнула с повозки, и пошла, осторожно ступая вдоль колеи, оставленной колесами в снегу. Она была бледна, что отличало ее от подпаленных подруг, которых она только что покинула. Да и все в ее облике, если приглядеться, было нарисовано в пастельных тонах: кроткое выражение наивного лица, бледность поджатых губ, русая прядь, выбившаяся из собранных в хвостик волос. По улице шла Сонечка Мармеладова… Она несла выручку в своей маленькой сумочке, которую собиралась отдать мачехе, на покупку школьной формы и учебников, своим младшим брату и сестренке. Нет, конечно, это была современная девочка, с мобильным телефоном в руке и банкой «Кока-колы». Но она и была Сонечкой. И ее Раскольников ей еще не встретился. Захотелось пойти за ней и объяснить что-то про судьбу Сонечки. Поискать для нее Раскольникова. Но кто я, в конце концов, чтобы вмешиваться в ее жизнь? Ей надо пройти все, что предназначено.

За Сонечкой семенила маленькая девочка. Она то и дело приседала и загребала снег варежкой, лепила из него снежок и бросала Соне в спину. Та не обращала внимания. Потом обернулась и попросила девочку поторопиться. Девочка вскочила, побежала за Соней, но вскоре снова отстала. Она слепила снежок и замерла, — увидев маленького человечка, вынырнувшего из- за угла, — почти гномика. Девочка засмеялась, глядя на него. Но он, видно, привык, что глядя на него, смеются, и никак не среагировал, даже не оглянулся… Ну точно, Башмачкин — кутается в свою старую шинель, скользит по мостовой, втянув голову в плечи. Остановился. Что его привлекло? Ах, вот что — склонился к собачонке. Осторожно погладил. Распрямился, пошел. А собачка за ним. Он делает жест рукой — отгоняет. А собачка все бежит. Думает: нашла хозяина! Он снова оборачивается, что-то говорит ей. Она задрала мордочку — слушает. Вот, наконец, собачка поняла, что не надо бежать за ним и смотрит маленькому человечку вслед, пока он не растворится в метели. И развернувшись, бежит уже за другим, целеустремленно спешащим куда-то господином с портфелем. А тот ее и не замечает. Но вот и он остановился и проследил взглядом за женщиной на другой стороне улицы. Шаг ее был неспешным, задумчивым, будто она ждала чего-то. «Лара!» — окликнул ее мужчина. Женщина повернула голову, нашла его взглядом и прикрыла лицо рукой в перчатке. Он подошел вплотную, отстранил ее руку, потянулся к ее лицу губами. Они застыли. Собачка долго смотрела на парочку. А когда они двинулись и свернули за угол, она сначала постояла, а потом последовала за ними.

Я миновала перекресток и, взглянув на название улицы, с облегчением отметила, что почти у цели. Но вдруг засомневалась. А не переименовали ли переулок, который ищу, за эти дни, а скорее, века? Увидев первую попавшуюся мне прохожую, я спросила у нее, туда ли я иду. Лицо женщины было скрыто вуалью, что придавало загадочность ее тревожному взгляду. Она промолчала. Но очевидно, убедившись, что я не порождение ее сумеречных мыслей, а действительно стою перед ней, ответила: «Да, это за поворотом». Я улыбнулась: «Благодарю Вас, Анна». Ее имя слетело с моих уст непроизвольно. Женщина поспешила прочь. А я, продолжая свой путь, какое-то время еще думала об Анне. О ее скорбной душе. В голову лезли отчаянные мысли: «Неужели и Анну невозможно остановить? Какая нелепость, трагическая несправедливость: не суметь ее остановить». Я смотрела вслед удаляющейся женской фигуре и вдруг решилась. «Анна!» — крикнула я, что есть мочи. Но она уже скрылась за поворотом.

«Каждый живет в той реальности, которую сам выбирает, которую создает, — подсказал мне голос какого-то хитрого мудреца. — И этих реальностей множество. Иногда они пересекаются на мгновение, но потом все равно продолжают существовать сами по себе. Я вздохнула с досадой. Но голос меня подбодрил: «Это не значит, что нельзя попытаться…»

«И на том спасибо!» — отвечала я голосу И стала себя успокаивать: «Да и кто сказал, что я должна изменить то, что создано воображением автора? Я забыла, что попала в мир творческих видений. Я здесь только наблюдатель и посторонний».

Вот, кажется, и дом моего друга. Вывеска бара по соседству подмигнула неоном: «Суши», высветив дверь с медным замком. Она-то мне и нужна. Не успела я подняться на последнюю ступеньку невысокого крыльца, как дверь тяжело распахнулась, обдав меня сыростью. Из подъезда выпорхнула женская тень и пронеслась мимо. Притормозив на пустынном пятачке, обрела черты. Женщина осмотрелась и, не заметив меня, распахнула руки, подставив лицо лунному свету. Он высветил ее профиль. И я узнала в ней давно знакомую актрису. Когда-то она играла Аркадину и Асоль, да и всех классических героинь. Но лучшей ее ролью была Маргарита. Ее саму тоже звали Маргарита. И неспроста. В ее жизни случилась очень похожая история. Она любила писателя Богородского. Того самого, о котором я говорила с соседкой Мандариной. Бросила ради него мужа. Говорили, что Богородский попал в сумасшедший дом. И с тех пор она не снималась и не играла в театре. Да и вообще исчезла. То есть ее не было видно на экране, что для всех означало: ее не было.

Маргарита ожила, словно стряхнула с себя застывший образ. Ее черты уже нельзя было ухватить, зафиксировать — так стремительно менялось в ней все и выражение лица, и силуэт. Она вытянула руки, приподнялась на цыпочки и оторвалась от земли. Будто кто-то поднял за руки ребенка: расти большой! Нет, это не было съемкой телевизионного шоу, на Маргарите не было никакой страховки или лонжи. Просто она всегда играла до конца, и теперь заставила меня поверить в то, что взлетела.

«Эй, Маргарита!» — позвала я ее. Она встрепенулась и, как мне показалось, прислушалась. «Разбей парочку телевизоров — за всех нас!» Едва заметная улыбка оживила ее лицо и словно сдула с места. Она сжала правую руку в кулак, будто приготовилась к удару, и стала подниматься все выше, пока не исчезла. «Повезло! — думала я, провожая ее взглядом, — каждая женщина мечтает о мести, но мало кому удается сделать это в полете». И войдя в подъезд, с облегчением вздохнула — есть еще среди нас нормальные люди.

«Ха-ха-ха!» — осипшим тенором пропел мой старинный приятель, пропуская в свою просторную квартиру, напоминающую катакомбы и погруженную в полумрак.

«Что налить? Как жизнь?» — его голос начал творить чудеса. В граненый бокал потекла темно-вишневая влага. Раздался звон хрусталя. Я сделала глоток, другой. И запела: «Жизнь?» — мой голос сорвался на фальцет. Но я перевела дух и продолжила, взяв чистую ноту: «Я даже не заметила, как оказалась в роли одинокой женщины… Одиночка — сегодня это исчезающий вид. Я должна была быть окружена детьми. Иметь мужа. Который, я была убеждена, с самого рождения была убеждена, — будет мне изменять! И все же… Как так получилось, что я одна… Не понимаю!» Финальную фразу я спела мимо нот. «А твой, этот…» — протянул восхитительный тенор. «Винни? — подхватила я, взяв неожиданно ноту «ля», — он друг! То есть больше, чем друг. Еще кот… И еще миссия… У тех, кто с семьей, — миссия. У тех, кто один, тоже!» «Понимаю», — соглашался тенор в ответ. «Понимаешь?» — вскрикнула я с хрипотцой.

Поначалу наш дуэт звучал акапелло. Но потом вступили саксофон и рояль. К ним присоединились труба и ударные. Электрогитара… Я молчала, слушая музыку. Потом все затихло.

«Для кого ты это пишешь?» — перешла я на разговорную речь, закурив.

«Для себя, то есть для Него». Он улыбнулся.

Мой друг никогда не врал. Даже, когда заблуждался. И мне не надо было с ним казаться умнее, чем я есть.

«А если Его нет?» — аккуратно поинтересовалась я.

Он поправил рукой очки на переносице: «А этого никто не знает!»

«А ты знаешь?» Я смотрела на него, как на волшебника.

Он на секунду задумался, боясь разочаровать меня своим ответом.

«Можно верить только в то, о чем не знаешь наверняка», — выкрутился он.

«В невидимое?» — обрадовалась я.

Он рассмеялся: «Нуда».

Я любовалась им и не скрывала этого. И любовалась собой, задающей ему важные вопросы. Столько лет прошло, а он все такой же, — думала я, глядя на его по- детски спутанные волосы и вечно удивленное лицо.

Я всплеснула руками: «Как ты умудряешься не раздвоиться и выжить?»

«Я не способен… я ж не Массмедийкин», — по-мальчишески резко ответил он.

Где-то за окном послышался рэп. Наверное, какая-то компания вышла из бара «Суши».

С улицы доносились ритмичные выкрики:

«Мы знали его Павловым,

теперь он Массмедийкин,

он предал нашу веру в него…

В кого теперь нам верить, в кого?

В нем что-то было… от него самого,

теперь раздвоилось, не осталось ничего!

А было обещанье мастера…

О-е, о-е, о-е! Обе-ща-ни-е!».

Голоса смолкли. Мы помолчали.

«На выборы пойдешь?» — спросила я, зная его ответ.

«Зачем? Я свой выбор сделал при рождении», — он вопросительно поднял брови, подтверждая нелепость самой мысли о выборах.

Я довольно улыбнулась. Даже простая речь, звучала из его уст, как мелодия. Независимо от того, о чем он говорил.

«Я встретила Маргариту у твоего подъезда», — сказала я.

«Да, она была здесь, — его лицо просияло. — Я пробую ее на одну из партий в моей опере, — настоящий живой голос! Колоратурное сопрано. Такая редкость! Думал, все придется петь самому… И вдруг в последний момент, откуда ни возьмись, стали появляться люди. Непрофессиональные певцы, но поют лучше, в сто раз лучше. Поют нутром, а это редкость. Черте что!» И он снова залился своим неповторимым хохотом.

Как я любила своего друга, как любила! Его голос врачевал и давал силы. Мне захотелось обнять его, чтобы он почувствовал мое сердце. Я встала и обхватила его голову руками, прижав к груди.

«Она вышла окрыленная, — сказала я о Маргарите, — хорошо, что ты дал ей работу». И чмокнула его в лоб.

Зазвенел колокольчик, Градский извинился и, вынырнув из кресла, пошел открывать дверь. Через минуту — другую он появился с гостьей. «Познакомься, моя последняя находка! — весело представил он пришедшую. — Она бросила олигарха, просто послала этого козла! У нее есть чувство собственного достоинства! Ты много таких девушек встречала?» Я встретилась глазами с худенькой девушкой. Это была она — девушка с улицы, Соня Мармеладова.

«Ну что, давай покажем, что ты можешь, — обратился он к ней, — не стесняйся, это моя давнишняя приятельница». Он сел за инструмент. Зазвучали первые аккорды. Было видно, что для девушки мое присутствие в тягость. Но Градскому невозможно было сопротивляться. И, преодолевая страх и стеснение, она взяла первые ноты. Голос, не успев набрать силу, тут же сорвался. «Пиво пила? Кока-колу?» — спросил он. Она покраснела и покорно кивнула.

Я поднялась: «Мне правда пора».

Градский не стал меня разубеждать и пошел проводить в переднюю. У двери я помедлила.

«Ты прав, это замечательная, редкая девушка, — подбирая слова, начала я. — Но она из другого произведения, поверь».

«А ты откуда знаешь?» — удивился он.

«Чувствую, — я ткнула пальцем себе в диафрагму, — вот на этом уровне!»