У крутого обрыва - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Аркадий Иосифович Ваксберг (ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ…) #31

ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ…

— Анна Николаевна, — представилась она, вложив сухую ладошку в мою руку, и я тут же подумал, до чего не идет солидное отчество к ее юному лицу и тоненькой стройной фигурке. Но рукопожатие было мужским, и угловатость тоже мужская.

И еще — непреклонность, с которой она принимала решения, а потом держалась за них. Девчонкой она полюбила — безоглядно и сильно, презрев условности и запреты. Парень оказался «не тем» — забыл про свои обещания, про планы, что строили вместе. И даже про сына. И она отрезала — раз и навсегда — свою любовь, оставив родительский дом, взвалив на себя все бремя забот о ребенке. Одна растила его, одна добывала средства для жизни и при этом сумела заочно окончить педагогический вуз — на одни пятерки.

Она терпеть не могла нытиков, ищущих оправдания ошибкам и промахам в превратностях судьбы, выпавшей на их долю. Когда родители ее нерадивых, разболтанных учеников ссылались на «объективные причины», снимающие будто бы родительскую вину, она запальчиво отвергала их объяснения, противопоставляя им — пусть не вслух, пусть только про себя — свой личный пример.

И верно, жизнь мотала ее, но она не поддавалась. И мальчишку воспитала — что надо: учился неплохо, мастерил, охоч был до чтения, дома помогал безотказно. Сын был не просто ее гордостью, ее счастьем — оправданием тех жертв, которые она принесла, наградой за незадавшуюся, кособокую жизнь. И не знала она, какая «награда» в действительности ее ждет.

Позвонили из милиции: «Сына домой не ждите, он арестован…» Преступление было грязным, постыдным, в нем участвовало семь человек — ни одного из «сообщников» она толком не знала. Все что угодно могла допустить, но это?!

И снова она проявила решительность: сразу после того, как был вынесен приговор, подала заявление об уходе с работы. Лучшая учительница, гордость школы!.. Посреди учебного года… Ее уговаривали, взывали к логике, к совести, к здравому смыслу, но она была непреклонна: тот, кто не смог воспитать своего ребенка, не вправе воспитывать чужих. Так рассуждала она, и все просьбы, увещевания и аргументы разбивались об этот довод, как о гранитную стену.

Мысль поначалу кажется верной, но чем больше думаешь о ней, тем больше сомнений она вызывает. Разве есть прямая, упрощенная связь между воспитанием «своих» и «чужих»? Разве даже большим педагогам так уж часто удавалось проявить воспитательское искусство в лоне семьи? Сколько мыслителей и сердцеведов, у которых учится жить уже не одно поколение, были сами несчастны, не умея обратить на себя золотые «рецепты», щедро отданные другим. И разве не влияет на ребенка — каждодневно, ежеминутно — множество разнообразнейших факторов: школа, среда, улица, товарищи и соседи, увлечения и порывы, прочитанное и увиденное, умолчания и недомолвки, индивидуальность характера, наследственный код, заложенный в комбинации генов? Разве может все это быть сведено к прямой линии «родитель — ребенок», воспринимаемой к тому же примитивно и схематично?

Помню долгий, мучительный наш разговор. Я приводил все эти доводы, Анна Николаевна соглашалась. Соглашалась, но была непреклонна: ее бескомпромиссность, ее жесточайшие, непомерно высокие требования к себе не могли не вызвать глубокого понимания и сочувствия. Мне подумалось тогда: если бы каждый педагог, да и каждый родитель, с такой же беспощадностью казнил себя за поступки детей, создалась бы, наверно, та нравственная атмосфера, при которой многие из этих поступков попросту не были бы совершены.

Прекрасной учительницы — умной, тонкой, бесконечно преданной детям, высокому своему искусству — не стало. Не вернулась и не вернется она больше в школу, работает библиотекарем, отлично работает, но не на своем месте…

Я давно собирался рассказать об этой истории, поразмышлять над тем, какова же мера вины и ответственности родителей за поступки детей, но все откладывал, уступая напору событий, не затянутых временем, извлеченных не из блокнота, а прямо из жизни. И вот несколько читательских писем поведали новую драму, которая заставила вспомнить ту давнюю историю и вернуться к теме, ничуть не утратившей своей остроты.

О том, что послужило причиною драмы, писать подробно не буду: шестеро молодых «прожигателей жизни» за насилие и другие циничные преступления осуждены, приговор подтвержден Верховным судом республики, наказание определено суровое, отбывать его еще долго и долго. Не о преступлении, не о наказании сейчас речь.

Двое из осужденных — родные братья, один — инженер-строитель, другой — несостоявшийся студент, и оба — дети видного ученого, профессора строительного института.

Профессор Л. сидит предо мной, опустив глаза: ему трудно выдержать взгляд постороннего человека, — наверно, как и Анна Николаевна, он в нем видит немой вопрос: «Как же это вы оплошали, дорогой педагог?» Профессор болен, он давно уже болен — старые военные раны тридцать лет напоминают о себе, но не раны сейчас сломили его, нет, не раны — трагедия, обрушившаяся на семью, на доброе имя. И на детей: как бы ни был он возмущен гнусностью их преступлений, это его дети, его несбывшиеся надежды, его боль и позор.

Он сидит — высохший, изможденный, неуклюже обвязанный шерстяными платками, одинокий в своей опустевшей квартире, и, если бы он знал о моем приходе, я мог бы подумать, что все это неспроста, что он хочет разжалобить, «выжать слезу». Но он не знал, я явился нежданно, без письма, без звонка — как раз для того, чтобы лишить нашу встречу какой-либо нарочитости.

Профессор виновен в «падении» своих детей и за их преступления должен нести ответ. Так решил следователь — ректору и даже министру он сделал представление «о плохом воспитании своих сыновей Игоря и Олега профессором Л.». Так решил суд — он вынес частное определение о том же самом. Так решил ректорат — он считает, что Л. не может больше преподавать, что он «по моральным соображениям» больше не соответствует своей должности, и только болезнь профессора, эта чисто процедурная помеха, пока лишила возможности ученый совет облечь предрешенный «приговор» в надлежащую форму.

Мне хочется понять, кто же он сам, этот человек, на которого разом выпало столько несчастий, с чем пришел он к дню своего позора. Его торопливый, невнятный рассказ мало что проясняет, но бумаги — их целая кипа — помогают «реконструировать» жизнь. Жизнь человека, целиком посвятившего себя одному делу, одной страсти, последовательно и целеустремленно поднимавшегося по крутому склону науки.

Участник Отечественной войны, он сражался на фронте, был ранен, стал инвалидом, но армию не покинул, остался воином до победы. Боевые ордена и медали — свидетельства его солдатского мужества.

А потом — институт. Здесь, на одной и той же кафедре, он трудится двадцать восемь лет. Двадцать восемь лет — огромный пласт человеческой жизни. Давным-давно стали инженерами и воспитателями воспитателей его студенты. И сам он рос вместе с ними: был аспирантом, ассистентом. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Стал доцентом, профессором, заведующим кафедрой. Опубликовал десятки научных работ. Участвовал в крупных стройках, помогал восстановлению разрушенных городов. И вот теперь, пятидесяти шести лет от роду, ему придется начинать жизнь с начала?!

Меньше всего я склонен думать, что заслуги, сколь бы значительны они ни были, могут служить индульгенцией виновному человеку. Профессор вуза воспитывает молодежь, он пестует будущих специалистов, чей долг — не только строить дома, но и нести людям добро, чистоту, бескорыстие. Ему доверены большие социальные ценности, и, естественно, предполагается, что он относится к ним с повышенной бережливостью и может служить образцом для других.

Как же оправдал профессор Л. то доверие, которое оказало ему общество? Учил ли он студентов плохому? Влиял ли дурно на них своим личным примером? Ничуть не бывало: к нему нет никаких претензий. Еще несколько месяцев назад руководители института подписали документ, из которого видно, что вся педагогическая работа профессора проходит «на высоком идейно-теоретическом и научном уровне». Таких документов в его личном деле немало, и ни одна строчка не бросает на него лично даже самую малую тень.

Тогда в чем же именно он провинился?

Поразительно упорство, с которым следователь, занимавшийся делом его сыновей, искал зримую связь между их преступлением и «пагубным влиянием» отца, исходя из сомнительной мудрости о яблоке, падающем неподалеку от яблони. Так бывает: уверовав в одну-единственную причину, закрываешь глаза на все остальное, на многообразный и сложный их комплекс, и выискиваешь только то, что будто бы подтверждает желанную версию.

По делу Игоря и Олега проведены экспертизы, редчайшие в судебной практике: физико-математическая и филологическая. К самому делу — к тем, кого называют «подследственными» — эти экспертизы ни малейшего отношения не имеют. Но имеют — к профессору…

Оба брата учились в институте, где преподает их отец. Следователь заподозрил, что сыновья поступили в институт не без участия папы. Из архива были извлечены письменные работы на вступительных экзаменах семилетней давности. Эксперты решили, что за работы, оцененные четверкой, надо было поставить двойки. Это мнение не подверглось судебной проверке, и, таким образом, ни принять его, ни отвергнуть я не могу. Принимаю как мнение — и только.

Ну, так что же, обнаружена взятка? Или подлог? Или, может, небрежность, за которую кто-то понес наказание? Нет, ни взятка, ни подлог не установлены. А наказание, оказывается, должен нести отец: его имя, говорят, магически действовало на экзаменаторов и они якобы завышали оценки.

Между тем в институте учились и дети других профессоров, чьи имена не менее «громки». И это можно только приветствовать: создание инженерных династий — дело нужное, благородное, его поощряли и будут поощрять. Почему не проверено, однако, точны ли оценки на вступительных экзаменах других абитуриентов из преподавательских семей? Не потому ли, что эти абитуриенты впоследствии не преступили закон? И почему никто из экзаменаторов не привлечен к ответственности? Не потому ли, что им нечего вменить в вину?

Завышение оценок с помощью магии своего имени — далеко не весь криминал, который значится за отцом. Установлено, например, что три года назад, возвращаясь с банкета, он вышел из такси под изрядным хмельком… Другой раз по ошибке он вроде бы постучался в чужую квартиру… Об этом говорили негодующие жильцы на собрании, где обсуждалось поведение Игоря и Олега. Жильцы тоже решили, что учить студентов профессор больше не вправе.

Ну, разве это справедливо, разве этично — спустя годы припомнить человеку все оплошности, слабости и грешки, с упоением и пристрастием выискивать их в его прошлом?

И все же, и все же…

Что бы там ни было, от моральной ответственности отцу никуда не уйти, и нести ему ее через всю жизнь. Но зачем же к подлинной вине примешивать еще и другую, искусственно соединяя в общую цепь вещи несоединимые? Только ли для того, чтобы счесть, что из нашумевшей истории сделаны выводы и приняты надлежащие меры?

Что это, в сущности, значит — принять надлежащие меры? Всегда ли непременно — уволить, осудить, объявить выговор, издать грозный приказ? Преступление, совершенное сыном Анны Николаевны, тоже взывало к «принятию мер», и они были приняты ею самой — безжалостно и беспощадно.

Не уход с работы в действительности был этой мерой, а жестокое осуждение, которому она себя подвергла. Голосом совести. Непреходящим чувством вины. Стыдом перед окружающими. Это и есть та моральная ответственность, которая неизбежно должна следовать за моральной виной. Ответственность, наступающая не по приказу номер такой-то, а по приказу души.

Приказом души профессор Л. подверг себя казни, которая не под силу даже самым крутым «оргмерам». Не за то, что когда-то выпил на чьем-то банкете, а за то, что его взрослые дети перечеркнули все, к чему он их вел, бросили черную тень на его доброе имя. Весь город уже знает о его беде и позоре, и я не могу себе представить наказания строже, больнее и тяжелей.

1973

Очерк был опубликован, и сразу же стали приходить читательские письма. Точнее, письма еще были в пути, а уже принесли телеграммы.

«Восхищаюсь, горжусь, одобряю», — откликнулся на поступок учительницы доцент педагогического института. «Это не мужество, а трусость», — телеграфировал директор школы, разъяснивший в письме, которое он отправил вдогонку, что никогда не отпустил бы Анну Николаевну с работы, убедил бы ее остаться в классе, дав ученикам урок стойкости, показав, как надо переносить свалившуюся на человека беду.

«Возмущен постыдным выгораживанием отца, стремящегося уйти от ответственности за мерзкий поступок своих отпрысков, — так комментировал ученый-экономист, персональный пенсионер, ту часть очерка, где речь шла о профессоре. — Благодаря таким заступничкам многие родители безнаказанно калечат своих детей, а потом, когда общество взваливает на себя заботу об их перевоспитании и страдает от их выходок, требуют еще и сочувствия. И представьте себе, — получают: наглядный тому пример очерк «Яблоко от яблони…»

«Легко предвидеть, — возражала экономисту мать пятерых детей, начальник смены текстильного комбината, ударник коммунистического труда, — что позиция относительно вины родителей, не предотвративших преступление детей, встретит сочувствие далеко не у всех. Противники вспомнят, наверно, не только пословицу о яблоке и яблоне, но еще и другую: «Что посеял, то и пожнешь», сошлются на народную мудрость и докажут, что, чем больше требовательность и непримиримость, тем лучше для общественного интереса. Что родитель, сознающий, какое наказание ждет его, если дети нарушат закон, будет лучше воспитывать их. Какая наивность! Разве из-за страха перед грядущим наказанием за нерадивость мы все отдаем своим детям? У меня их пятеро, все отлично работают и учатся, старшему скоро уже тридцать — столько же, сколько и сыну профессора. Так что же, и за тридцатилетних мы отвечаем так же, как за десятилетних? Не приведет ли это к обратному результату — к иждивенческой психологии великовозрастных детей, которые и без того, на мой взгляд, страдают сегодня (пусть не все, но некоторые) чрезмерной инфантильностью?..»

Были и не просто отклики, но обстоятельные размышления по существу вопросов, поднятых в очерке. Я благодарен всем, кто меня поддержал, но интереснее и важнее, конечно, письма, которые вступали с очерком в спор.

Вот одно из них, его прислал из Московской области доктор Г. Егоров:

«Я несколько раз прочел очерк «Яблоко от яблони…». Написанный с болью за человека, с уважением к личности, продиктованный, несомненно, лучшими чувствами, этот очерк, однако, не убедил меня.

Я — врач, хирург-ортопед, мне 48 лет. Мой жизненный и профессиональный опыт дает мне известное право судить о том, насколько виноваты герои очерка в падении своих детей.

Сомневаюсь в том, что Анна Николаевна была прекрасной воспитательницей сына. Давайте сначала условимся, какой смысл мы вкладываем в понятие «хорошо воспитала», или (как выражается автор очерка) «воспитала что надо»… Ведь о воспитании судят не по процессу этого самого воспитания, а по его результату. Если итогом «прекрасного» воспитания оказывается скамья подсудимых, то разве это не является безжалостным и сокрушительным приговором прежде всего именно воспитателю?

Автор говорит о множестве факторов, влияющих на формирование личности: школа, соседи, улица, кино, телевидение… И даже «наследственный код»… Все это верно. Но прежде всего таким «фактором» являются родители — их поведение, их образ мыслей, их слова, их наглядный пример. Никакая грязь не прилипнет к ребенку, если перед ним чистые и честные образы матери и отца.

Из очерка вытекает, что автор как бы осуждает Анну Николаевну за то, что она отказалась от учительского места, посчитав недопустимым воспитывать других детей, после того как она не сумела воспитать своего. А по-моему, это самый правильный ее поступок — искупление вины, которую она осознала. Поздно, но все-таки осознала… И не упрекать нам надо ее, а поблагодарить за честность и прозрение.

Что касается профессора Л., то автор меня не убедил даже в том, что тот осознал свою вину. Все мы имеем обязанности перед обществом. И важнейшая из них — вырастить достойных детей. Проповедь добрых нравов окажется лишь тогда действенной, когда слушатели будут воспринимать слова и дела как единое целое. Если же слова воспитателя расходятся с его поведением, с образом его жизни, то это даст лишь противоположный эффект.

Из очерка не вполне ясно, в ч е м и м е н н о проявилось у профессора Л. осознание им своей вины, извинился ли он перед обществом за то, что «подарил» ему двух нравственных уродов, объяснил ли коллегам, как это случилось и как он думает жить и работать дальше. Ведь, судя по всему, он предполагает и впредь воспитывать студентов, то есть растить нашу смену — готовить не только будущих специалистов, но и граждан нашей страны, отцов и матерей, которые в свою очередь станут воспитателями. Анна Николаевна, несмотря на то что она плохо воспитала своего сына, заслуживает уважения.

Заслуживает ли уважения профессор Л., об этом мы сможем судить лишь по его к о н к р е т н ы м последующим делам, по тому, как и насколько он осознает тяжесть совершенного, как искупит свою вину».

В спор о «яблоке» и «яблоне» активно включились и наши зарубежные друзья. Очерк перепечатал выходящий в Германской Демократической Республике еженедельник «Фрейе вельт», который вынес историю Анны Николаевны на суд читателей. Дискуссия длилась много недель. Авторы опубликованных писем, давая различную оценку поступку учительницы, остро спорили о том, какова мера ответственности воспитателя за результаты своей работы.

«Решение Анны Николаевны, — писал Герхард Кристоф из Галле-Нейштадта, — я воспринимаю не как свидетельство величия человеческой личности, а как результат неверия в свои силы».

Его поддержала Ева Шиллер из Потсдама:

«По-моему, Анна Николаевна поступила бы правильнее, если постаралась бы осмыслить, какие причины привели ее сына к этому преступлению, как передать свой опыт другим». «Если бы такая беда стряслась с нашей учительницей, — размышляла берлинская школьница Мартина Рикман, — мы очень огорчились бы, но ни за что не отпустили бы ее…»

Подводя итоги читательской дискуссии, редакция газеты заключала:

«В нашем обществе ответственность за воспитание подростков несут сообща семья, школа, молодежные и детские организации, — все, кто участвует в формировании нравственного облика молодого поколения. Разделения ответственности не существует.

Не подлежит сомнению, что семья играет важную роль в воспитании детей. Именно в семье закладываются важнейшие основы развития личности, формируются взгляды, убеждения, привычки, определяются черты характера. Но все усилия семьи, направленные на воспитание ребенка, реализуются школой и другими звеньями воспитательного процесса. Поэтому следовало бы не только спросить: все ли сделала мать, чтобы вырастить сына человеком, который уважает нормы общества и соответственным образом себя ведет? Следовало бы поставить этот вопрос шире: что сделали для этого все, кто участвовал в воспитании подростка?

…В юношеском возрасте дружба играет особо важную роль. Подросток нуждается в общении с ровесниками. Даже если у него хорошая семья, подростку надо выйти за ее пределы, ибо только в среде ровесников он может почувствовать себя полноправной личностью, «самоутвердиться». Это стремление добиться признания со стороны других подростков, почувствовать себя «своим» среди них подчас оказывается столь сильным, что подросток полностью приспосабливается к какой-то группе и приемлет ее нормы. Нередко бывает, что в этой группе он идет на такие поступки, каких никогда не совершил бы в одиночку.

Сын Анны Николаевны совершил преступление не в одиночку, а в группе. Это его не оправдывает, но что-то разъясняет.

На первый взгляд, решение А. Н. может быть воспринято как проявление высочайшей последовательности, высочайшего чувства моральной и педагогической ответственности. Но при более близком и пристальном рассмотрении возникает вопрос: должен ли врач, совершивший ошибку в диагнозе, отказаться от врачевания, такое ли решение должно быть подсказано сознанием ответственности за свое дело?

Мы прекрасно понимаем побуждения, под влиянием которых Анна Николаевна приняла такое решение, но не можем рассматривать этот шаг как универсальное и рекомендуемое средство разрешения конфликтов подобного рода.

Можно даже сказать, что А. Н. избрала наиболее легкий для себя путь. Созревшая умственно и душевно под влиянием своего горького опыта — самого горького опыта, какой только может достаться матери, А. Н. стала бы и более зрелым, опытным педагогом. Она понимала бы еще лучше, чем раньше, своих учеников и их родителей, она постигла бы еще глубже всю сложность проблемы воспитания личности и коллектива».

Полемику, которую вызвал этот очерк, объяснить нетрудно. Всех нас заботит нравственный облик молодого поколения, всех волнует и тревожит любое отступление от норм морали, от требований закона. И вполне правомерна та высокая требовательность, которую проявляют участники дискуссии, говоря об ответственности воспитателей за результаты своего труда.

Я прочитал несколько сот откликов на свой очерк, и буквально ни один довод, в них содержащийся, будь то письма моих сторонников или, напротив, моих оппонентов, не вызывает во мне ни малейшего возражения. Да, ответственность родителей за воспитание детей огромна, и взыскивать с них надо строго, я и сам, имея в виду профессора, писал: «от ответственности отцу никуда не уйти, и нести ему ее через всю жизнь».

Через всю жизнь!..

Спор о другом: в чем конкретно эта ответственность должна выражаться, каковы ее формы и, главное, при каких условиях может она наступить. Достаточно ли одного только ф а к т а совершения подростком или взрослым «ребенком» какого-либо проступка, чтобы подвергнуть родителя наказанию, подвергнуть лишь потому — уже потому, — что он родитель? Или этого мало, и еще следует установить, есть ли личная его вина в том, что проступок такой совершен.

Судя по всему, наиболее вдумчивые из моих корреспондентов — те, что не ограничились чисто эмоциональной реакцией на очерк, а аргументировали свою позицию, — настаивают на ответственности родителей именно потому, что считают их виновными в «падении» детей. Доктор Егоров, чье письмо почти полностью приведено выше, употребляет слово «вина» пять раз, сознавая, очевидно, что человек, не виновный в том или ином деянии, родитель он или не родитель, наказан быть не может.

Наш закон и наше правосознание отвергают ответственность за так называемое «объективное вменение», то есть только за наступивший противоправный результат. Одного результата мало, нужно еще доказать, что в его наступлении человек п о в и н е н что он х о т е л этого результата, или предвидел его, или хотя бы д о л ж е н б ы л предвидеть, но по легкомыслию, по небрежности не предотвратил нежеланных последствий. Невозможно представить себе к о н к р е т н о е наказание, основанное лишь на а б с т р а к т н о й предпосылке: родитель всегда виновен. Ни социалистическое право, ни коммунистическая мораль исходить из такой предпосылки не могут, ибо она ненаучна, антигуманна и попросту несправедлива.

«Никакая грязь не прилипнет к ребенку, если перед ним чистые и честные образы матери и отца», — написал тов. Егоров, но, к сожалению, это слишком категоричное суждение не выдерживает соприкосновения с жизнью.

Вот сейчас, когда я пишу эти строки, мне то и дело приходится отрываться от письменного стола: у моего доброго приятеля, журналиста, — беда, и он каждый час сообщает мне по телефону очередную «сводку». Катя, его шестнадцатилетняя дочь, снова исчезла, третий день ее нет дома, и это, увы, уже не впервые. Человек, прошедший войну, не раз смотревший смерти в глаза, человек, который десяткам людей помог выбраться из беды, распутать сложнейшие узлы их запутаннейших конфликтов, подавлен своим бессилием — тупиком, в котором он оказался.

У него четверо детей. Старший сын — медик, хирург, кандидат наук. Другой сын — одаренный артист балета. Дочь — студентка педагогического института. И Катя…

Вот уже два года ни «радикальные», ни «деликатные» меры не приносят никаких результатов: Катя курит, пьет, дерзит, ворует, пропадает ночами в пьяных компаниях сверстников. Уже и в спецучилище побывала, и в колонии, и у бабушки в далекой деревне, оторванной от всех притягательных центров и привычной среды. Эффекта пока что нет никакого. И будет ли — кто его знает…

Что же делать с моим другом? Да, он «подарил» обществу одного «нравственного урода» (пользуюсь термином доктора Егорова), но ведь он же подарил и трех замечательных граждан. Чем именно он и его жена — директор крупного предприятия — провинились, не сумев вылепить из четвертого ребенка столь же достойного человека, как из трех старших?

Можно, скажем, предположить, что младшего ребенка в семье больше баловали или, напротив, утомившись воспитанием первых трех, не уделяли четвертому должного внимания. Но все это будут домыслы, предположения, догадки, а, главное, возьмется ли кто-нибудь утверждать, что, даже будь это так, есть причинная связь между давней ошибкой воспитателей и сегодняшним поведением Кати? Разве забалованный, заласканный дошкольник непременно станет к седьмому классу алкоголиком и воришкой?

Я знаю Катю, не раз говорил с ней, — это хитрая, властная девчонка, чрезмерно «акселерированная» и физически, и физиологически: фактор, мощно влияющий на формирование нравственного облика подростка, но стыдливо игнорируемый педагогами и даже врачами. Ни личный пример родителей, ни пример ее сестры и братьев не оказали и не окажут на Катю никакого влияния. У нее есть другие «маяки»: хулиганистые ребята из соседних домов, распущенные девицы, от которых вечно несет табаком и водочным перегаром.

Ничто на свете не бывает без причин — где-то оплошали и родители Кати, это бесспорно. Значит, что же: отлучить за это отца от газетной страницы, лишить мать директорского «руля»? И проблема решится?..

Нет, так она не решится. Это только фикция «принятых мер». Иллюзия. Бюрократическая галочка, глубоко равнодушная к существу дела, но создающая видимость общественной непримиримости. Наказали кого-то, — значит, не прошли мимо. А по-моему, как раз прошли…

Снять с работы, объявить выговор, публично ославить — все это «меры» простейшие, лежащие на поверхности, те, которые сразу приходят на ум, когда не хочется думать, искать корешки — не вершки.

Бытует ошибочное мнение, будто воспитывать может каждый, что не требуется для этого особых способностей и специальных познаний. А ведь педагогика — наука сложнейшая, она имеет дело с тончайшим из механизмов: с характером, с формирующейся, меняющейся день ото дня, подвластной множеству перекрестных ветров, юной душой, которая, как известно, — «потемки». И если даже профессионалы сплошь и рядом пасуют, демонстрируя беспомощность перед загадкой растущего человека, то что же взять с «дилетантов»?

Будем непримиримы, если родитель — именно он! — толкнул свое чадо на кривую дорожку. Но топор, секущий яблоню, не гарантирует оздоровление плода: для этого нужен другой инструмент.