У крутого обрыва

СУТЯГА

Я возвращался из командировки — из очень маленького северного городка, где единственный дальний поезд задерживается всего на одну минуту. До его прихода оставалось еще полчаса. Несколько пассажиров, посмеиваясь, толпились возле красочно оформленного стенда — традиционного «Окна сатиры», бичующего местные пороки. Наверно, ему стоило висеть не на вокзале, а на площади, на улице или в клубе, но кто не знает, что в маленьком городе именно вокзал — излюбленное место встречи, где обмениваются новостями, показывают себя и разглядывают других?..

Без особого любопытства — просто чтобы убить время — я протиснулся к витрине. Так и есть — издавна примелькавшиеся сюжеты! Подобранный на улице алкоголик… Автобусный «заяц-рецидивист»… Алиментщик, сбежавший от малолетних детей… Девица не слишком твердого поведения — остроумный редактор обнародовал не только ее портрет, но и точный адрес…

И вдруг — подпись под шаржем, несколько неожиданная для этой сомнительной галереи:

Художник не был горазд на выдумку: тщедушный длинноволосый старик стучался на его рисунке десятью руками в десять дверей, занудно крича: «Я — гений! Я — гений!..» Как попал сюда, в «Окно сатиры», этот взбалмошный старик? Чего добивается он? На что претендует? Я попробовал домыслить то, что было скрыто за шаржем, — дофантазировать, дорисовать. Но тщетно. И тогда, за десять минут до прихода поезда, к восторгу ожидавших чуда у кассы, сдал свой билет…

Иван Николаевич Д. был когда-то учителем, преподавал ботанику и зоологию, потом заболел, перенес тяжелую операцию легкого и к работе уже не вернулся: запретили врачи. На старости лет он женился, переехал к жене в этот тихий городок, предался покою, но «старику» едва перевалило за пятьдесят, и нерастраченная энергия требовала выхода.

Тогда он взялся за перо. Нет, лавры графомана вовсе его не прельщали. Он не собирался сочинять стихи, романы или многоактные пьесы. Он писал о том, что знал, и в жанре, который был ему близок. Газеты и журналы опубликовали несколько его статей — размышления учителя о методике преподавания биологических дисциплин. Такого преподавания, при котором элемент познавательный органически сочетался бы с «элементом» нравственным. Учитель размышлял о том, как ненавязчиво, оставаясь в рамках программного материала, привить детям любовь к природе, воспитать наблюдательность, научить их понимать «меньших братьев», восхищаться эстетикой всего живого.

Это было не бог весть какое открытие, попытки такого рода делались многократно, методисты накопили достаточный опыт, но в статьях Ивана Николаевича привлекали оригинальные незаемные мысли, понимание детской психологии, а главное — искренность, увлеченность, полемический задор, который всегда по-новому высвечивает давно известные вещи.

Он не был особенно плодовит — за несколько лет опубликовал всего пять или шесть статей, но работал каждый день с упорством ученого, нашедшего себя в деле важном и нужном, которое придало смысл и содержание всей его жизни. Он внимательно следил за литературой по теме, которая его волновала, и однажды наткнулся на изданную в областном центре популярную брошюру, где обнаружил четыре страницы, весьма хитроумно списанные с его статей.

Он стал сличать тексты и увидел, что автор брошюры не перенес в свой труд дословно ни одной его фразы, зато все мысли и наблюдения, которыми Иван Николаевич так гордился, которые выстрадал, дал им жизнь, были выданы автором за собственные. Слова, конечно, были другие — богатый русский язык, как известно, щедр на синонимы, — но мысли те же, и от этой беззастенчивой кражи сжималось сердце…

Иван Николаевич написал плагиатору вежливое письмо — вежливое по форме, но гневное по существу. А в ответ получил письмо оскорбительное и по существу, и по форме. Тогда он, не долго думая, обратился в суд.

Завели два дела, и, как ни были они связаны друг с другом, объединить их в одно по закону не полагалось: дело о плагиате и дело об оскорблении. Дела эти, скажем прямо, суду совсем не подарок. Разбирать их — одно мучение. Копаться в деталях, в штришках и нюансах — для обиженного в них-то весь смысл, вся боль, а для обидчика они пустяк, не стоящий внимания, капризы и дрязги, возведенные в «прынцып».

Все то, что для обиженного его честь, достоинство, кропотливый труд, бессонные ночи, обидчик обозвал уязвленной гордостью, непомерным самолюбием, манией величия и даже заумным бредом.

Плагиатор не был простофилей, он заранее все предусмотрел и теперь выкладывал козыри с хваткой ловкого стряпчего: статьи Ивана Николаевича были им перечислены в списке использованной литературы, и это вроде освобождало его от необходимости дать сноску на соответствующей странице. Истцу радоваться бы, что он красуется рядом с именами Дарвина, Павлова и Кювье, но ему и этого мало — требует, чтоб его помянули особо, словно он и есть главный биолог всех времен…

Такой предстала позиция истца в трактовке ответчика, и, надо сказать, его ирония имела успех. Тем более что, несогласный с заключением экспертизы, поддерживавшей на первых порах плагиатора, Иван Николаевич отправил несколько жалоб, а жалобы сошлись в одном месте, образовав не то чтобы очень пухлый, но все же солидный том, приобщенный к судебному делу. Такая назойливость всегда производит не лучшее впечатление…

Редактор «Окна сатиры» — очеркист городской газеты — оказался славным пареньком с голубым ромбиком в петлице; совсем недавно он окончил университет, добровольно уехал работать в «глубинку», к делу относится с огоньком — это он сам мне сказал: «С огоньком, а как же иначе?!» И правда, иначе нельзя, но почему сатирический «огонек» должен обжечь человека, который виновен лишь в том, что с достоинством относится к своему труду?

— Разве сутяга не типаж, достойный осмеяния? — саркастически отпарировал паренек, нервно кусая тонкие губы. И наставительно добавил: — Такие, как Д., отвлекая суд вздорными домогательствами, мешают ему в борьбе с истинным злом.

Кто пустил его в ход — брезгливое и липкое словечко «сутяга»? Может быть, оно вошло в привычный словарь с легкой руки фельетонистов, усмотревших нравственный изъян в попытке решать любые споры непременно в народном суде? Мания сутяжничества конечно же существует, порой она обретает черты почти патологического зуда, когда в разбирательство надуманного конфликта вовлекается множество учреждений. Лишенный всякого принципа пустяк обрастает многотомной перепиской, а ничтожность предмета, о котором ведется спор, обнажается тем резче, чем крикливее и высокопарнее демагогия жалобщика.

Все это так, но не слишком ли широкое толкование даем мы подчас понятиям, вошедшим в разговорную речь? Ну, как назовешь Ивана Николаевича сквалыгой и сутягой, если в итоге оказалось, что он полностью прав? Закон дал широкую возможность каждому защитить свою честь, так что тем, кто несправедливо обидел ни в чем не повинного человека, придется перед ним извиниться. Меня тревожит другое: как могло прийти в голову бросить тень на человека только за то, что он законными средствами, в советском суде, отстаивал свое право? Ведь по логике тех, кто за это его упрекал, Д. заведомо был неправ. Но разве кто-нибудь, кроме суда, мог решить, прав он или нет? Разве кому-либо дано право подменять собой суд? И что порочного в том, что две равноправные стороны, отстаивая каждая свои доводы, предстали перед судом, чтобы тот непредвзято их рассудил?

— Я не уверен, что вы правы, — деликатно заметил редактор сатирического «окна». Диалог с ним, явно бессмысленный практически, обещал быть интересным с позиции принципиальной. — Разве суды существуют для того, чтобы заниматься пустяковыми дрязгами? Знаете, какой вред приносят все эти «правдоискатели»? Они заставляют целые учреждения заниматься проверкой, а потом выясняется, что вся их «правда» — сплошная ложь.

Мне захотелось спустить его с высот теории на грешную землю.

— Что, однако, вы предлагаете не вообще «правдоискателю», а учителю Д., которого ославили на весь город?

— И поделом! Не потакать же высокомерной амбиции. Его требование, если хотите, просто нескромно.

Вот так номер — нескромно!.. Что такого он требует? Чтоб вернули ему то, что ему же принадлежит. Не вещь — идею. Духовную ценность. А если бы даже и материальную? Свою же ведь, не чужую… Как ни мала эта ценность, она — его, кровная, им выношенная и рожденная!

Правовая сторона конфликта неотторжима от нравственной. Закон не только предоставил возможность каждому отстаивать в суде неприкосновенность своего произведения, но и предусмотрел уголовную ответственность за «присвоение авторства», не сделав никаких оговорок насчет того, когда защита авторской чести почтенна, а когда — «нескромна». Каким же образом человек, осуществляющий свое законное право, может оказаться сутягой? Защищая то, что закон признал подлежащим защите, он не только отстаивает свой собственный, но и общественный интерес. Ибо права, которые наш закон гарантировал гражданину, — столь же высокая социальная ценность, как и обязанности, которые на гражданина возложены. В защите их, как и в строжайшем контроле за исполнением обязанностей, заинтересовано все общество. Недаром же одну из важнейших задач правового воспитания В. И. Ленин видел в том, чтобы каждый научился «воевать за свое право по всем правилам законной в РСФСР войны за права».

Не знаю, размышлял ли над этим мой собеседник, — в утешение ему замечу, что он, оказывается, не одинок.

В приморском курортном городе, где впору отвлечься от деловых забот, случай свел меня с местным судьей. «Приходите завтра в суд, — сказал он, — не пожалеете». — «А что за дело?» — полюбопытствовал я. «Один сквалыга затеял тяжбу из-за каких-то ста рублей. Второй год мучаемся, а ради чего?!»

Дела такого рода слушать не интересно, а уж писать о них — тем более: ни загадочной интриги, ни головоломных сюжетов, ни подробностей, от которых захватывает дух. Может быть, поэтому так редко заглядывают в дела гражданские — в то, что принято называть имущественными спорами, в распри вокруг бабушкиного салопа, в священные бои за покосившийся чулан. Между тем именно тут разыгрываются порой шекспировские страсти, обнажаются сложнейшие нравственные конфликты, ждущие своего осмысления.

Пенсионер Власов задолжал горкомхозу квартирную плату: терраску, примыкавшую к комнате, в которой он жил, какая-то комиссия признала жилым помещением, потом про это забыли, квартплату не взыскивали, хотя решение комиссии никто не отменял. И когда ревизия обнаружила «неувязку», долг вместе с пеней составил изрядную сумму — 106 рублей 12 копеек.

Долг свой Власов вернуть отказался: он был убежден, что холодная терраса — помещение нежилое, за которое платить не полагается. А горкомхоз придерживался мнения диаметрально иного, за ним стояло решение официальной инстанции, и он поступил так, как ему позволял закон: взыскал с Власова долг через нотариуса, которому предоставлено право в подобных случаях учинить так называемую «исполнительную надпись». Тогда Власов обратился в суд…

Не успел еще суд сказать своего веского слова, а горкомхоз уже наложил на «противника» моральные санкции: общее собрание учреждения, где он честно трудился, несмотря на почтенный возраст, потребовало, получив письмо горкомхоза, чтобы крохобор взял обратно свой иск.

Однако воспитательная акция ничуть Власова не воспитала. Он вовсе не считал себя крохобором, а возникший конфликт — пустяком. Он был убежден в своей правоте и отступать не собирался. И победил: после многих месяцев борьбы Верховный суд республики признал террасу нежилым помещением, за которое квартплата не вносится…

Суд-то признал, но вопрос все равно остался: а пристойно ли было вообще биться из-за скромной суммы, отнимая драгоценное время у солидных людей, занятых многотрудными и ответственными делами?! Разве душевный покой не дороже? Разве здоровье не стоит того, чтобы, махнув рукой на копеечные потери, пойти горкомхозу навстречу и предаться многочисленным радостям, которые дарит нам жизнь?

Наверно, так было бы разумней и проще. Не наверно — бесспорно. Но бесспорно и другое: не каждый — нет, далеко не каждый — покупает покой ценою отказа от своей правоты. И вовсе не каждый считает возможным сорить деньгами, даже если такой «сор» не наносит непоправимого ущерба его бюджету. К тому же позволительно спросить: с какой суммой не жалко расстаться без боя, чтобы избавить себя от хлопот и нервотрепки? Сто двадцать, скажем, еще куда ни шло… Ну, а сто сорок? Сто восемьдесят? Триста пятьдесят?.. Разве сумма сама по себе определяет, велика она или мала? Для одного и тысяча нипочем, для другого и десять рублей — капитал…

Нет, дело не в сумме. Человек с развитым чувством справедливости, с гражданским самосознанием, исполненный уважения к праву, не только не может — не должен уступать требованию, которое он считает незаконным, сколь бы «мелкой» и «мелочной» ни казалась со стороны его принципиальность. Ибо мелких прав не бывает и мелочных принципов — тоже. Все, что установил закон, одинаково важно для правопорядка, все подлежит безусловной защите: и «маленькое» право квартиросъемщика, и большое право гражданина.

Конечно, судьи не сидят сложа руки — у тех, кто вершит правосудие, немало работы: трудной, напряженной, подчас мучительной. Но это вовсе не значит, что судьям нет дела до «мелких» конфликтов, ранящих сердце и омрачающих существование. Ведь и медикам хватает забот бороться с тяжкими болезнями, но разве из-за этого перестали лечить насморк, разве с нарывом на пальце стыдно идти в поликлинику, поскольку время врача занято недугами посерьезнее, поопаснее? В конце-то концов суд создан не для того, чтобы мы облегчали ему жизнь — чтобы он облегчал нашу…

Почти полвека назад отец большого семейства, рабочий-железнодорожник, построил домик в деревне. Прошли годы, деревня разрослась и стала райцентром. Один из сыновей уехал в Москву, обзавелся семьей, стал видным ученым. «Вышли в люди» и другие дети. Потом умер отец. Дом остался наследникам.

Детей было трое — два сына и дочь. Всем им уже за шестьдесят, а старшему — профессору, доктору наук — даже под семьдесят. Некогда их связывали прочные родственные узы, потом отношения омрачились — возник семейный конфликт, в котором едва ли разберется объективно и беспристрастно кто-либо посторонний. Да и не надо ему, постороннему, в этом во всем разбираться. Не его это дело. Не его, не ваше и не мое… Я точно знаю, в чем суть возникшего конфликта — и чисто правовая, и, если можно так выразиться, нравственно-психологическая, но намеренно не хочу этого касаться. Идет спор из-за дома, по-мирному наследники договориться не могут — на то и суд, чтобы точно установить, на чьей стороне закон. Обидно, что комната развела братьев по разные стороны невидимого барьера, да что же делать — это свершилось, и теперь разбираться в их взаимных претензиях не «доброжелателям», а тому органу, который специально создан для разбирательства таких споров.

Это кажется азбучным, и я испытываю неловкость оттого, что растолковываю элементарные вещи. Но, увы, это необходимо — коллеги выдвинули против профессора тяжкое обвинение: как посмел он довести свой спор до суда? Они предъявили ученому ультиматум: если он не «закроет» дела, перед ним закроют двери института, в котором он работает несколько десятков лет, — воспитателю молодежи не пристало судиться…

Если перевести эту максиму с языка возвышенной патетики на язык житейской прозы, то она означает вот что: откажись от своего права, но не переступай порога суда! Словно суд — наш, советский суд — какое-то сомнительное заведение, появиться в котором неприлично уважающему себя человеку.

Как же быть тогда с законом, который установил, что каждый гражданин «вправе обратиться в суд за защитой…» и что — самое главное! — «отказ от права на обращение в суд недействителен»? Как же быть с другим законом, утверждающим, что «правосудие по гражданским делам осуществляется только судом», а не коллективом уважаемой кафедры, почему-то решившим, что законы сопромата и законы юридические — материя сопредельная, одинаково доступная его разумению?

За всем этим стоит слишком очевидное стремление подменить суд многолюдным сходом, решающим не по закону, а по своему усмотрению. Очень может быть, что в том или ином конкретном правовом споре закон окажется на стороне не слишком приятного человека, а тот, кто вызывает самое искреннее расположение, по закону будет неправым. И с этим придется смириться: в спорах гражданских побеждают не безупречный послужной список, не похвальные отзывы сослуживцев или соседей, а право, и только право.

В нашем примере, к слову сказать, нет даже и этой дилеммы. За пятьдесят с лишним лет профессор прошел путь от пастуха до крупного ученого, внесшего значительный вклад в науку и в производство. Сотни учеников воспитал он, создал десятки научных трудов. Многими наградами и почетными званиями отмечен его труд. И брату своему долгие годы он был опорой и помощью: благодарственные письма нынешнего «противника» стали заурядным «доказательством» в судебном споре…

Но теперь этот спор, рожденный мучительной семейной драмой, почему-то бросает тень на доброе имя ученого. И вот уже один институтский товарищ с пристрастием проверяет, не присвоил ли профессор чужую диссертацию, другой — по заслугам ли получил награды, а третий решается на прямое беззаконие: «изымает» корреспонденцию, поступающую в институт на его имя…

В бесчисленном многообразии жизненных ситуаций может встретиться и такая, где все наши симпатии будут на стороне того, кто юридически неправ, и, однако же, суд, защитив «несимпатичного», выполнит не только юридический, но и нравственный долг. Потому что наш закон всегда выражает высшую справедливость, воплощает стабильность и порядок, служит гарантией от субъективизма, местничества, правовой самодеятельности. От произвола, «облагороженного» ссылками на совесть или целесообразность…

Это не значит, что советский суд в рамках закона не учитывает отношений, сложившихся между людьми, их реальных потребностей, их общественного лица и нравственного облика. Но суд! Суд, а не любой гражданин и даже не авторитетная «группа товарищей», которая, отрешившись от прямых своих дел, испытает потребность вершить правосудие.

В деле профессора суд сначала принял сторону младшего брата, а вышестоящая инстанция, куда профессор обратился с кассационной жалобой, решение отменила. Подача жалобы особенно возмутила коллег профессора, они сочли это чуть ли не выпадом против юстиции, хотя право на кассационное обжалование судебных решений тоже, кстати сказать, без всяких исключений гарантировано законом. Теперь, когда доводы жалобы признаны основательными, коллеги смущенно пожимают плечами, но не идут на попятный, стараясь хоть как-нибудь да вставить профессору лыко в строку.

Ну, а если жалоба была даже неосновательной? Если дело в конце концов решится в пользу младшего брата? Какой нравственный изъян даже тогда можно усмотреть в поступке профессора? К нему предъявлен иск — он защищается. Не где-нибудь — в советском суде. В том самом суде, который избирали мы с вами, которому доверили быть голосом самой справедливости, голосом истины и закона.

Нельзя требовать уважения к закону и вместе с тем укорять человека за то, что он пользуется всеми правами, которые в этом законе содержатся. Нельзя взывать к величию суда и в то же время смотреть косо на обратившегося к Фемиде в поисках справедливости. Прав он в действительности или нет, решит именно суд, но само по себе обращение к нему, пусть даже и неправого, не может быть безнравственным. Безнравственно как раз самоуправство. Безнравственно принятие на себя чужих функций, подмена суда не предусмотренной законом внесудебной «юстицией».

Мне вовсе не думается, что из-за каждой не возвращенной должником пятерки, разбитого окна или порванных штанов надо бежать в суд, заводить дело, вести громоздкий и многоэтапный процесс. Чувство меры и здравый смысл всегда подскажут, когда это вызывается необходимостью, а когда выглядит нелепым и смешным. Единственное, что никогда смешным быть не может, — ощущение своей правоты и убеждение в том, что законными средствами ее всегда можно добиться.

1975