У крутого обрыва

БАНЯ

«Волга», как меня слышишь? — надрывается рация. — Даешь бетон, «Волга»! Даешь бетон, говорю!..» — «Слышу, слышу! Даю…» Идет бетон, и это значит — набирает темп Чебоксарский тракторный. И за первой очередью скоро вступит вторая, и мощные трудяги — промышленные тракторы — разъедутся по стране, чтобы прокладывать трассы, возводить заводы и города… «Волга» дает бетон!

Тут же, неподалеку, — палаточный городок. Сейчас он пустует. Летом его заселит веселое племя студентов. ЦК ВЛКСМ объявил Чебоксарский тракторный всесоюзной ударной комсомольско-молодежной стройкой. Есть у строителей и Дом культуры, и библиотека, куда отовсюду поступают в дар тысячи книг, стадион и физкультурные залы, танцплощадки, где молодежь стройки и студенты проводят досуг. Студенческие отряды каждое лето помогают строителям, не чураясь никакой, даже самой «черной», работы и не требуя для себя скидок, льгот и комфорта. Не за комфортом они едут сюда, что верно, то верно, но должны же, однако, хозяева позаботиться о своих добровольных помощниках?! И они позаботились: на высоком волжском берегу временно выделен большой участок, чтобы на нем разместить самое необходимое для быта и отдыха студентов. Баня — прежде всего.

Я долго искал эту баню, тщетно блуждая по заснеженным опустелым дорожкам, мимо бараков и времянок. Домики были ветхие, наспех сколоченные, через разбитые стекла внутрь намело снега, непрочные фанерные листы покосились, прогнулись, прогнили… Зато рядом, чуть на отшибе, вызывающе красовался двухэтажный кирпичный дом — с лоджиями, балконами, галереей. «Профилакторий» — гласила дощечка, прибитая возле входа. Огромная овчарка рванулась, преградила мне путь, залилась злобным, пронзительным лаем.

Баня пряталась в зарослях ивняка, напрочь скрытая сверху от постороннего глаза. Чтобы к ней подойти, пришлось спускаться по крутой обледенелой лестнице — около сотни ступенек. Как раз в этом месте река образовала уютную бухточку — миниатюрная банька современной постройки служила ее украшением. Крытые лаком доски ценных пород отливали медью в лучах заходящего солнца. Резные наличники, декоративные фонари и ручки из кованого железа, кокетливое крылечко причудливой формы прелестно вписывались в пейзаж, а воображение легко подсказывало, как гляделась эта игрушка летом, утонувшая в зелени, у самой кромки песчаного пляжа, на который набегает волна.

Я вошел в «санпропускник» (такая табличка висела над дверью), вошел — и ахнул. Холл с камином, баром, полатями, застланными коврами… Массивные висячие подсвечники ручной работы… Панно и росписи на стенах… Отделанная кафелем и мрамором крохотная парилка… Хозяева постарались на славу, позаботились о студентах, создали им этот райский уголок для отдыха и здоровья.

Создать-то создали — но не им.

Когда учреждению или организации выделяют участок, всегда оговаривают, для чего он дается. На какой срок. Но руководители пятого стройтреста, став «хозяевами» земли, почему-то решили, что они — хозяева без кавычек. Что не для студентов им дали этот участок, а для них же самих. Не на пять только лет, а навечно. И что делать они могут на этой земле все что хотят.

А хотели они не так уж и мало. Впрочем, не так уж и много: пожить в свое удовольствие, с комфортом, с размахом, душой отдохнуть и телом, благо место чудесное, пейзаж — дух замирает, а возможностей «наладить быт» сколько угодно: и денег полно (государственных, разумеется), и материалы без всяких ограничений, и рабочие руки. Отдать только приказ — умельцы и мастера исполнят любую их прихоть, искренне полагая, что делают полезное, нужное дело. Откуда им знать, что их обманули и заставили строить «не то»?..

И действительно — на территории студгородка выросло совершенно «не то», Неподалеку от палаток и бараков, где по-прежнему, ни на что не жалуясь, ничего не требуя, летом жили студенты, с неслыханной быстротой вознесся солидный каменный дом со всеми удобствами — для отвода глаз ему дали скучное имя «профилакторий». Комфортабельные квартиры с видом на Волгу пять дней в неделю стояли запертыми на замок, дожидаясь хозяев. Те приезжали по субботам и воскресеньям, заряжались здоровьем, созерцали природу под вакхальные напевы и звон граненых стаканов (хрустальных не завезли). И опять-таки профилактики ради шли вечером в «финскую баньку», которая по всем документам считалась студенческим санпропускником.

Говорят, нелепые эти названия — «профилакторий», «санпропускник» — доставляли гулякам особенно много веселья. Было поистине что-то забавное в контрасте вывески и интерьера — «формы» и «содержания»… Контраст был особенно разителен для непосвященных — сюрприз, которым хозяева угощали гостей, обошелся государству в несколько сот тысяч рублей.

Именно так: в несколько сот тысяч! Когда прокуратура подсчитала веселые эти убытки, оказалось: только «профилакторий» стоил без малого двести тысяч. Да еще «банька» — пятнадцать. А расходы, туманно названные «другими», составили почти полтораста…

Бывший управляющий стройтрестом Гущин пришел ко мне во время перерыва судебного заседания — безупречно одетый, элегантный мужчина, светловолосый и голубоглазый, с чуть застенчивой, милой улыбкой. Идет процесс, но он не под стражей, он даже успевает забежать на работу, отдать нужные распоряжения, а потом точно к сроку явиться в суд, занять место на скамье подсудимых в первом ряду, давать показания, нервно поглядывая на часы: его ждут на стройке, надо поспеть хоть на полчаса, хоть на час, и он поспевает, поздно вечером, но поспевает. И так каждый день, потому что он горит на работе, любит свое дело и живет только им. Вот и сейчас, если чем-нибудь он недоволен, то, пожалуй, одним: дело стоит, а ему приходится объясняться со мной, в сотый раз повторяя, как облыжно он оклеветан только за то, что делал добро.

В нем угадывается незаурядность, и верно, все говорят, что это талантливый, опытный инженер. Работал раньше в Карелии, сменил множество должностей, никак не мог ужиться с начальством. Хотелось размаха! Хотелось места, достойного его дарования. Друзья помогли ему, представили в лучшем виде. И вот он пробился сюда, на огромную стройку, занял пост, и дела пошли хорошо, ему помогали, а он скромно пожинал успехи и лавры и старался, старался, старался, чтобы оправдать надежды, не подвести.

Он любил выступать «перед народом» — слегка похвастаться демократизмом, щегольнуть знанием рабочих нужд, посулить золотые горы. «Будем трудиться, — говорил он, — чтобы создать рабочим хорошие бытовые условия. Я бы с радостью дал всем по отдельной квартире. Но не хватает!»

И ведь правда: квартир не хватает. И все же кому мог, тому давал. Щедро и безотказно. Своему шоферу — трехкомнатную и сверх того комнату. Своему управдому — двухкомнатную (кроме отдельного особняка). Своему ближайшему сотруднику Алексееву, о котором речь впереди, — тоже двухкомнатную — без очереди и даже без ордера исполкома.

Квартир не хватает, и все же еще две из числа тех, что были выделены для рабочих, решили превратить в трестовскую гостиницу. Оборудовали дорогой мебелью. Снабдили посудой.

Гости не заставили себя ждать. Только были это почему-то вовсе не приезжие специалисты, а опять же трестовское начальство и ближайшие их сотрудники. Здесь вкушали и выпивали. Предавались любовным утехам. Отдыхали от забот. А потом отправлялись в «профилакторий», в «баньку», устланную коврами, на уютный песчаный пляж.

За два года от постояльцев самодельной гостиницы поступило в кассу лишь три рубля. Зато на ее содержание трест израсходовал свыше шестисот. Стоимость вин и закусок в эту сумму не включена. Подсчитать такие расходы не удалось, хотя известно доподлинно: на застолья никто не израсходовал ни единой своей копейки.

— Как вы думаете, — Гущин пытливо заглядывает мне в глаза, — я совсем погорел или есть еще небольшая надежда?

Небольшая надежда, думаю, есть: он является в суд, на скамью подсудимых не арестантом, а заместителем главного инженера стройтреста (понижение не очень-то ощутимое) и виновным себя отнюдь не считает. Он всегда казался себе личностью сильной. И значит — неуязвимой. «Нужного человека» никто в обиду не даст. Да и что, в самом деле, он себе позволял? Попариться в баньке, прошвырнуться по Волге на катере, съесть уху из свежей стерлядки? Разве не имеет на это права человек такого масштаба? Разве «не заслужил»?

Он ищет сочувствия, ждет, что я пойму, поддержу. Но я не поддерживаю, и он выкидывает главную карту:

— Я ведь все же не Еремеев…

Еремеев сидит не в первом ряду, а за барьером, под конвоем, без тонкой бородки, про которую я так много наслышан. Говорят, она придавала его худому красивому лицу выражение усталости и задумчивости. Говорят еще, что женщины были от него без ума и что гордился он этим едва ли не больше, чем своим продвижением по служебной лестнице.

В обществе «соратников» по скамье подсудимых ему не очень уютно, он требовал, чтобы его от них отделили: «Культурному человеку не место рядом с этой сомнительной публикой». Вообще-то не место, но что делать, если «культурный человек» именно с «этой публикой» крепко связал свою судьбу?

Когда-то он рос скромным, застенчивым пареньком в безотцовой семье. Мать — рассыльный курьер — выбивалась из сил, чтобы поставить на ноги сына и дочь. Миша не роптал, никому не завидовал, учился, играл на тромбоне и флейте, был смышленым мальчишкой, жадно рвущимся к знаниям. Он взял все, что дает наше общество любому, кто хочет учиться, проявить себя, — и диплом получил, и работу. С помощью институтских друзей устроился на крупнейшую стройку, где стал одним из ведущих руководителей — человеком, которого знал весь город.

Еще в Пскове, начинающим инженером, он нашел для себя подходящий пример. Была у них в управлении комната, где поселяли командированных. На небольшую сравнительно стройку приезжало не слишком-то много гостей, так что комната пустовала. Щедрый начальник «жил сам» и «давал жить» другим. Ключ доставался и Еремееву.

Теперь, став главным инженером, Еремеев решил использовать опыт. Но опять же — с размахом. На широкую ногу. Не комната будет — квартира. Не одна — две. И прибрежная резиденция — подальше от любопытных. Разный там инвентарь: катера и моторки. Стильная мебель. Интерьер, чтобы радовал глаз. Баня. Музыка. И вино.

Проект «резиденции» создаст выписанный из Карелии «ценнейший» специалист. («Общие затраты на строительство «санпропускника», которым студенты никогда не пользовались и который был предназначен для личных нужд небольшой группы работников треста, составили 13 973 рубля…» — так будет написано потом в обвинительном заключении.)

Об интерьере позаботится художник — его оформят как маляра. («Излишества при самовольном строительстве «санпропускника» по типу «финская баня» привели к значительному перерасходу денежных средств, в частности, отделка под красное дерево и роспись выжиганием обошлась в 1773 рубля…» — из того же документа.)

Но должен же кто-то поддерживать все это хозяйство: обеспечить тепло и уют, пар и стол! Да и без женщин весь интерьер становится пресным и скучным!..

Условие было такое: в «обслугу» брать только верных и преданных, готовых на все, чтобы ублажить «хозяев». Сформировать команду «обслуги» доверили «самому» Алексееву — мастеру спорта по самбо. Знаменитый самбист работал инструктором в «Спартаке», но метил в большие начальники. И он им стал: Гущин и Еремеев сделали его — ни много ни мало — инженером стройтреста. Пройдет время, и тот же Гущин — тогда еще не обвиняемый! — подпишет Алексееву — уже обвиняемому! — такую характеристику: «За период работы в тресте замечаний по работе не имел, с возложенными на него обязанностями справлялся…»

Какие же обязанности были возложены на этого «инженера» без образования, который вряд ли мог отличить рубанок от топора? Штат электриков и монтеров, сторожей и завхозов, столяров и механиков мастер по самбо подобрал из личных друзей: все это были тоже мастера спорта, или кандидаты в мастера, или, на самый худой конец, кандидаты в кандидаты…

Таких, как Садович, на «базе» оказалось 17 человек! Они топили баню, убирали за разгульными «дорогими гостями», наводили уют в «конспиративных» квартирах, расчищали дорожки от снега и скалывали лед со ступенек, варили уху. Но главное — в «целом» служили «шефу». Были его телохранителями, снабженцами и денщиками. А их шеф служил своему шефу, и за всю эту верную службу бухгалтерия треста не скупясь платила сполна. Платила за то, что самбисты никого не подпускали к причалу и к бане. За то, что спускали собак на «чужих», если те невзначай приближались к «запретной зоне». За радушную встречу купальщиков и за вовремя поданный разомлевшему гостю махровый халат.

Все это были ребята, которые совсем недавно застенчиво и робко входили в жизнь. Вот один из них — Трофимов: работал на заводе «Чувашкабель», осваивал премудрости судовой техники, мечтал податься на флот. Алексеев был его тренером в школе самбистов — он-то и сделал своего ученика «электриком высоковольтной службы», а на самом деле — мальчишкой на побегушках.

Как он пополнял свои сбережения, неизвестно. Но известно доподлинно, что из таких вот «небольших» зарплат составилась сумма в 11 800 рублей, которая была выплачена за счет треста семнадцати «самбистам», ублажавшим своих «хозяев». И сами «самбисты» не очень-то жались в расходах. Приведу лишь одну цифру: для отопления бани, которой, как мы помним, пользовались только руководители треста и их гости, спортсмены ухлопали — с благословения «высокого» руководства — фондового строительного материала на 900 рублей!

Связанная круговой порукой «обслуга» и ее «дорогие гости» какое-то время могли скрывать свои приключения, шантажируя каждого, кто пробовал вывести их на чистую воду. Когда, к примеру, работник треста И. П. Тореев — человек честный и смелый — отважился вскрыть тайны баньки, преступники сразу же всполошились и приняли меры: в дальнюю командировку в город, где раньше работал Тореев, на государственный, разумеется, счет, срочно отправился один из купальщиков с важнейшим заданием: отыскать против автора «компрометирующий материал». Может, и сам занимался он «чем-то таким», может, удастся под угрозой разоблачений заставить его замолчать…

Дошли до того, что попробовали обвинить его в несуществующих прегрешениях и даже уволили с работы. Но Калининский райком КПСС дал отпор зажимщикам критики: на работе Тореев был восстановлен, а сигнал честного коммуниста стал основанием для проверки. Незаконные махинации со строительством бани и загородных покоев привлекли внимание горисполкома. Банк отказался финансировать часть произведенных работ. Назревал скандал. Разобраться в неблаговидных делах руководства стройтреста поручили начальнику управления капитального строительства и главному архитектору города В. И. Коваленко.

Но не только от местных «контролеров» зависела судьба уютной баньки, ее банщиков и купальщиков. И для «санпропускника», и для «профилактория» существуют государственные стандарты, существуют типовые проекты, типовая смета. А тут — что ни объект, то отступление от нормы. Кто-то должен их был узаконить: без утверждения индивидуальных проектов банк не выдал бы ни рубля.

Проектантов искали недолго. В одном крупном промышленном центре, за многие сотни километров от Чебоксар, есть институт — один из крупнейших в стране. К строительству Чебоксарского тракторного имеет самое прямое, самое близкое отношение: его труд, его творческую фантазию мы видим в корпусах гигантских цехов, которые воздвигаются сейчас на Волге. Стоило ли искать кого-то «на стороне», чтобы «сочинить» сущий пустяк: баньку, дачку, причал?..

Главный инженер проекта Л. Ф. Масленко бывал по служебным делам в Чебоксарах неоднократно. Он охотно согласился помочь тресту в застройке «студенческого городка». Помочь скромным трудом и печатью своего института. Оно и понятно: с руководством треста у Масленко установились отношения очень теплые. Не только служебные, но и дружеские. Встречались домами. И в баньке встретились тоже. Встреча дала желанные результаты.

В судебное заседание, несмотря на многократные вызовы, Масленко не явился — сослался на недомогание и на занятость. Когда Еремеев вызывал его по более приятным делам, и время у него находилось, и здоровье. Следователю он признался с мужественной прямотой:

Думаю, теперь понятно, почему какое-то время преступникам удавалось благоденствовать вдали от правосудия: контролеры и ревизоры, став «дорогими гостями», сами были заинтересованы в том, чтобы не слишком шуметь. И они не шумели, они «дружили домами», за государственный счет предаваясь той жизни, которая казалась им не только «сладкой», но еще и престижной…

Дело огромное, многотомное. На скамье подсудимых — тринадцать человек. Из руководства — трое: Гущин, Еремеев и Баранов. Остальные — «обслуга»: банщики, лодочники, истопники, повара, швейцары, которые числились монтерами, завхозами, слесарями. И даже инженерами, как Алексеев, который привел сюда, кстати сказать, на дармовые хлеба всю семью: мать, брата, жену; каждому нашлась «непыльная работенка».

Трое уселись на скамью подсудимых, гордо привинтив к пиджакам значки мастеров спорта: Алексеев, Пустынов, Самарцев. Впрочем, кто их знает, что это за мастера!.. В дневнике Трофимова есть такая забавная запись:

Да, дело огромное, многотомное, обнажившее в своей неприглядности ту «сладкую жизнь», ради которой несколько жалких перерожденцев были готовы на все. Как ни силились крохотные «князьки» собаками и сторожами оградить свои забавы от постороннего глаза, расплата все равно была неизбежной…

Я назвал их перерожденцами, главных «героев» процесса, но не уверен, что нашел точное слово. В самом ли деле они некогда были иными, в самом ли деле их что-то «испортило», надломило и развратило? Они рвались к «масштабной» работе, пробивали себе дорогу с помощью связей, демагогии, лести. Но зачем рвались? Для чего? Для того ли, чтобы раскрыть свой талант, поставить на службу делу свои знания и способности, приумножать богатства народа? Или для того, чтобы пожить в свое удовольствие, соря государственными деньгами и прикрывая свои преступления разглагольствованиями о «пользе дела»?

Перемещаясь из «кресла» в «кресло», они поднимались довольно быстро по лестнице, которую называют служебной. Ну, а как — по идейной? По нравственной? Сопровождался ли рост карьерный ростом духовным? Кто они были в сущности — люди, призванные не только руководить строительством, но и воспитывать огромный рабочий коллектив, быть для него образцом идейной зрелости и нравственной чистоты? Разве не говорит ничего об их убогом духовном мирке хотя бы сам набор «развлечений», к которым они рвались, презрев все нормы морали и права? Вот я и думаю: они к этому скатились или к этому стремились с самого начала своего «восхождения»? Нет, их духовная нищета появилась не вдруг, а существовала, конечно, всегда, вовремя не распознанная, не привлекшая внимания, пока не грянул гром.

Они были причастны, эти люди, к большой и прекрасной стройке, но ведь любое дело можно вершить только чистыми, незапятнанными руками. Общество щедро воздает за успехи, но оно никому не позволит, прикрывшись даже подлинными, а не мнимыми заслугами, расхищать государственную казну, жить, не считаясь с правом, честью, стыдом. Напрасные надежды, напрасный расчет…

Любого, кто окружил себя льстецами, подхалимами и аллилуйщиками, кто переступил закон, обязательный в равной мере для каждого гражданина, неминуемо ждут нравственный крах и справедливая кара. И не спасет его высокопарное суесловие: разрыв между словом и делом, в каких бы формах он ни выражался, непримиримо чужд благотворному моральному климату, прочно утвердившемуся в нашем обществе, где заведомо обречены на провал любые попытки поставить себя «над» теми принципами, по которым живет советский народ.

Этот очерк был уже набран, когда председательствующий на процессе — член Верховного суда Чувашской АССР Э. И. Львов — огласил приговор. Алексеев и Пустынов приговорены к пятнадцати годам лишения свободы, Садович — к четырнадцати, Трофимов — к восьми. Различные сроки лишения свободы определены и другим «самбистам». Приговор справедливый: на счету у «обслуги» множество эпизодов изнасилования, расхищения денег и прочие преступления.

Ну, а что получили их руководители? Боюсь, многих читателей приговор разочарует. Еремеев оправдан по пяти статьям из шести, которые ему вменялись в вину, и признан виновным только в злоупотреблениях служебным положением, за что осужден на 6 лет лишения свободы. Что до Гущина и Баранова, они отделались всего-навсего годом исправительных работ по месту службы с вычетом 20 процентов из заработка.

Не о мягкости или жесткости меры наказания идет речь — о существе. Если «обслуга» признана виновной в хищении денег путем незаконного получения зарплаты, то может ли быть не признан их соучастником тот, кто эту зарплату выписывал, кто принял их на заведомо фиктивные должности и платил за «туфту»? Достаточно задать лишь один этот вопрос, чтобы, мягко выражаясь, шаткость вынесенного приговора стала для всех очевидной.

Но «чудеса» этим не завершаются. Совершенно фантастическим образом незаконно израсходованные 140 тысяч рублей задним числом приняты на баланс и, таким образом, юридически уже не составляют убытка для государства. Просто-напросто перенесли эту сумму из одной графы в другую, и она чудодейственным образом из убытка превратилась в доход! Даже те 900 рублей (стоимость фондового стройматериала), которые были истоплены в баньке, чтобы пару было побольше, — даже их трест взял на баланс!

Чудеса между тем продолжаются. Уже и очерк был набран, и послесловие к очерку, как позвонили из Чебоксар. Банька-то наша в одну прекрасную ночь внезапно сгорела. Даже обугленных головешек и тех не осталось. Пока суд да дело, трест моментально списал ее с горемычного своего баланса. С той же спешностью, с какой принял ее на баланс, с той и списал. Обошлась она тресту почти в 15 тысяч, а списано — сколько вы думаете? — девяносто шесть рублей. Девяносто шесть! Такова, оказывается, «сметная стоимость дерева», из которого были сложены стены. Строили, значит, мраморные палаты, устилали коврами, стены отделывали под красное дерево, украшали резьбой, а сгорели, выходит, только дрова. Только дрова, и ничего больше.

Будем надеяться, что Прокуратура и Верховный суд РСФСР вернутся к материалам «банного» дела и подвергнут его тщательной, всесторонней проверке.

1976

Этот очерк, напечатанный в «Литературной газете», имел большой резонанс. Первый официальный ответ пришел из Чувашского обкома КПСС. В ответе подробно рассказывалось о том, с какой оперативностью и партийной самокритичностью подверглись проверке и анализу те факты, о которых шла речь в очерке. Меры отнюдь не свелись к одним лишь взысканиям, хотя кое-кому и пришлось расстаться с партийными билетами и с «креслами», занятыми явно не по «чину». Помещения, незаконно присвоенные себе любителями «сладкой жизни», были переданы рабочим и служащим стройтреста — там разместился дом отдыха. Благоустроенные помещения были построены и для участников студенческих строительных отрядов.

О серьезных организационных и административных выводах, сделанных в связи с публикацией очерка, сообщили редакции также Министерство тракторного и сельскохозяйственного машиностроения СССР, Министерство строительства СССР и Спорткомитет РСФСР.

Прокуратура РСФСР провела тщательную проверку на месте, а затем обсудила очерк на заседании коллегии. Виновные в нарушении законности работники органов внутренних дел и прокуратуры понесли строгие наказания. Ничем не оправданный либеральный приговор в отношении Гущина, Еремеева и Баранова по протесту заместителя прокурора РСФСР был отменен Верховным судом республики.

Новое следствие вскрыло целый ряд их преступных действий, остававшихся раньше в тени. Оказалось, что сумма ущерба, причиненного «банщиками» государству, намного превышала ту, которую я привел в своем очерке. Преступники осуждены на длительные сроки лишения свободы. Наказаны и виновники пожара, так «удачно» уничтожившего главное «вещественное доказательство» преступления.

Но огромная почта, которую вызвал очерк, содержала, конечно, не только официальные ответы. Читатели не ограничились одним лишь осуждением безнравственного и преступного поведения «героев» — они ставили вопрос шире. Мне особенно дорого письмо потомственного уральского рабочего Сергея Макашихина, где есть такие строки: