Твари творчества

Глава 30. «Опыт раздвоения»

Мы вышли на улицу и пошли по аллее неспешным шагом. Я испытывала радость ученицы, которая прогуливается после школы со своим учителем и может задавать ему любые вопросы. А он и был учителем. И его дело было — отвечать.

«Скажите, я угадала, вы тот самый Богородский?» Про себя я уже решила, что это он и есть.

«А почему тот самый?» — с легким недовольством переспросил он.

«Ну как же, бывший актер, написал скандально известный роман…» — в моем голосе звучало крайнее почтение.

Но он нахмурился, как будто вспомнил что-то досадное, и произнес без всякого интереса:

«Да, было. Полное название «Рвань. Опыт раздвоения».

Я постаралась не замечать его тухлого тона. И задала следующий вопрос:

«А «Нирвань»? Это в честь романа вы так назвали свое общество?»

«Это от нирваны и рвани… — наконец воодушевившись, стал отвечать он. — В буддизме нирвана — высшее состояние блаженства, душевного равновесия. А рвань — это наше реальное состояние. Нирванисты — люди, создающие свою внутреннюю реальность, не зависящую от внешних источников, — мир в себе».

По тому, как он горделиво вскинул голову, чувствовалось, что общество анонимов, — его любимое детище.

Но мне хотелось больше узнать о его романе. И я протянула мечтательно: «Как интересно… хочется почитать».

«Вы его не найдете, — оборвал он меня, — да и зачем? Все, что мы делаем, — это практика на основе некоторых идей из этой книги».

Наверное, ждет, чтобы я его похвалила… как все авторы! — подумала я, глядя на его орлиный профиль. И стала настаивать.

«Нет, очень хочется почитать… Такие замечательные отзывы! У вас же есть авторский экземпляр?»

«Я его уничтожил», — ответил он жестко.

Потом облегченно выдохнул, словно сбросил тяжкую ношу. Меня его реакция еще больше заинтриговала. Я снова поинтересовалась:

«А почему уничтожили?»

Он покосился на меня. И, видно, решив, что лучше ответить, чем промолчать, объяснил:

«По книге был поставлен фильм, только в нем от книги ничего нс осталось. Да много было причин…»

«Какой фильм?» — все также простодушно выпытывала я.

Он что-то прикинул в уме и только потом ответил.

«“Цветущий”», может, слышали?»

«А как же, «Цветущий» — классика! — обрадовалась я возможности поддержать угасающий разговор. — Я только не знала, что это по книге».

«Да, теперь уже снимают телеверсию — тысяча серий..»

«Правда? — я даже присвистнула от удивления. — А кто?»

«Павлов», — сухо произнес он.

На мгновение мне показалось, что я ослышалась. Неужели тот самый?

«Это который Массмедийкин? — с недоверием спросила я. — Он же, кажется, снимает автобиографический…»

«Вот именно, автобиографический!» — неожиданно резко бросил он, подтвердив мои худшие опасения.

Вот черт… — подумала я о режиссере, — опять он вылез из ниоткуда и всем все испортил.

«Но вы же могли повлиять как-то на Павлова, — пыталась разобраться я, — отстоять свои авторские права?»

«Не мог!» — в его голосе зазвучало раздражение.

Я тоже с трудом сдерживала себя: «почему?»

«Потому что у нас с ним единые авторские права!» — ответил он, заводясь.

«Нет, вы не разбираетесь — у сценариста и режиссера, у каждого отдельные авторские права», — стояла я на своем.

Но он повторил: «У нас с ним — единые!».

«Он вас обманул», — заключила я с досадой.

Мой собеседник отчеканил: «Нет, он не мог меня обмануть».

Я недоуменно развела руками — излишняя доверчивость талантливых людей меня всегда возмущала.

«Почему?» — спросила я упавшим голосом.

«Потому, что я и есть Павлов!» — Сказав это, он демонстративно распрямил плечи и стал ожидать моей реакции.

Мне захотелось тут же сбежать, ничего не выясняя. Но вместо этого я спросила: «А как же Богородский?»

«Я и есть Павлов-Богородский», — спокойно отвечал он.

«А кто тогда Павлов-Массмедийкин?» — я уже ничего не понимала.

«Тоже я. Павлов — это по отцу, Богородский по матери. Массмедийкин — это псевдоним».

Я взглянула на него исподлобья и прошептала:

«То есть вы тот самый режиссер? Выборы… юбилей?»

Он взял меня под локоть и начал рассказывать свою историю..

«Да, он все это организовывает. Я называю его — он. Я был раздвоен… Я и сейчас раздвоен. Фактически во мне живет два человека. Мне даже поставили диагноз — расщепленная личность. Суть этой болезни в том, что когда во мне пробуждается одна личность… она ведет себя совсем иначе, чем другая, и про существование той, первой, не помнит. Я все понимаю про Массмедийкина, а он про меня — нет! Я его совесть, я все время даю ему о себе знать, а он старается от меня отделаться. Иногда я существую как Богородский, а все остальное время как Павлов-Массмедийкин. Об этом я и написал свою книгу. «Рвань: опыт раздвоения». Книгу опубликовали, она имела успех. Потом решили экранизировать. Предложили внести поправки. Когда я услышал, что мой персонаж хотят выбросить, а оставить только Массмедийкина, я отказался. Он, разумеется, согласился. И стал режиссером фильма. Название сменил на прямо противоположное: «Цветущий». Издевательство, не правда ли? Смысл извратил. Вот сравните его высказывания и мои:

«Деньги и слава — афродизиак» — это его фразочка, конечно. «Деньги и слава — счастье идиотов, болванов, тупиц» — это уже мое. Чувствуете разницу?

«Никто никого не помнит, ничего не остается от человека…» — чья это фраза, угадаете? Его, конечно! А вот это я: «Помнят тех, кого нельзя забыть», — он поднял указательный палец, — «нельзя забыть!»

А вот еще: «Любая слеза должна катиться красиво — глицериновая катится лучше!» — мерзавец бесчувственный… А у меня поэтично, нежно: «Слеза — божья роса, пот создателя». Ну как?

Последние десять минут у меня было одно желание: постараться быть спокойной и сопоставить все, что мне известно от Лизы, с тем, что говорит он.

Мне нечего было ему возразить, надо было слушать дальше. «А что было потом?» — я смотрела на него выжидающе.

Он продолжил.

«Фильм вышел. Имел успех. Массмедийкин купался в славе.

Ему пришла идея запустить телевизионную версию. Для начала — тысячу серий. Начал снимать… Для рекламной кампании выпустили майки «Цветущий». А дальше пошло-поехало: конкурс песни, закусочные, матрешки… Черту лысому только на задницу не поставили этот ярлык — «Цветущий»!» Он готов был выругаться еще похлеще, но я перебила его.

«А вас-то почему сократили, чем им так пришелся Массмедийкин?»

«Однозначностью пришелся! — все еще на повышенных тонах отвечал он. — Телевремя такое… Оно только видимый мир признает — то, что на поверхности! И ведет борьбу с невидимым, внутренним миром. Нужен позитив. Результат нужен. И как можно скорее! Никакой диалектики. Все упрощается, доводится до механистичности.

Пошли не внутрь, а во вне. Вывернули наизнанку все, что я написал.

А я говорил, что каждый способен стать самому себе и автором, и читателем, и режиссером, и зрителем… И совсем невероятное: приобрести дар сверхчувственного видения. Тогда и телевизор не понадобился бы, как источник информации и развлечения. Зачем, если можно контактировать на сверхчувственном уровне? Можно посылать мысли на расстоянии! Да много чего можно. Спим, спим — мы все спим! Работать над собой надо, просыпаться! Только единицы, как вы, случайно получили сверхчувственное видение — ураган, падение, или что там у вас, головой ударились?»

«Поверьте, это было не так безобидно, как вы себе представляете…» — как можно нейтральнее заметила я.

Он покраснел. «Да, простите, я понимаю, голова — это серьезно, то есть больно, но я о другом. У нас просто нет другого выхода.

Да что говорить… мы упустили редчайшую возможность! Парад планет, помните, энергетический коридор? Можно было выйти на более высокий уровень сознания — всем разом. Но заблокировали — боятся власть потерять! И пошли — дубли- клоны, население в зрителей превратили. Использовали аномалии в своих целях. Теперь учимся — любить, осязать, чувствовать. Все заново! Так что одна моя половина создала телекорпорацию, другая — Общество анонимов. Вот такой тяни-толкай получился! Интересно?»

«Страшно», — ответила я ему. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы воспринимать Богородского как единое целое.

«А Лиза?… Вы ведь знали Лизу, она была одной из анонимов?»

Он утвердительно покачал головой.

«Как вы думаете, почему она полюбила Массмедийкина?» — я искренне не понимала.

«Она полюбила свое первое впечатление, — начал рассуждать он, как опытный психолог. — Я подрабатывал на елках в детских садах. Потом, в двенадцать лет, когда она пела в школьном хоре, уже встретила режиссера Павлова. И сниматься стала у Павлова-Массмедийкина. И верит, что любит именно его. Лиза хотела полюбить… потому и полюбила».

Мне очень пришлась по душе его последняя мысль: «хотела полюбить, потому и полюбила»… Да, так именно и бывает, — подумала я со вздохом. Но все же любовь Лизы к такому двуличному человеку, как Массмедийкин, вызывала у меня протест.

«А она знала, кого полюбила?» — спросила я, сделав многозначительный упор на слове «кого».

«Нет», — спокойно отвечал он.

«Почему?»

«Потому что любящую женщину ни в чем нельзя переубедить, тем более в том, что тот, кого она любит — подлец!» — без тени сомнения отвечал мой собеседник.

Я вспомнила Лизину просьбу — заставить Массмедийкина вновь увидеть ее, пробудить в нем сочувствие к ней и ее судьбе. И эта задача вызывала во мне противоречивые чувства. А если точнее, сопротивление. Куда лучше было бы ей его забыть…

«Она хочет, чтобы он ее заметил и почувствовал ее боль», — решила я поделиться мучившей меня проблемой.

Он понимающе закивал.

«Так зачем нужно, чтобы этот негодяй, режиссер, ее снова заметил?» Я чуть не выругалась от возмущения.

Но вердикт Богородского остудил мой пыл.

«Просьбы любящих, — вкрадчиво заметил он, — должны выполняться в первую очередь».

Просто подарок для женщины, — подумала я, — если бы не эта его вторая половина… Он взглянул на меня и улыбнулся, будто услышал мои мысли. Я смутилась и чтобы преодолеть неловкость, поспешила задать следующий вопрос.

«А сериал, автобиографический, — чья это биография?»

«Частично моя, частично его сочинение и выдумки сценаристов».

«И Лиза там снималась…» — констатировала я скорее самой себе.

«Да, она играла десятую первую любовь в его жизни. Это у него — десятая любовь. А у меня в жизни была первая и единственная».

«А как ее звали?» — полюбопытствовала я.

«Маргарита».

«Это та самая, актриса?» — воскликнула я заинтригованно.

«Да, была актрисой».

Как я сразу не догадалась, о ком он говорит, — укорила я себя. За время беседы с Богородским у меня совсем стерся из памяти образ того писателя, о котором все судачили и приписывали ему роман с Маргаритой. Передо мной был совсем другой человек.

«Я встретила ее… она будет петь в опере у Градского, — сказала я ему по-дружески. Вы его помните?»

«Конечно», — произнес он с уважением.

Мне стало очень приятно. Решила уточнить на всякий случай: «Он тоже аноним?»

«Нет, это редкий пример самостоятельной работы и добровольного подполья».

Мы помолчали. Каждый шел, разглядывая талый снег под ногами. Наши движения стали синхронными, будто мы гулял и вместе не раз и уже привыкли друг к другу настолько, что могли просто молчать, не испытывая при этом неловкость и не заботясь о времени. Я поймала себя на мысли, что этот человек не задал мне ни одного вопроса о моей личной жизни. И в этом тоже заключалась его работа над собой… Ведь я с сегодняшнего дня была его ученицей, анонимом Между тем как его рассказ о себе касался нас всех и того, ради чего он создал свое общество.

И все-таки я не удержалась:

«Скажите, а почему вы мне все так откровенно рассказываете?»

Он снова взглянул на меня, словно говоря: все тебе ясно, без слов. Но потом ответил: «Вы сами сказали на собрании, что вы экстрасенс. Да я и без того это понял. Вам все стало бы известно и без моих откровений. Это только вопрос времени. Но время как раз нельзя терять. Вы же мучаетесь вопросом, что сделать с Массмедийкиным? Я тоже!»