Твари творчества

Глава 31. «Что будет с нами?»

Мне и правда еще о многом надо было его расспросить.

«И как часто это с вами случается… это раздвоение?» — как можно аккуратней спросила я.

«Я живу с ним постоянно», — с грустью заметил он.

«То есть вы никак не можете повлиять на свою вторую половину?» Я почувствовала, что своим вопросом бью его в самое уязвимое место, но другого пути у меня не было.

«Пытаюсь. И у меня есть единомышленники — члены общества анонимов, прозревшие зрители».

«Они помогают вам бороться с самим собой?» — я не скрывала своей иронии. Он предпочел оставаться серьезным.

«В каком-то смысле, да. А я помогаю им. Другая моя половина их губит — конфуз!»

Ну вот и он поиронизировал над собой, — подумала я.

«Это значит, через месяц, вы пойдете на выборы самого себя? И не сможете себя остановить?» — выговорила я с трудом.

«Я буду пытаться. Но Массмедийкин силен…»

«А если его выберут… что тогда с нами всеми будет?» — в моем сознании снова вырос пугающий образ Массмедийкина.

«Телерай, а может, телеад. Для того, чтобы подать заявку в телерай, требуется снять одну автобиографическую картину, — он ее уже снял».

«Что тогда — телеад?»

«Наверное, когда секут в прямом эфире, — вечно!» — сказал он без тени юмора, отчего стало не по себе.

Я давно хотела рассмеяться, но почему- то наворачивались слезы. Выждав минуту, я решилась задать еще один вопрос.

«Зачем им дубли?» Как только сказала, тут же почувствовала, что начало включаться мое внутреннее видение. На ладонях выступил пот. Зрение расфокусировалось. К моему слуху подключились какие-то посторонние звуки.

«Ну как же — это их эстетика! — отвечал Богородский. — Работает без сбоев, ничего не помнит, снов не видит. Телевласти скрывают большую смертность теленесогласных, подменяя их дублями!»

«Но есть еще причина…» — я подняла руку и сделала паузу, стараясь сосредоточиться и прочитать информацию, которая стала поступать в мое сознание.

Богородский это заметил и молчал, боясь чем-либо мне помешать.

«Вы не все договариваете! — произнесла я очень жестко, — у меня заработало видение… какие-то свертки, их засекретили… может, скажете, или мне сказать первой?»

«Ну, попробуйте сначала вы», — еле слышно отозвался он.

«Я вижу… в закрытом месте… лежит несколько предметов…пять или семь… нет, это тела… И эти тела… тела… Они не угрожают… Их появление связано… то есть где-то два десятка лет они уже там лежат», — мой контакт оборвался… судорога меня отпустила.

Я открыла глаза и резюмировала: «Может, это даже инопланетяне…»

«Ну да, — тут же подхватил Богородский, — все так и думали: прилетели инопланетяне… Выяснилось, что это не инопланетяне, а иностранцы — свои, соседи. Это было как раз в те годы прошлого века, когда нашли этих очень странных людей. Мы же их не видели за занавесом… У нас все были мрачные, а они такие радостные, — вот и не поняли. Возникла паника в наших высших органах: прилетели инопланетяне! Только ни корабля, ничего не нашли. Тогда решили, что шпионы. Уже намного позже выяснилось, что это была дружественная делегация.

А когда их поймали, таких странных на вид, — они общались телепатически и только смеялись. Стали их допрашивать, пригласили переводчика — ничего не получалось — улыбаются, и все! Но в конце концов те на нормальный язык перешли, они им владеют, просто редко применяют в общении. Разговорили, получили информацию. Они там, оказалось, все такие радостные… У них дома строят из экологически чистых материалов, сортируют мусор, и животных не едят, а спасают, и солнечную энергию в ход пустили, и от телевизоров-компьютеров, не то, чтобы отказались, но используют их в школах для умственно отсталых детей. Зато кино у них есть, они его почитают, как искусство. Только их кино — это проекция внутреннего мира на широкий экран. Нет внутреннего мира — экран пустой. Звезды, разумеется, тоже есть. Но они вроде сестер милосердия — пашут на благо общества. Деньги собирают для больных и неимущих. От призов и наград отказываются, лишь бы ничем не выделяться. На дорогах мусор подбирают, следят за чистотой.

Что-то вроде героев — на первом фланге. Если чем болели — рассказывают, как вылечились, пример подают. У них, конечно, тоже встречаются всякие папарацци — люди с атавистическими признаками, которые сплетничают про звезд или нарушают тайну личной жизни. Несмотря на всеобщее владение телепатией, тайна личной жизни у них охраняется законом. И звезды поступают с обидчиками очень оригинальным способом — они применяют к ним технику парапсихологических восточных единоборств! Силой воли материализуют внутреннюю сущность этих папарацци и те превращаются, кто в питекантропа… кто в предмет первой необходимости, каждый в свое, — на месяц-два, в наказание. И помещают их в «Театр забытых вещей» на всеобщее обозрение. То есть закон о тайне внутренней сущности на папарацци не распространяется. Бывает, правда, и по старинке — набьют морду папарацци, но за это приходится штраф платить, — рукоприкладство наказуемо. Одним словом, этих пойманных допросили, потом куда-то спрятали и засекретили.

Тут только наши сообразили, кто их окружает со всех сторон! И какие могут быть последствия. Если все население возьмет и разовьет такие же способности — все увидит, все поймет и начнет материализовывать! И пошли ва-банк. Стали наводить марафет. Наладили лабораторию звезд- дублей. Зрителей подсадили на эфир. И потихоньку начали подтягивать наших под общемировые стандарты. Дубли-клоны своим позитивом напоминают тех, которых спрятали. И зрители, глядя на своих кумиров, туда же — все улыбаются, да хохочут, двух слов связать не могут. Короче, решили границу не то чтобы снова закрыть, но создать такое телевизионное гетто. Вместо того, чтобы естественным путем начать развиваться, наверстывать то, что упущено, — сразу стали штамповать образцы по подобию. Дубли — это такие потемкинские деревни, для своих и иностранцев. Телеаристократия выезжает, конечно, за рубеж И пользуется их благами. Старается все больше на острова — где пустыннее. Они едут, но не видят настоящей реальности, воспринимают только внешнюю сторону».

«Невероятно!» — только и вырвалось у меня. Казалось, ребус был почти разгадан. Все, что открывалось сейчас в разговоре с Богородским, было невозможно объять простым человеческим сознанием. Впрочем, каждый из нас внес в «невероятное» свою лепту. Так что дивиться оставалось только на самих себя.

«А вам, как вам удалось обо всем этом узнать?» — немного успокоившись, продолжила я беседу, скорее напоминающую допрос.

Прежде чем ответить, он саркастически улыбнулся и, не меняя выражения лица, заговорил, осторожно подбирая слова, «Я же работаю над собой — наблюдаю, анализирую. Да и случаются приступы — это я так пробуждение в себе Массмедийкина называю. У него есть доступ к секретным материалам. А так как я периодически сменяю Массмедийкина, то и мне кое-что перепадает».

Он рассмеялся. А мне снова стало не по себе. Хотя было очевидно, что смех помогает ему расслабиться. Захотелось его поддержать. Но в то же время я боялась, что излишняя сентиментальность может спровоцировать в нем обратную реакцию или даже приступ. Теперь я знала, чем это чревато.

Но вот его лицо приняло сосредоточенное выражение, и я поняла, что нужно воспользоваться моментом и выяснить главное, — что он собирается предпринять.

«Дико… начала я издалека, — вы все понимаете, как никто, знаете, какое зло, этот Массмедийкин, и ничем не можете помочь, даже самому себе!»

«Могу, иначе я бы не разговаривал с вами», — он как будто ждал этого вопроса.

«Так что можно сделать?» — спросила я.

«У нас есть два пути. Первый, — это скомпрометировать Массмедийкина в глазах зрителей, которые придут его чествовать».

«Чем мы можем его скомпрометировать?» — с некоторым недоверием спросила я.

«Его же оружием, — хитро улыбнувшись, отвечал Богородский. — Показать документальный фильм о его жизни. Включить туда выброшенные им кадры. Это произведет шок., мы на это рассчитываем. Реальная его жизнь не соответствует той версии, которую он создает о самом себе. Зрителей настолько приучили к его идеальному образу: он не болеет, не сморкается, не справляет естественные нужды, не бывает жестоким, только рассуждает об искусстве! — реальные кадры свидетельствуют о прямо противоположном.

Он так любит свой толчок в доме, что сочиняет ему оды. «О, мой толчок, ты вылеплен из мрамора, твои глубины знали разрушительные войны, и гром гремел, и молнии сверкали, ты сдюжил все…» — и так далее. Полный идиотизм! А так как он повернут на фиксировании всего на камеру, то снимает, как сам испражняется. Поставил себе цель — чтобы его экскременты были только геометрической формы… желательно кратные двум, — это требует неслыханной ловкости, становится своего рода искусством. Он же верит, что все в нем должно принадлежать искусству! Потом смотрит отснятую пленку. И тренируется дальше Странно, что он еще камеру не вмонтировал себе в член! Простите, при даме…»

«Ну что вы… я вас слушаю не как дама, а как аноним, продолжайте!» Ситуация не располагала к юмору, хотя поводов было предостаточно.

«Или сидит в своей монтажной, — продолжил он, — смотрит архивные съемки, там собраны все возможные человеческие эмоции. И отрабатывает слезу. Он уже и лук пробовал резать, и щипал себе веки — она у него не катится. Ругается, пыхтит: «Как они это делают?» Или еще — не дает ему покоя такое чувство, как сострадание. Что за фрукт, с чем его едят? Он разглядывает наиболее выразительные лица прошлого на фотографиях или полотна старых мастеров, которые у него висят, и гримасничает, брови поднимает, углы рта опускает вниз… И по слогам повторяет на разные голоса: миленькая, миленький, люди, бедненькие вы мои, актерчики… чем вам помочь? Но ничего не получается, и тогда он срывается на эти безмолвные портреты: «хватит попрошайничать!». Еще все время смотрит пробы одной актрисы, она должна была играть любовную сцену и так переживала, что умерла прямо на площадке. Это дело замяли, но убил ее он. Она говорила в кадре «Умираю., умираю от любви, я умираю!» А он все «Мало, мало!» Так вот, он снова и снова просматривает пробу и разговаривает с ней: «Нет, ну конечно, мало! Лицо-то бледное, губы лиловые, а глаз потухший! — кто с таким глазом любовную сцену играет? Профессионалы, твою мать!» Засовывает кассеты на самую дальнюю полку, но потом снова к ним возвращается».

Я вспомнила, как Лиза рассказывала мне про монтажную комнату и при каких обстоятельствах она туда забралась. И что случилось потом. Увидела ее, сидящую на скамейке, копающую каблуком ямку в песке. И мне совсем расхотелось говорить. Но вопрос возник сам собой.

«Неужели кто-то возьмется показать этот материал в день города?» — с сомнением спросила я.

Он улыбнулся.

«Да, анонимы не сидят на месте — в его голосе зазвучали горделивые нотки, — у нас есть свои люди на телевидении. У Телеповара остались контакты, и еще актриса из «Майского дня». И эта женщина, помешанная на кошках».

«Мандарина? — обрадовалась я, — простите, это я так ее зову, она моя соседка и очень любит мандарины».

Образ неунывающей Мандарины в шляпе и перчатках, нарисовавшийся перед моими глазами, моментально взбодрил и придал куража.

«Да, я заметил — всегда приносит на встречи мандарины и жует Кто-то из ее родственников — влиятельный человек в телевизионной структуре. Она привела к нам даже депутата, с ним предстоит много работы, но он уже сломался, пару занятий, и он прозреет. Сегодня его не было на встрече, но он предупредил — придет в следующий раз».

«Такой крупный объект?» — я почти смеялась.

«Да, крупноватый».

«Так это Объектов… Мандарина все-таки его обработала!»

Моей радости не было предела. Хоть какой-то толк от моих странствий последних дней, решила я. И подумала — закончу расследование для Лизы, примусь за Мандарину — таинственная личность!

Но Богородский прервал мои мысли.

«Так что материал мы собрали. Надеюсь, нам удастся показать его в день города. А если к этому моменту его еще и выберут в Главные режиссеры, то торжества будут совмещены».

Картина, нарисованная Богородским, была слишком хороша, чтобы в нее поверить.

«А какой еще есть вариант?» — я рассчитывала на что-нибудь более надежное, чем демонстрация независимого фильма на площади.

«Второй, почти неосуществимый, — он тяжело вздохнул, — пробудить в нем сверхчувствительность, совесть будущего. Тогда он раскается во всех своих грехах. Но для этого нужно землетрясение… удар головой. Рассчитывать на это сложно. Побить мало… Это должен быть непреднамеренный удар… Да вы это лучше знаете».

«То есть шансы невелики», — подытожила я.

«Невелики. Но мы должны пытаться», — отвечал он скорее самому себе.

«А если все произойдет… как нам надо, что будет с вами?»

Я сама удивилась своему вопросу — настолько казался неосуществимым любой из двух вариантов воздействия на Массмедийкина.

Богородский погрузился в задумчивость.

«Мы станем одним целым, — заговорил он с какой-то мечтательной интонацией. — А без поддержки зрителей я смогу его победить».

Я любовалась им в эту минуту. Его борьбой с самим собой.

Между тем уже рассвело. Мы давно вышли из аллеи на широкую улицу. Она быстро заполнялась энергичными пешеходами. Зашумели машины. Пора было прощаться, а я все не знала, что сказать, прежде чем уйти. Мы остановились у перекрестка. Рядом притормозил фургон. Что-то заскрежетало и защелкало на всю улицу. Я обернулась. На крыше фургона был установлен громкоговоритель. «Пав-лова… захрипел чей-то бас, — Масс-медий-кина… в Глав-ные ре- жис-серы!.. Пав-лова…»

«Все-таки он мерзавец, этот Массмедийкин, двуличный мерзавец!» — процедила я сквозь зубы и взглянула на Богородского.

И не нашла его. Вместо него какой-то тип сверлил меня глазами и самодовольно улыбался.

«Миленькая, — обратился он ко мне бархатным голосом, — только не надо меня оскорблять! В человеке должна быть амплитуда. Иначе я был бы вам не интересен. Учтите, я меняться не собираюсь!» Он взглянул на часы: «Говорила пять минут, а прошло двадцать пять!» Отвернулся и заспешил к фургону.

Ему навстречу выбежали двое, распахнули дверцы и, дождавшись, когда он расположится на заднем сиденье, так же быстро нырнули вслед за ним. Машина тронулась с места.

«Павлов-Массмедийкин!» Громкоговоритель продолжал кричать, пока они не скрылись. Я смотрела вслед Массмедийкину. И глотала соленую божью росу.