У крутого обрыва

КОЛЬЦО

Только теперь, когда уже далеко позади и начало этой истории, и ее неожиданный конец, и даже тот разговор с глазу на глаз, который дал мне возможность выслушать рассказ глубоко потрясенного человека, — только теперь я отваживаюсь предать ее гласности, изменив — по доброй традиции нашей печати — все имена. Я называю эту традицию доброй, потому что она воистину гуманна, потому что, борясь с дешевой сенсационностью и сплетней, она избавляет и без того страдающего человека от излишних страданий. Да и не только его самого — его близких, его друзей.

Впрочем, кое-кто и с измененными именами узнает эту историю, извлечет из памяти многие подробности, которые некогда казались необъяснимыми. Ведь случилась она не на безлюдном острове, а в большом городе, хотя и давно.

Убийство относится к числу тех чудовищных преступлений, которые разум нормального человека отказывается понять и которые помнятся долго, вызывая самые различные толки и домыслы. Тем более убийство, оставшееся нераскрытым. А к великому горю близких и к стыду тех, кто вел следствие, убийство студента Гусарова на долгие годы осталось загадкой. Это произошло — ни много ни мало — тридцать восемь лет назад, в 1931 году…

Труп нашли утром. Он лежал поперек пешеходной дорожки, и в предрассветной темноте на него наткнулся ранний прохожий. Подумал, что пьяный — свалился ночью и замерз, но, присмотревшись, увидел на снегу темное кровавое пятно, запекшееся ледяной коркой.

На крик поднялась вся улица — бежали, натягивая ватники и шубы прямо поверх белья. В суете и спешке затоптали следы. Когда прибыла наконец милиция, никто уже не в силах был отличить, где старый след, где новый. Труп успели повернуть и даже обыскать — не терпелось узнать, кто он, этот несчастный парень с зияющей раной на голове.

Документы были на месте — документы, которые подтверждали, что убитого звали Антон Гусаров, что учился он на втором курсе пединститута и что от роду ему еще не было двадцати лет.

С чего начать? Какие улики искать — и где?

Убийство казалось загадочным, и, пожалуй, именно таким оно и было. Потому что любая версия, которую выдвигал следователь, тут же отвергалась, не выдерживая напора несомненных и доказанных фактов.

Месть? Но у Антона не было врагов. Ни с кем он не ссорился, никому не переходил дорогу. Допросили десятки студентов, преподавателей, знакомых, соседей — и без результата.

Зависть? Случается, что низменное чувство толкает мелкого душой тщеславного человека на самые тяжелые преступления. Но у Антона — у него-то какие могли быть завистники? Чему завидовать — отметкам в зачетной книжке? А больше пока еще ничем прославиться он не успел.

Корысть? Проверили и эту версию, какой бы абсурдной она ни казалась: ведь студенческая стипендия — весь доход Антона Гусарова.

Отец его погиб в гражданскую, мать, учительница, умерла от тифа несколько лет спустя. Соседи и друзья не дали пропасть мальчишке. Был еще брат, работал в Харькове на заводе, кормил свою семью. Когда Антону было совсем худо, брат затягивал поясок потуже, шел на почту, и Антон получал перевод…

Но ведь преступник, ожидающий в темноте одинокого прохожего, обычно не изучает заранее достаток своей жертвы. У него свой «профессиональный риск»: иногда повезет, а иногда уходит с пустыми руками. Если вообще уйдет…

Но тогда он уносит добычу или, во всяком случае, ее ищет. Трудно поверить, что, убив ради наживы, он не возьмет бумажник, где почти вся стипендия, полученная четыре дня назад, или часы — хоть и плохонькие, но все же часы.

Не нашлось только перстня, грубого металлического перстня, который Антон всегда носил на правой руке. Это было такой редкостью в те времена — студент с кольцом! — что запомнилось всем.

Харьковский брат рассказал, что этот перстень носил когда-то отец. Массивное кольцо из меди («самоварное золото», — говорила мать) он привез еще с мировой войны. Купил где-то на барахолке. А порадоваться ему не успел… Через несколько месяцев ушел в Красную Армию и оставил перстень дома. «Может, и не вернусь», — сказал он, прощаясь. Когда отца убили, перстень стала носить мать. В кольце была потайная ниша: туда положила она крохотное фото отца.

Цена перстню — грош, но для Антона это было не просто кольцо, а память о родителях. После смерти матери он с ним не расставался. И вот — кольца нет…

Казалось, эта пропажа подтверждала версию об убийстве ради наживы. Ведь убийца мог не знать, что кольцо из меди, для несведущего оно вполне гляделось как золотое.

Но где гарантия, что кольцо не снял один из доброхотов, суетившихся возле трупа? Сколько их там было — в давке и темноте?! Мог затесаться и мародер. Тогда версия о корыстном убийстве становилась невероятной.

Шаг за шагом, минута за минутой восстановило следствие последний день Антона Гусарова. Ничем не примечательный день. Вечером был в городской читальне. Ушел едва ли не последним. Один. Труп нашли на улице, по которой он всегда ходил, возвращаясь из читальни домой. Все говорило за то, что убийство совершено именно здесь — и притом одним ударом, наповал. Орудия убийства не нашли тоже.

Друзья тяжело переживали гибель Антона Гусарова. Больше всех убивалась Лида Ветрова, студентка из той же группы. Многим это показалось странным: ведь подругой Антона ее никогда не считали. Невестой — тем более… А на похоронах рыдала, как жена: слишком сильно для «просто знакомой»…

Загадочное преступление, особенно убийство, всегда обостряет внимание окружающих, заставляет их подмечать все необычное, странное. Эта повышенная настороженность не раз помогала следствию раскрывать запутанные дела. Слов нет, далеко не каждое подозрение приводит к постижению истины, но проверяется каждое.

Так было и на этот раз.

— Вы любили Гусарова? — спросил Лиду следователь.

— Вовсе нет, с чего вы взяли? — возмутилась она.

— А почему вы так переживаете его гибель?

Лида отвечала нервно и дерзко, но следователь не обижался. «Повышенно возбудима, чрезмерно эмоциональна», — отметил он про себя. Ничем, что говорило бы о ее причастности к преступлению, прокуратура не располагала. Слезы? Ну, плакала… Разве это улика?

— Но ведь вы собирались за него замуж, — заметил следователь на всякий случай.

— Да что вы!.. — вспыхнула Лида. — Кто это вам сказал? Я выхожу за другого… На этих днях…

Они долго еще говорили — об Антоне, о ребятах с их курса, перебирали в памяти все, что могло пролить свет на историю поистине темную. Но и этот разговор следствию ничего не дал.

— А вдруг его убил какой-нибудь хулиган! — сказала Лида. — Начал приставать, вы ведь знаете, что в нашем городе это не редкость, а Антон не такой человек, чтобы пройти мимо. Хулиганы этого не любят. Вот и убили… Могло так быть? По-моему, вполне.

Опросили всю улицу и даже соседние переулки. Но никто не слышал ни крика, ни ругани, ни просто громкого разговора. Никто! А кругом жили люди, много людей…

Убийцу не нашли, но дело не закрыли. Рано было закрывать. И стыдно. Весь город был взбудоражен этим убийством, о нем говорили повсюду, писали в местной газете. А следствие оказалось бессильным.

Так бывает. Очень редко, но бывает. Беда, если в угоду ложно понятому престижу какой-нибудь недобросовестный «пинкертон» наспех находит «преступника» и делает его козлом отпущения за свою неудачу. Древние юристы были безжалостны к своим коллегам, злоупотреблявшим властью: они предлагали казнить их публично на площадях. Воинствующий максимализм, который, право, не кажется чрезмерным!

Юристам, расследовавшим дело об убийстве Гусарова, такая казнь не грозила. Приложив все старания, сделав все, что было в их силах, эти люди хоть и упустили преступника, но не запятнали свою честь.

Шло время, Лида Ветрова вышла замуж за студента-медика Виталия Большакова и уехала с ним к его родным. Брак казался слишком внезапным, но вовсе не странным. О Виталии шла добрая слава. Это был парень умный и серьезный, его студенческие работы с уважением отмечали профессора. Женская половина городского студенчества находила его к тому же и отменно красивым. Завоевать внимание Виталия было мечтой не одной девчонки. Но никому до сих пор это не удавалось.

Наступил сентябрь, все вернулись после каникул, все, кроме Виталия и Лиды. Потом пришло письмо. Лида писала, что ждет ребенка и что решила год пропустить, а там видно будет: наверное, перейдет на заочное. Про Виталия в письме не было ни слова.

Постепенно о них забыли. Забыли и об Антоне: жизнь есть жизнь…

И только в прокуратуре ни о чем не забыли. Перевязанные веревкой, три пухлых тома лежали в архивном шкафу, но пылью они не покрылись, потому что время от времени их возвращали на следовательский стол.

Случалось ли где-то убийство или грабеж, появлялась ли бандитская шайка — всюду искали ниточку, которая могла бы привести к этому злополучному делу. Искали, но не находили. Бесследно исчез и перстень. Где только не пытались найти его: у ювелиров и спекулянтов, на толкучках и даже в пивных. Тщетно! Скорее всего убийца, убедившись в своей ошибке, просто выбросил эту медяшку…

Много лет спустя, уже перед самой войной, следствие возобновилось. Арестовали одного грабителя, и он в порыве раскаяния признался, что на душе его есть еще один грех: давным-давно оглушил он зимним вечером какого-то мужчину, чтобы ограбить, но, заслышав шаги, бросился бежать. Сразу вспомнили об Антоне, проверяли эту версию дотошно и долго — и напрасно! Оказалось, что речь идет совсем о другом случае, про который даже никто не знал, потому что потерпевший легко оправился от удара и в милицию не обратился.

Потом, то ли в сорок седьмом году, то ли в сорок восьмом, пришел сигнал из одной колонии: рецидивист с солидным стажем похвалялся своим умением выходить сухим из воды. Среди его «побед» было убийство, совершенное примерно в то время, когда погиб Гусаров. Рецидивиста этапировали, снова подняли все дело, и опять впустую: похоже было, что преступник просто морочил голову следствию, чтобы немного скрасить однообразие тюремной жизни.

Казалось, справедливость никогда не восторжествует…

…Человека, который сидит передо мной, нельзя назвать стариком. Не только потому, что ему еще нет шестидесяти. В его облике вообще нет ничего старческого. Он даже элегантен, тщательно выглаженный костюм спортивного покроя хорошо сочетается с модной стрижкой густых серебристых волос, ухоженные руки поглаживают только что купленный альбом цветных репродукций — он лежит, дрожа, у него на коленях, и мне все время кажется, что вот-вот шлепнется на пол…

Но удивительно пустой, ничего не выражающий взгляд у этого человека. И такой ровный, такой бесцветный голос, хотя рассказывает он историю поистине страшную.

Его зовут Виталий Романович Большаков, он врач, хирург, интересуется литературой, музыкой, искусством. Обожает Стендаля. Его суждения не банальны, за ними видна не нахватанность, а мысль.

Он приехал поговорить, посоветоваться. Отвести душу. И ему не до Стендаля, хотя по дороге ко мне редкий альбом он все же купил.

…Антон упал, даже не вскрикнув, сразу, после первого же удара.

— Странно, — говорит Большаков, — меня всегда считали тщедушным. Я и сам так думал. А оказалось, что в определенные моменты рука обретает силу…

И я смотрю на его руки, ухоженные, тонкие, и стараюсь представить себе тот «определенный момент», когда они обрели силу, чтобы убить человека. Не врага — товарища. Пусть счастливого соперника, но все же товарища и даже друга.

Любовь слепа? Да, пожалуй. Неразделенная, она еще и зорка. Она видит то, что не заметно равнодушному взгляду. Ибо смотрит иначе — напряженно и ревниво. Для всех Лида и Антон были просто приятелями. Для Виталия — влюбленными. Он заметил это. Как? Кто знает… Заметил, и все. И понял, что это — всерьез. Он следил за каждым их шагом, ничем не выдавая себя. Зачем? Ясно — зачем: он очень любил Лиду. Больше жизни. Так он и сказал: больше жизни. Своей и чужой…

Его считали застенчивым. А он был просто скрытным. Никто не знал, как он страдает. Он научился прятать свои чувства за дежурной улыбкой, за молчанием, за упорством, с каким одолевал пугающие своей толщиной научные труды.

Что было ему делать? Уехать — и постараться все забыть? Или «выяснить отношения» — в надежде, что его «неземная» любовь не останется без ответа? Трудно сказать, как он поступил бы, если бы не слишком преуспел в своей слежке: оказалось, что Лида под секретом дважды посетила врача.

Поликлиника была учебной базой того института, где учился Виталий. Узнать секрет не составило труда.

Итак, скоро будет ребенок. Обычно, когда врач сообщал эту новость незамужней девчонке, были слезы, испуг. Но Лида обрадовалась: через месяц или два — свадьба, так она сказала врачу.

Вот тогда и созрело решение. Оно казалось безумным, Виталий сам не верил, что исполнит его. «Убить, убить», — твердил он себе, но думалось, что это только слова — от бессилия и отчаяния, Так думалось. А делалось другое: вечерами уходил он «на работу» — изучал путь Антона от читальни домой, присматривался, где меньше пешеходов, где раньше гаснут окна в домах. И еще — заранее украл из «дежурки» тяжелую мраморную пепельницу, припрятав ее до поры до времени между двумя тюфяками.

— Допустим, вам удалось бы скрыться, — говорю я Большакову. Мне тем легче это допустить, что я знаю определенно: ему удалось. — Но была ли гарантия, что Лида выйдет замуж за вас?

Опять я вижу пустые, остановившиеся глаза, слегка оживленные снисходительной усмешкой.

— Гарантии не было, был расчет: избавиться от ребенка уже поздно, а стать, как теперь выражаются, матерью-одиночкой — стыдно. Я знал нравы ее среды… В сущности, это был для меня единственный шанс. И он оказался счастливым.

Счастливым?! Как чудовищно звучит это слово в рассказе о кровавой истории, искалечившей несколько судеб! И он сам, понимая это, вносит поправку.

— Не счастливым, конечно, просто — удачным… Иначе говоря, все вышло именно так, как я предполагал. Когда Антона не стало, я сказал Лиде, что он доверительно раскрыл мне их тайну, что я знаю все, решительно все. И, ничем не выдав своих чувств, предложил покрыть грех — жениться на ней и признать ребенка своим. Для нее это был тоже единственный шанс. Наверно, если бы я предстал перед ней влюбленным, который воспользовался ее несчастьем, она бы отказалась…

— Вы, однако, отличный психолог, — заметил я.

— Пустяк… — Он улыбнулся застенчиво, совсем по-детски. — Свойство профессии: врач обязан быть психологом… Я знал, что она не любит меня, и не добивался любви. Но когда-то она должна была забыть того и жизнь — взять свое. Так мы и жили: жена без любви, а муж — с любовью, которую приходилось скрывать. Но Лида была моей, это главное…

Оба они окончили институты, только Лиде работать не пришлось: после старшей, Машеньки, родилось еще двое — сын и дочь. А Виталий бурно делал карьеру: его слава хирурга перешагнула границы родного города, сотни людей стремились, чтобы он облегчил их недуги. И он облегчал, получая в ответ слова благодарности, взволнованные письма, подарки и цветы. Он действительно был хороший хирург и хороший психолог. И еще о нем говорили как об очень душевном, счастливом и мужественном человеке.

О мужественном — потому что однажды он спас жизнь не на операционном столе, а в темном переулке, где два хулигана напали на беззащитную женщину и, пытаясь ее ограбить, нанесли ей несколько тяжелых ран. Доктор издали услышал крики, не мешкая, побежал на помощь. Он дрался не щадя себя. Избитый, окровавленный, он победил. И даже помог задержать одного из бандитов. В тот вечер Лида, прибежавшая в больницу, где коллеги перевязывали его раны, с необычной, восторженной нежностью прижалась к нему. И поцеловала так, что воспоминание об этом поцелуе жгло его всю жизнь.

А потом была война. Он вернулся домой с двумя рядами орденских планок, с нашивками за ранение: ведь иногда приходилось оперировать чуть ли не на передовой. Вернулся человеком, честно исполнившим свой воинский долг.

Впрочем, дома уже не было — его разрушила война. И матери не было тоже, она погибла. А тут пришло приглашение работать в институте, где он когда-то начинал свою студенческую жизнь. Возвращаться было боязно, тревожно, но Лида настаивала, да и времени прошло слишком уж много.

— И вы решились?

Он пожимает плечами:

— А что делать? Лида могла бы заподозрить, возражай я слишком решительно. Да и, сказать по правде, тянуло туда. Какая-то магическая сила, которой нет названия…

Они вернулись в город своей молодости, где все напоминало о прошлом, где каждый куст казался сыщиком, а каждый звонок — звонком «оттуда». Так прошло еще одиннадцать лет «счастливой семейной идиллии». Уже поседела голова, и появился внук — внук Антона и Лиды, которого он встречал на пороге родильного дома со слезами на глазах. Никто не знал, что это были за слезы…

…Как-то поздней осенью он поехал с Лидой на Кавказ: все дети уже выросли, даже Алена, самая младшая, кончала школу. Алена-то и натворила беду. Искала какую-то затерявшуюся книгу и в куче рухляди на антресолях нашла маленький сверточек, запрятанный в укромном углу.

Это было кольцо — слегка почерневшая медяшка, вполне пригодная, однако, для того, чтобы показаться несведущей девочке золотом. И она надела его, это кольцо, шутки ради на школьный вечер.

А директором школы был друг ее родителей, который в далекие годы их юности учился вместе с Антоном и Лидой. Строгий педагог терпеть не мог побрякушек, которыми порой щеголяли его ученицы. И, заметив у Алены кольцо, он подозвал ее — для внушения.

Двадцать шесть лет не выветрили из его памяти воспоминания о перстне Антона. О перстне, который тогда искали и не нашли.

Он отнес его прокурору в ту же ночь…

— Как же это вы оплошали? — спрашиваю я Большакова. — Все предусмотрели, и вот, пожалуйста… Перстень-то, на что он вам сдался?!

Большаков молчит. Долго молчит.

— Там была карточка Лиды, — тихо ответил он наконец.

Еще не было в помине судебной психологии, а наблюдательные люди уже заметили, что убийцы не только жестоки, но подчас и сентиментальны. Передо мной сидел один из них — ничем вроде бы не примечательный экземпляр, многократно исследованный и описанный в специальной литературе. Но когда он заплакал от умиления, вспоминая, как, рискуя попасться, задержался возле своей бездыханной жертвы, чтобы сорвать этот перстень, и как потом он пронес его через годы, как прятал от жены, от детей и знакомых, — честное слово, я почувствовал холодок на спине…

Конечно, это была чистая случайность — то, что Алена наткнулась на кольцо и что директор школы узнал его. Но, как известно, в каждой случайности проявляется закономерность: истина неизбежно раскрывается и правда в конце концов обязательно торжествует. На том стоит правосудие.

Итак, преступление раскрыто, и наступает пора решать, что сделать с преступником. Со времени убийства прошло двадцать шесть лет. Формально это не помеха тому, чтобы убийцу постигла кара: таков закон, существовавший в то время. А вот нужно ли его карать — вопрос, на который не так-то легко ответить.

Ради чего, собственно, судят и наказывают людей, нарушивших закон? Ведь единственное, к чему общество стремится, — не отомстить, не воздать за зло злом, а понудить этих людей соблюдать правила человеческого общежития, честным трудом своим искупить вину.

Но разве тюрьма — единственное место, где исправляют людей, разве только за ее стенами можно достичь этой цели? Разве наше общество с его нравственным укладом, с его могучими воспитательными возможностями не влияет благотворно на человека, жестоко перед ним провинившегося, но не утратившего, однако, способности казнить самого себя и трезво оценивать свои поступки?

Ту цель, которую суд преследует своим приговором, общество уже достигло: двадцать шесть лет оно незримо воспитывало Большакова. Трудом своим, ратными подвигами, четвертьвековой беспорочной жизнью он доказал, что исправление свершилось, и колония уже ничему научить его не может.

Да, но свершилось ли возмездие? Может ли смириться совесть, если человек, случайно избегнувший суда, так и не будет наказан? Вправе ли мы простить убийство, если убийца, наказав себя сам унизительной, лживой своей жизнью, вечным страхом перед разоблачением, за все эти годы не нашел в себе мужества принести людям повинную? И только ли Антон на его совести? А Лида, у которой он хладнокровно отнял ее любовь?

Как же быть с ним, с Виталием Большаковым? Отпустить с миром? Нет, невозможно. Наказать? Но зачем? Ни день, ни год, ни десять лет тюрьмы реального смысла уже не имели, а казнить его было нельзя. Оставалась пустая формальность — наказание, нисколько не отвечающее мере содеянного, просто символ справедливости, наглядное свидетельство тому, что правда — понятие не абстрактное.

И он «получил» шесть лет. И все шесть отбыл. По канонам нравоучительных романов его должны были бы проклясть жена и дети. Но нет, жена ждала его — потрясенная, с опустошенной душой, но слишком поздно было начинать ей жизнь сначала. И его дети — родные дети — ждали тоже; он был преступник, но он был и отец. Только Машенька не простила.

Он не знал, как смотреть людям в глаза, как разговаривать с женой, как вести себя с детьми.

Много раз он думал наложить на себя руки, но сил не нашлось. Он работает, лечит людей, никто не напоминает ему о прошлом, но в каждом взгляде он читает себе приговор. Так и живет…

Ко мне он приехал не только затем, чтобы поведать свою судьбу, но и чтобы получить помощь: ему хочется, чтобы старшая дочь сменила отчество, стала Марией Антоновной, так будет справедливо, этим он хоть как-то, хоть с опозданием вернет ей часть украденного — имя родного отца.

Больше говорить было не о чем, он поднялся, чтобы уйти. Этот человек уже отбыл наказание за свой тяжкий грех, и, значит, он имел законное право на то внешнее уважение, которое мы оказываем любому, будь он нам трижды несимпатичен. К тому же я повидал и более страшных убийц, на их фоне мой собеседник выглядел кротким и жалким. Но пожать на прощанье руку доктору Большакову я не смог.

1969