У крутого обрыва

СВАДЬБА ПОД СТЕНОГРАММУ

В научно-исследовательском институте женили профессора. Доктора наук. Заведующего сектором.

Женили не под звон бокалов. Не под застольные песни. Не под традиционное «горько». А под стенограмму, в конференц-зале, при строгом президиуме, больше похожем на судебную коллегию в расширенном составе.

Я пишу не юмористический рассказ, а документальный очерк. Не моя вина, если иные детали будут сильно смахивать на фельетон.

Итак, женили профессора. Зал ломился от публики. Официально это именовалось производственным совещанием. В пункте четвертом повестки дня значилось интригующе: «Заявление гр-ки… о недостойном поведении зав сектором…» Так что можно понять, почему число явившихся совещаться превзошло число сотрудников института по списочному составу отдела кадров. Невесту сопровождала многочисленная родня. Сослуживцы пригласили своих друзей на зрелище, которое не часто увидишь…

Сорокалетний профессор одиноко сидел на сцене, подавленный своей неожиданной популярностью. Там же, на сцене, но в противоположном ее конце, расположилась тридцатилетняя невеста, при которой неотлучно дежурили ее папа и мама.

Допрос вел член месткома, кандидат наук, известный своими научными трудами и примерным поведением. Уж кто-кто, а он-то имел моральное право быть ведущим в этом общественном трибунале.

— Верно ли, — обратился он к профессору, — что более двух лет вы поддерживали с этой женщиной (жест в сторону невесты) дружеские отношения?

— Верно, — признался профессор.

— Я бы даже сказал: более чем дружеские?..

— Да, — чуть слышно ответил профессор, и зал взорвался криками: «Громче!», «Неслышно!»

Кандидат наук постучал карандашом по графину:

— Значит, более чем дружеские… Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?..

Профессор кивком головы подтвердил: понимаю. Он потерянно смотрел в зал, все еще не веря в реальность происходящего. Ему хотелось увидеть хоть одного человека, который встал бы и сказал: «Товарищи, что вы делаете, остановитесь!..»

И он увидел его. Это был тоже профессор, тоже доктор наук — женщина со здравым рассудком и человеческим тактом. Она встала и сказала:

— Товарищи, что вы делаете?! Разве можно так беззастенчиво врываться в чужие спальни? Если нам не жаль коллегу-профессора, то пощадим хотя бы честь молодой женщины, выставленной на публичное осмеяние.

Но из зала закричали: «Неправильно!», «Пусть отвечает!» и еще разные другие слова, выражающие жгучую потребность проникнуть. Да и сама невеста обрела голос, сказала с подкупающей откровенностью:

— Верно, пусть отвечает… Мне нечего скрывать от общественности.

Папа невесты был столь же краток и непреклонен:

— Теперь поздно стыдиться. Пусть женится!

Страсти накалялись. Собрание, затянувшееся за полночь, проходило в обстановке повышенной возбудимости. Раскрасневшаяся невеста, ее родители и друзья не стеснялись пикантных деталей. Затаив дыхание внимала аудитория рассказу о том, как они познакомились, что он сказал, что сказала она, где встречались, когда расстались. И почему.

Потом были прения. Опять встала женщина — доктор наук:

— Разве взрослые люди не вправе сами решать, как им строить свою жизнь? Оба давно достигли совершеннолетия. Не семейные… Если никто никого не обманывал, не шантажировал, не преследовал, не использовал своего положения, — словом, не совершил ничего преступного или безнравственного, то при чем здесь общественность? Или, может быть, я чего-то не понимаю…

— Да, ваши взгляды весьма устарели, — подтвердил следующий оратор, — они не созвучны эпохе. Общественность не может стоять в стороне…

Протокол собрания занимает десятки страниц, рамки очерка гораздо скромнее. Поэтому мне придется перейти сразу к финалу. Общее собрание разделилось на две неравные части. Меньшинство считало это судилище постыдным вмешательством в личную жизнь, большинство же решило, что уж коли профессор два года «водил за нос», «подавал надежды», а потом передумал, то это «вызывает негодование» и «противоречит нормам».

Резолюция была такая: профессора осудить, рекомендовать жениться.

Профессор женился, но на другой. И подал заявление об уходе из института.

Невеста — заводской инженер, недурна собой — тоже вышла замуж. За кого-то из участников обсуждения. Говорят, по любви.

Хотя случай, рассказанный здесь, по своей нелепости кажется уникальным, но вообще-то с беспардонным вторжением суровых «моралистов» в людские души мы встречались и раньше. Обычно такого рода набеги объясняют духовной бедностью, мещанским кругозором и любовью посплетничать, характерной для людей невысокой культуры.

Но тут мы как раз встречаемся с людьми культуры высокой. С учеными, любящими свое дело и ревностно служащими ему.

Институт, о котором идет речь, — солидное учреждение. Мне бы очень хотелось сказать о тематике его работ, об исследованиях, выполняемых коллективом ученых, — это было бы отличным фоном, на котором унылая нелепость «брачной церемонии» выглядела бы особенно контрастно. Но я не рискую даже намеком раскрыть его адрес: боль, которую «обсуждение» причинило герою этой истории, и без того велика. Назвать имена участников и место действия — значит сделать его драму всеобщим достоянием.

Конечно, проще всего было бы предположить, что эти научные сотрудники — специалисты высокого класса, эрудиты и полиглоты — по своей нравственной сути те же мещане, для которых тайны чужой постели куда интереснее тайн мироздания. Но все гораздо сложнее. Мы встречаемся здесь с явным непониманием того, что же такое общественная деятельность, в чем ее смысл, куда должна быть направлена общественная активность.

Наше общество воспитало в людях гражданский темперамент, потребность вникать в дела, которые, казалось бы, с точки зрения обывательской, их не касаются. Хозяйское отношение к тому, что происходит вокруг, — черта, присущая гражданину нашей страны.

Вопрос, повторяю, в том, куда, на что этот общественный темперамент направлен. Как проявляется. В чем.

Недавно пришла ко мне за советом молодая пара: железнодорожный машинист, которому через год предстояло окончить исторический факультет, и бухгалтерша со значком мастера спорта и с явными признаками скорого прибавления семейства. Бухгалтерша уволилась с работы «по собственному желанию», хотя ни малейшего желания увольняться у нее не было. Но не было, как она сказала, и другого выхода: ей «пришили дело»…

Юная финансистка, которая по совместительству была еще «старой» ватерполисткой, пловчихой, лыжницей и бегуньей, не привыкла заковывать тело в панцири и латы. А это, видите ли, шокировало ее коллег женского пола. Тем более что их замечания она встречала улыбкой. Улыбку они рассматривали как отягчающее вину обстоятельство.

Основная же вина была документально подтверждена протоколами, из коих явствовало, какого числа и какого месяца несчастная бухгалтерша пришла на работу: а) в прозрачной блузке, б) в короткой юбке, в) с оголенными плечами. Протоколы были составлены по всей форме и должны были лечь в основу сурового приговора, то бишь решения товарищеского суда.

За бухгалтершей числилось еще одно преступление: с работы ее иногда провожал домой сотрудник планового отдела. А этот сотрудник, увы, был женат. И хотя ни жена плановика, ни муж бухгалтерши — то есть те, кого это действительно касалось, — не взывали о помощи, в святой бой за нравственность ринулись сотрудницы бухгалтерии.

И вот уж полуответственные товарищи с полным сознанием своей высокой миссии полуделикатно выясняют, не плановик ли ненароком отец будущего ребенка? И уже готовится публичное заседание товарищеского суда с приглашением актива из смежных организаций. А возмутительница спокойствия просто уходит с работы. Она резонно решает поберечь нервы. Она предпочитает показаться трусихой, чем позволить грязными пальцами копаться в своей душе.

А кто ответит за попранное человеческое достоинство, за плевки в душу, за нервотрепку по пустякам, за бессмысленно украденные часы работы и отдыха?

А никто. Так уж повелось… Ведь война бушевала «из принципа». Бухгалтерия стала грудью за мораль. Она ополчилась на безнравственность и плохой вкус. И ждала за это не упреков, а грамот.

Что же, может, пора перестать вести войну с плохим вкусом? Может, не надо ополчаться на безнравственность, в чем бы та ни выражалась?

Нет, зачем же! Но невольно вспоминается ответ Константина Федина на коварную анкету одного литературного журнала: «Вести себя надо хорошо. Но надо превосходно знать — что же такое «плохо»?»

Принудительное введение в жизнь, мягко выражаясь, спорных, чисто вкусовых категорий — дело не только бессмысленное, но и вредное. Оно приводит к раздуванию низменных чувств, оживляет мещанские пережитки, искусственно противопоставляет одних людей другим из-за ничтожных, но весьма ядовитых пустячков. Отвлекая от серьезных и достойных внимания проблем, оно создает проблемы дутые, содержание которых справедливее всего назвать нулем. Достаточно вспомнить пресловутую «проблему» бород, или «проблему» причесок, или, еще того хлеще, «проблему» брюк — сначала узких, потом широких, потом дамских.

Помню, я написал маленькую заметочку «Дамские брюки и члены профсоюза» — о том, как «по требованию общественности» была уволена с завода молодая учетчица Валя К. только за то, что она явилась на работу в синих расклешенных брюках. Члены профкома признали это «неприличным», «дурным примером», чем-то еще…

Заметку опубликовали, и в редакцию пришли письма, где сообщалось о событиях очень похожих. Одной работнице, например (трудовой стаж — девять лет), дали производственно-общественную характеристику для поступления в вуз. Характеристика в целом отличная, но есть там и такие строки: «Любит вызывающе одеваться». Весь «вызов» в том, что шила она платья по моде, хотела быть привлекательной, элегантной.

Дело не в моде, а в тех издержках — нравственных, духовных и даже материальных, — которые мы терпим из-за страстей, разжигаемых по совершенно ничтожному поводу; из-за того, что огромная человеческая энергия, разбуженная социально значимой потребностью «не пройти мимо», уходит на действия, которые лишь дискредитируют самый принцип общественного неравнодушия, принцип, ставший нормой нашего общежития.

Не так уж трудно, наверное, подсчитать, причем с достаточной точностью, те прямые убытки, которые принесли наши «общественники» институту, где разыгралась история с женитьбой, а значит — народному хозяйству. Я говорю не о драгоценном времени, потерянном десятками специалистов высокой квалификации. И даже не об интеллектуальной энергии, растраченной впустую. Потеря институтом крупного ученого, руководившего большим коллективом сотрудников, который вел очень важную плановую тему, привела к тому, что тема эта была завершена с опозданием на год. На целый год!.. Представим себе, что это значит в масштабе страны: ведь институтская работа предназначалась для использования на десятках заводах; доход, на который рассчитывали в результате ее внедрения, был заложен в план.

Профессор, разумеется, не остался без работы, его тут же приняли в другой институт — не менее уважаемый, не менее важный. Но ведь такие травмы не проходят бесследно, да и в обычных-то обстоятельствах для включения в новый производственный ритм, новую тематику, новую человеческую среду нужен какой-то разгон. Усилия. Время.

Теперь, когда прошли месяцы, когда боль притупилась, профессор не очень-то склонен ворошить в памяти все, что было тогда. Он замкнут, немногословен, и мои вопросы, я чувствую, причиняют ему страдания. И я стараюсь свернуть разговор, спрашиваю только: как же могли товарищи по работе допустить все это?! Профессор считает, что его научные противники просто-напросто хотели свести с ним счеты, подложить свинью.

Я не думаю, что в данном случае профессор прав. Из многочисленных бесед с участниками и очевидцами этой истории я вынес впечатление, что профессора намеревались женить из самых благих побуждений. «Общественники» не питали к нему никакого зла, они просто исходили из своего представления о порядочности: «дружил» — женись…

Этот прямолинейный и наивный нравственный императив причиняет подчас не только душевные травмы, но и ведет к административным последствиям — вопреки закону.

Мой читатель, молдавский юрист П. И. Довгаль, сообщил мне об одном судебном деле, которое, по его словам, — «отзвук невероятной истории, разыгравшейся в одной средней школе».

Невероятная история состояла в том, что «по селу пошли слухи, будто учительница Г. состоит в связи с учителем М.». Волнующая новость быстро стала достоянием гласности. «Общественность» потребовала объяснений. Учитель М. слухи подтвердил. Заведующий районо «решил за это наказать их административно, но большинство высказалось, чтоб заслушать на совещании аппарата…».

К сожалению, я не знаю в точности, как резвился «аппарат», обсуждая столь необычную тему. Известно лишь, что «председатель месткома и директор школы на совещании подтвердили факт связи Г. и М.

…Все были возмущены и высказались, чтобы уволить Г.». Жена М. — тоже педагог — избила «разлучницу» сумкой по голове на глазах изумленных учеников. Но наказали за это почему-то Г., которая, оказывается, будучи избитой, тем самым «полностью потеряла педагогический авторитет в учительском коллективе, перед учащимися и общественностью села» (приказ по роно). Все это — цитаты из материалов судебного дела.

Уволенная Г. вступилась за свою честь и стала добиваться восстановления на работе. Добилась: оказалось, что супруги М. в личных целях оклеветали Г., призвав на помощь «общественность». И было преуспели: соблазнившись счастливой возможностью покопаться в чужом белье, ретивые моралисты ни за что ни про что осрамили порядочного, немолодого уже человека.

Справедливость, разумеется, восторжествовала, но фиктивная «аморалка» обошлась государству в 679 рублей 98 копеек: эту сумму пришлось возместить Г. за вынужденный прогул.

Итак, общественность посрамлена… Послушайте, ну какая же это общественность? Если кто-то решает использовать уважаемые, высокочтимые у нас понятия и институты, добиваясь неправой цели, то пусть не ослепит нас магия громких слов.

Огромный потенциал, заключенный в общественном неравнодушии, должен служить стране, служить народу. Чтобы с тем же рвением, с той же самоотдачей, с той же пристрастной заинтересованностью, с какой порою копаются в альковных секретах, боролись бы за укрепление государственной дисциплины, ответственное отношение к порученному делу, боролись с рвачеством, местничеством, бюрократизмом — со всем тем, что мешает нам жить и против чего общественность может — и должна! — выступать страстно, гневно и веско.

1973