У крутого обрыва

ПОЩЕЧИНА

Случилось это зимним вечером на Васильевском острове. Старший научный сотрудник одного из ленинградских музеев Галина Васильевна Алексеева возвращалась с работы. Светлое пальто, которое она опрометчиво надела утром, доверившись мимолетному февральскому солнцу, набухло от мокрого снега, и Алексеева не рискнула занять сиденье. Вместо этого она положила на него две тяжелые сумки, набитые книгами, поскольку стоять с пустыми руками, как известно, легче, чем с сумками, весящими полпуда.

Так она ехала, не привлекая внимания к своей скромной особе, пока в вагон не вошел пассажир, привыкший всюду и во всем наводить порядок. Человек с общественной жилкой, он не счел себя вправе пройти мимо. Граждане, стоявшие вблизи и равнодушно взиравшие на то, как Алексеева нарушает правила пользования городским транспортом, промолчали, не желая ввязываться в спор по столь ничтожному поводу. Алексеева же, задетая сделанным ей замечанием, решила оправдаться.

Гражданин, наводивший порядок, оправдания не принял. Он знал, что сиденье оттого и называется сиденьем, чтобы на нем сидели, а не провозили багаж, и за торжество этого непреложного правила был готов биться насмерть. «Или садитесь, или снимайте сумки, чтобы сел я», — потребовал он. Но Алексеева, упорствуя в своей ошибке, сделала еще и другую. Нарушив известную заповедь историка — не спешить с обобщением фактов, — она громко сказала на весь вагон: «До чего измельчали мужчины!» Окружающие опять промолчали, наводивший порядок и тот промолчал, тогда и Алексеева смолкла, не желая углублять конфликт, тем более что ехать ей оставалось три остановки и свой бой за сиденье она выиграла по очкам.

Такова завязка сюжета, и читатель, которому претит трамвайная склока, может отложить в сторону очерк, я не буду в обиде: сюжетец попался действительно не из лучших. Тем же, кто наберется терпения, я советую последовать дальше, потому что сюжетец имеет продолжение почти детективного свойства и он выведет нас на тему, вполне достойную внимания серьезных людей.

Итак, проехав еще три остановки, Галина Васильевна Алексеева перестала быть пассажиркой и направилась к дому, неся по сумке в каждой руке. Было все как в романах: падал мокрый снег, фонари не горели и выл ветер. Оставалось пройти каких-нибудь сто метров, когда Алексеевой показалось, что за ней кто-то идет. И верно, позади маячила одинокая мужская фигура…

Алексеева ускорила шаг, вошла в свой подъезд и стала подниматься по лестнице. Здесь ей повстречалась соседка, которая торопилась на работу в ночную смену. Потом Алексееву обогнал незнакомец: в темноте она не смогла заметить его лица.

А дальше все было совсем не так, как в романах. Взбежав на четвертый этаж, мужчина почему-то вернулся обратно и, пробегая мимо Алексеевой, выкрикнул непристойное слово. Она растерялась. Сумки, занимавшие обе руки, делали ее совершенно беспомощной. Незнакомец учел ситуацию и, ударив женщину по лицу, бросился наутек.

«Держите хулигана!» — крикнула Алексеева. Только что встреченная ею соседка, которая остановилась у выхода, заслышав наверху подозрительную возню и приглушенные голоса, отозвалась на крик. Случайный прохожий помог задержать беглеца и доставить его в милицию.

Я думаю, вы догадались: незнакомец оказался тем самым борцом за справедливость, который наводил порядок в трамвае. Надо отметить, что он, по словам работника милиции Моисеева, «не опровергал обвинения Алексеевой и не оправдывался. От него исходил запах алкогольных напитков».

Теперь настало время познакомиться с незнакомцем. Зовут его Борис Петрович Маслин. Ему 44 года. У него высшее образование. Работает ведущим инженером в научно-исследовательском институте, заслужившем всесоюзную известность. «Личные качества (я цитирую его производственно-общественную характеристику): дисциплинирован, выдержан, принципиален, пользуется уважением товарищей по работе, отношения в семье хорошие».

Что же толкнуло, спросите вы, дисциплинированного, выдержанного инженера на этот, скажем поделикатнее, странный поступок? «Запах напитков»? Или принципиальность, которая отличает его характер?

К этой теме мы успеем вернуться, а я пока что задам встречный вопрос: как бы вы поступили, если бы, упаси боже, вас постигла подобная участь? Если бы на темной лестнице вас догнал незнакомец и «нанес удар по лицу, не причинивший телесных повреждений и не оставивший следов»? Дали бы сдачи? Махнули рукой и постарались забыть? Или подали на обидчика в суд?

Я поставил дилетантский эксперимент: опросил четырнадцать женщин. Вот результат: двое дали бы сдачи, двенадцать предпочли бы забыть.

Продолжим, однако, наш «семинар». Допустим, что руки Алексеевой свободны и она дает-таки сдачи. Я пробую представить себе вашу реакцию, дорогой читатель. Пожалуй, вы скажете: «Молодец» — и будете, видимо, правы.

Допустим теперь, что она выбрала вариант номер два: постаралась забыть. Молодцом вы ее назовете едва ли, но выбор, наверно, одобрите: в нем видны рассудительность и житейская мудрость.

Алексеева подала в суд. Давайте честно, положа руку на сердце: разве теперь она вам не кажется сквалыжиной и сутягой?

Пока вы раздумываете над этим, я расскажу другую историю. Как-то мой приятель одолжил знакомому «до вечера» тридцать рублей. Вот уже одиннадцать лет, как этот вечер все не наступит. «Кредитор», конечно, не разорился, да и должник не разбогател, но долг есть долг, забыть о нем у людей порядочных всегда считалось постыдным.

Прошли годы, и вот однажды мой приятель оказался с этим знакомым в веселой компании. Набрался храбрости и с подходящим к случаю юмором напомнил о долге. За столом сидели люди, которых я чту, но и они подняли на смех моего друга. Пристыдили его. И он готов был провалиться под землю оттого, что завел свой разговор.

Прошу прощения за наивность, но мне хочется вслух разобраться, кому и чего надо стыдиться. Кредитору, обиженному многолетней рассеянностью должника, которого он выручил в трудный момент, или должнику, беспечно прикарманившему чужие деньги? Инженеру с принципами, оскорбившему женщину, или женщине, которая обратилась к закону, чтобы оградить свою честь?

А закон, осмелюсь заметить, ограждает честь и достоинство человека всеми средствами, какие ему доступны. В том числе и средствами уголовного права: оскорбление, клевета, побои — все это не просто невинные шалости, не «инциденты», но уголовные преступления, которые могут повлечь и лишение свободы. Почему же тогда иным товарищам кажется, что человек, защищающий свою честь через суд, — непременно склочник и крохобор? Почему на того, кто воспользовался правом привлечь обидчика к ответу, смотрят косо и с осуждением, а сам обидчик ходит чуть ли не в героях?

«Охота связываться по пустякам?.. Себе дороже…» Не приходилось вам сталкиваться с такой моралью? А ведь и впрямь, пожалуй, дороже… Люди, берегущие свой покой, сдаются без боя, только бы не обивать пороги судов, не писать жалоб, заявлений, ходатайств. Этой мягкотелостью, уступчивостью, повышенной душевной ранимостью охотно пользуются те, у кого голос зычней и расхожей демагогии в избытке. Они-то и обзовут крохобором того, кто с горячностью и упорством начнет сражаться за «мелкие» свои права, резонно полагая, что мелких прав не бывает и что уступка неправде может войти в привычку, а это уже не столько личное дело, сколько общественное.

Так вот, Алексеева, не боясь косых взглядов, решила защитить свою честь тем способом, который дал ей закон: официально признать оскорбителя оскорбителем и наказать его.

Но, оказывается, на этот счет могут быть разные точки зрения. Я разговаривал с коллегами Маслина и мнение одного из них записал: «Если каждый будет раздувать пустяк до космических размеров, то когда же мы будем работать? Честь, достоинство — все это очень красивые слова, но надо, однако ж, спуститься на землю. Маслин, конечно, поступил неправильно, не учел, что Алексеева женщина и поэтому всегда права. Он готов был извиниться, но другая конфликтующая сторона оказалась непримиримой».

Не будем проводить референдум: кто — за Алексееву, кто — за Маслина. Если даже немногие разделяют холодный прагматизм моего собеседника, уже пора о многом задуматься.

Если для кого-то достоинство и честь проходит по ведомству красивых слов, не говорит ли это об оскудении чувств и утрате основных человеческих ценностей?

Если женщина, которой ни за что ни про что дали пощечину, именуется всего лишь «другой конфликтующей стороной», не означает ли это, что преступник и жертва выступают на равных и что плевок в душу считается чуть ли не нормой?

По счастью, он не считается нормой. Есть закон, и он непреложен: «Оскорбление, то есть умышленное унижение чести и достоинства личности, выраженное в неприличной форме», является преступлением и влечет за собой наказание, которое налагает суд. Но преступлением (и в этом «соль» вопроса) оно станет лишь после того, как жертва сама обратится в суд и сама проведет своеобразное следствие: назовет свидетелей, представит улики, докажет обоснованность своих бед и обид. Не обратится — оскорбление останется инцидентом, касающимся только двух «конфликтующих сторон».

Может быть, именно это и породило несколько брезгливое отношение к делам так называемого частного обвинения, за которыми кое-кому видится лишь защита ч а с т н о г о интереса. А в действительности за ними сплошь и рядом душевная боль, осознание человеком своей личности, неистребимая тяга к справедливости, непримиримость к попранию чести. Но, разбирая такие дела, приходится копаться в мелочах быта, в пустяковых для постороннего глаза деталях, в ничтожных булавочных уколах, ранящих сердце и омрачающих жизнь, но кажущихся со стороны постыдным занудством, когда своя мозоль представляется центром всего мироздания. Не потому ли порой так болезненно реагируют на назойливость «заявителей», не простивших обиды, возбудивших дела и с редким упорством жаждущих мести?

Да вот — мести ли? Месть — низкое чувство, в ее защиту я не сказал бы ни слова. Но и всепрощение, рабская уступчивость хамству нисколько не выше. «Способность оскорбляться есть достояние только душ благородных», — заметил Чехов. Оскорбиться — не значит заплакать. Это значит — действовать. Действовать, а не смириться с обидой. И действие это заслуживает уважения, а отнюдь не насмешки.

Обиду можно и простить — во все времена великодушие тоже считалось признаком благородства. Простить — того, кто раскаялся, кто прочувствовал свое хамство и отрекся от него. Но не опустить стыдливо глаза, не пройти мимо, не сделать вид, что обида вовсе и не обида, а так — обычный пустячок, не заслуживающий никакого внимания.

Вот почему меня каждый раз удивляет традиционное начало любого дела частного обвинения — попытка примирить «конфликтующие стороны»: так ли уж это нравственно, если хамство, рукоприкладство или клевета будут тотчас же прощены — еще до того, как обидчик принес повинную? Не формально, а по существу. В подобающей случаю торжественной форме. Закон вовсе не требует активно мирить преступника и его жертву, он лишь обязывает суд разъяснить потерпевшему «его право на примирение с подсудимым».

Алексеевой тоже разъяснили ее право, но она им воспользоваться отказалась: Маслин вовсе не выглядел смиренной овечкой — надменно и горделиво восседал он в первом ряду, всем видом своим показывая, как смешна ему Алексеева с ее нравственным максимализмом и неистребимой верою в справедливость.

— Значит, вы настаиваете на том, чтобы дело было заслушано? — спросил судья.

— Да, безусловно настаиваю, — подтвердила Алексеева.

И нам не останется ничего другого, как войти в зал судебного заседания, чтобы послушать этот необычный процесс. Я называю его необычным, ибо не часто же встретишь ведущего инженера, дающего пощечину женщине, и женщину, проявившую завидную твердость, чтобы довести его за это до скамьи подсудимых.

Впрочем, если верить инженеру, то пощечину он Алексеевой не давал, а «лишь провел ладонью по ее лицу». Язык могуч, неожиданное сочетание слов способно придать событиям почти пародийный оттенок. Что это значит — «провел ладонью по лицу»? Приласкал? Приголубил? Погладил, что ли?

Знаете, зачем Маслин пошел за Алексеевой в темный подъезд? Нагрубить? «Провести ладонью»?.. Ничуть не бывало. «Поговорить и сделать замечание по поводу ее неправильного поведения в трамвае» — вот зачем он пошел, и суд терпеливо его слушал, потому что подсудимый волен говорить все что угодно в свою защиту. Тем более что у Маслина есть доказательство: грамота исполкома райсовета «за плодотворную работу по коммунистическому воспитанию трудящихся». Эту грамоту он представил суду, суд приобщил ее к делу, и нам, очевидно, теперь нужно считать, что Маслин последовал в темный подъезд, чтобы воспитывать там Алексееву, учить ее правилам высокой морали.

Алексеева же, как мы помним, воспитанию не поддалась, обозвала его хулиганом. И вот уже Маслин выступает не только подсудимым, но еще и обвинителем, он требует сатисфакции, потому что «хулиган» — грубое слово. Хулиганом, говоря строго, можно назвать лишь того, кто осужден за хулиганство, да и то когда приговор вступил в законную силу. Если бы Алексеева крикнула: «Держите человека, проведшего ладонью по моему лицу», — тогда другое дело, тогда ему крыть было бы нечем…

Суд признал инженера виновным в оскорблении и приговорил его к штрафу: двадцать рублей. Наказание символично, и не в нем, разумеется, дело. О другом поразмыслим: откуда это стремление окружающих умалить вину, низвести посягательство на достоинство личности до уровня небольшого огреха? Только ли из желания защитить коллегу, оградить его от чрезмерной кары?

Нет, я думаю, оно оттого, что бесцеремонность и хамство мы стали прощать слишком уж часто. А прощать их не надо, ибо честь гражданина — достояние общества, защищая ее, он борется вовсе не за частный, эгоистичный интерес.

Суд в Ленинграде проявил настойчивость и твердость, он решительно защитил поруганную честь человека. Но процесс этот, я думаю, был бы куда значительней и эффективней, если бы в деле принял участие прокурор. Ведь законом предусмотрены необходимые гарантии, чтобы защита чести и достоинства личности была обеспечена со всей реальностью и полнотой. Прокурор может вступить в любое дело, может поддержать «частное» обвинение от имени государства, придав ему этим общественное значение и официальный характер. Он может и сам возбудить дело против любого, кто посягнул на достоинство и честь гражданина.

Важно, чтобы эти положения закона не оставались мертвой или даже полумертвой буквой, чтобы они активно служили борьбе за утверждение высоких нравственных принципов, чтобы никто не упускал случая дать бой «привычному» хамству и защитить человека, который страдает «всего лишь» от сплетни, «всего лишь» от дерзости и обиды.

Самосознание человека неизмеримо возросло, и естественно, что к себе он относится с подобающим уважением, видя в личном достоинстве непреходящую социальную ценность, которую нельзя отдать на поругание никому. Вот почему, я думаю, обращение к суду для ограждения чести — свидетельство нравственной зрелости, свидетельство уважения к закону, доверия к суду.

Ведь законные интересы каждого человека и подлинные интересы нашего общества нераздельны.

1973