У крутого обрыва

ДОНОС

Преподаватель областного училища искусств Василий Алексеевич Козюков явился к следователю и заявил, что его мучает совесть. Несколько месяцев назад он не устоял перед соблазном заполучить кое-какие блага, дал взятку одному бесчестному человеку, теперь же, после долгих раздумий, понял ошибку и, конечно, уверен, что взяточник будет примерно наказан.

Весело признавшись в своем падении, он пожелал немедленно разоблачить лихоимца, умело скрывающего свое подленькое нутро под личиной бескорыстного служителя муз.

Раскаявшиеся преступники приходят с повинной не так уж часто, поэтому визит учителя игры на баяне вызвал в прокуратуре маленькую сенсацию. Тем более что разоблаченным оказался известный в городе человек, директор училища Николай Константинович Зайцев, талантливый педагог, снискавший всеобщее уважение.

Когда смолкли возгласы удивления, взяткодателя попросили облечь свою исповедь в процессуальную форму, то есть, попросту говоря, изложить крик души на бумаге. И заодно подтвердить, что ему официальна сообщено, какая ответственность его ждет, если донос окажется ложным. Посетитель не смутился, дал подписку — «предупрежден» и в один присест накатал документ такого вот содержания:

Если перевести эту абракадабру на человеческий язык, то «явка с повинной» выглядела бы примерно так: «Директор училища вымогал деньги, обещая дать за это квартиру и помочь дочери поступить в консерваторию; я дал ему взятку».

Еще красочнее изложила ту же ситуацию жена кающегося грешника, припавшая к стопам Фемиды вместе с мужем. Ее краткое заявление не нуждается в переводе: «Я неоднократно мужу говорила: «Сунь в зубы полтыщи этому шакалу, чтобы он заткнулся», что и сделал муж».

За Козюковыми вслед разоблачать «шакала» ринулась целая армия правдолюбцев. Правдолюбец Матвеев, преподаватель по скрипке, доложил о том, что директор выписывает себе деньги за непроделанную работу. Правдолюбцы Голяковы — муж и жена — обвинили своего директора в «возмутительных махинациях, которые не лезут ни в какие ворота». Правдолюбец Тиньков, бывший преподаватель, припомнил, как шесть лет назад какую-то абитуриентку директор вроде бы зачислил «не даром».

Вот такие авторитетные свидетельства легли на прокурорский стол, и ничего другого не оставалось, как дать им ход, возбудить уголовное дело. Это произошло 21 марта, а 23 мая дело было прекращено: обвинение оказалось чистейшей «липой». В те два месяца, что отделяют пролог от эпилога, вместились допросы и очные ставки, бесчисленные общественные и административные проверки, акты бухгалтерской ревизии, интриги и подсиживания, раскол педагогического коллектива на две враждующие группировки, болезнь директора, потрясенного свалившейся на него бедой. Чудная творческая атмосферка, обеспечивающая высокий уровень педагогического процесса…

Почему-то я ожидал увидеть желчного неудачника, а встретил светлоглазого симпатягу с чуть тронутым сединой русым чубом и располагающей, милой улыбкой. Трудно было представить его сочиняющим грязный донос, куда легче — растягивающим меха гармони в деревенском клубе под восхищенные взгляды местных красавиц.

Он быстро освоился, выдал заготовленный афоризм: «Моральный кодекс требует строгого наказания взяточников и самодуров» — и, чарующе улыбнувшись, смолк, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. А я — я не нашелся что ответить: слушал — и не мог отделаться от затасканной мысли, что воистину обманчива внешность. И о том еще думал, как демагогия собеседника порою обезоруживает и парализует.

Донос был рассчитан до мельчайших деталей, но одна, самая надежная, как раз-то и подвела. К «явке с повинной» Козюков приложил уличающий документ с весьма лаконичным текстом:

(Деньги эти, замечу в скобках, были возвращены задолго до истечения срока.)

Взятка под расписку с обязательством вернуть ее через несколько месяцев до сих пор в юридической практике, кажется, не встречалась. Но патент на открытие Козюкову не дали: оказалось, что между взяткой и получением денег взаймы существует разница, которая до сих пор была понятна решительно всем.

Значит, директор не брал взятку у Козюкова? Ничего, он мог ее взять у кого-то другого. К примеру, у абитуриентов таких-то. К тому же он расхититель: в корыстных целях обменял принадлежащий училищу хороший рояль на плохой; установил у себя на квартире газовую плиту, купленную за государственные деньги для нужд училища; и в довершение ко всему присвоил 400 рублей, предназначенных на покупку ударных инструментов.

Что делать, проверили и это. Абитуриенты не только отвергли возведенную на директора ложь — доказали, что были зачислены честно. Рояль целехоньким стоял на месте. За газовую плиту училище ни копейки не платило. Четыреста рублей по безналичному расчету были перечислены в магазин. Какое бы обвинение ни предъявили директору, оно тут же опровергалось — объективность выводов проверки никто не смог опорочить.

Но зачем же все-таки Козюков явился «с повинной»? Разгадать секрет оказалось не трудно. Две комиссии специалистов из консерватории незадолго до этого установили профессиональную непригодность преподавателя Козюкова. Ученики один за другим покидали его класс. За нарушения трудовой дисциплины Козюков получил несколько выговоров. Его судьба была предрешена, но он «упредил» события. И не просчитался.

Месть руководила и остальными борцами за правду. Матвеев был уличен в получении «левого» заработка через подставных лиц — таковыми выступали его же ученики. Другой «свидетель обвинения» — Потоцкий — был лишен диплома об окончании консерватории, поскольку отметка о сдаче им одной дисциплины оказалась поддельной. Зайцев не взял его под защиту, а в полном соответствии с законом снизил зарплату. Это, конечно, было трудно простить.

Нет спору, напрасно директор взял взаймы у своего подчиненного. Собирая деньги на покупку машины, он мог бы, пожалуй, во избежание кривотолков воспользоваться помощью только друзей.

Но Зайцев не делил людей на подчиненных и не подчиненных. И не путал служебное с личным. На работе он был строг и официален, вне работы — прост и приветлив. Он обратился к сослуживцу с товарищеской просьбой, так же, как многие обращались к нему. С такими же просьбами. И с другими. Здесь все были издавна знакомы, дружили домами, делились маленькими и большими домашними тайнами — обратиться за чем-нибудь друг к другу считалось делом нормальным.

Зайцев откликался на любые просьбы, если это было ему по силам, — откликался, отнюдь не считая, что тот, кого он выручил как т о в а р и щ, должен ему больше, чем все остальные, как с о с л у ж и в е ц. Но и сам не снижал требований, служебных и профессиональных, к тому, кто выручил его.

Козюков был убежден, что, став «кредитором» директора, он вправе рассчитывать на всяческое снисхождение. А Зайцев считал совершенно иначе: никаких поблажек по личным мотивам, ибо такие поблажки не только безнравственны, они вредят делу, которому служишь. Обучению, воспитанию молодежи — вдвойне и втройне. Эта «странность», не объяснимая для обывателя, не укладывающаяся в привычные рамки, и стоила Зайцеву доноса.

Что же все-таки толкает таких козюковых на немыслимый шаг — расправиться с противником (а то и попросту с ближним) при помощи навета? Бросить тень на доброе имя — тень, которая остается даже при самом благоприятном для жертвы исходе? Сломать жизнь «законным» путем и при этом еще самому предстать героем, рыцарем правды и справедливости.

Бездарность, мстительность, карьеризм всегда плодили доносчиков в изобилии. Заманчиво — на «костях» оболганного воздвигнуть статую самому себе, предстать бдительным стражем порядка, непримиримым борцом, обличающим зло: а вдруг «пройдет»… Тем более заманчиво — потому, что занятие это, как правило, для доносчика безопасно. «Я сигнализировал, пусть разбираются те, кому надо», — простодушно оправдался один из обличителей. И я подумал, как доверчивы бываем мы иногда ко всяким «сигналам», с какой душевной щедростью, готовностью выслушать и помочь встречаем любую жалобу или просьбу и как преступно пользуются подчас этой нормой нашей жизни бесчестные, низкие люди…

…Итак, оговор разоблачен, клевета отвергнута, подозрения сняты, дело прекращено. Вот и прекрасно. Справедливость восторжествовала. Законность не попрана. Чего же еще?!

Прежде чем ответить на этот вопрос, мне захотелось узнать, насколько случай, описанный выше, является уникальным. Я решил навести справки и обратился в одну из районных прокуратур.

Вот свеженькие факты.

Инженер Б-ва, 29-ти лет, просила привлечь к уголовной ответственности инженера Р-кого, который пытался ее изнасиловать, но получил отпор. Проверка была недолгой. Без труда установили, что Б-ва и Р-кий несколько лет были близкими друзьями. От женитьбы Р-кий уклонился, время шло, появился жених реальный и перспективный — научный работник К. Незадолго до свадьбы научный работник застал невесту и ее бывшего друга в ситуации, которая отнюдь не свидетельствовала об их разрыве. Инженерша решила пожертвовать инженером, но обрести семейный очаг.

Жертва не состоялась. Когда обвинение стало рассыпаться и исход следствия уже был предрешен, «потерпевшая» написала прокурору:

Как мило все кончилось — ко всеобщему удовольствию: Р-кий отделался легким испугом, К. благодушно махнул рукой на шалости юной подруги и отправился с нею в загс.

Но не нарушен ли закон? Ведь преступление свершилось — донос был сделан. Донос заведомо ложный, продиктованный низменной, эгоистичной целью. Донос, сопряженный с обвинением в отвратительном преступлении, за которое грозила кара до семи лет лишения свободы, — ровно столько же, кстати, сколько положено и доносчикам, клевещущим на свои жертвы.

Так почему же не торжествует законность? Как и Козюков, Б-ва письменно подтвердила, что об ответственности за лживое обвинение предупреждена. Расписка оказалась данью форме, не больше: за грозным предупреждением не наступило ни малейших последствий.

И бывшую ткачиху Поварову следствие тоже решило простить. Поварова обвинила руководство цеха в хищении и приписках. Три тысячи рублей украли якобы у государства начальник цеха и технолог, а оказалось, что ничего не украдено. Ничего! Думаете, Поварова об этом не знала? Добросовестно заблуждалась? Была уверена, что совершено преступление, и как человек кристально чистой души не могла молчать? Да нет же, и она просто-напросто мстила. За то, что ей не спускали ее разгильдяйство и лень, нарушения трудовой дисциплины, неумение и нежелание работать. За то, что ее уволили и не пожелали принять обратно.

В чем же все-таки дело? Почему лживый донос сплошь и рядом ничем доносчику не грозит? Почему с такой легкостью отваживаются прибегнуть к столь коварному способу расправы иные «герои»? Ведь знают же, что за это — тюрьма. А может быть, знают иное: что тюрьмы-то как раз и не будет? Почему Козюков и другие из той же компании не только не привлекались к ответственности, но даже вопрос об ответственности — какой бы то ни было — не ставился вовсе?

Прокурор, надзиравший за «делом» Зайцева, на мой вопрос ответил не сразу. Он подыскивал нужное слово.

— Это было нецелесообразно, — сказал наконец прокурор. — Нецелесообразно, — уверенно повторил он, и я понял, что слово показалось ему найденным точно.

Оно звучит весомо, это зыбкое слово, в нем непререкаемость и металл. Но какой все же смысл вложен в него, какой критерий? Для кого, спросим так, нецелесообразно? Уж не считает ли кто-нибудь ложный донос деянием не слишком опасным?

Ведь ясно, что преступление, за которое установлено наказание до семи лет лишения свободы, уже хотя бы по этому формальному признаку к числу не опасных для общества отнести невозможно. Нелишне, пожалуй, отметить и ту эволюцию, которую претерпело наше правосознание в этом вопросе: если кодекс, действовавший о 1926 по 1960 год, предусматривал за ложный донос максимум два года лишения свободы, то теперь «потолок» повышен более чем втрое! Так воплощены указания В. И. Ленина, который, ознакомившись с проектом декрета «о наказаниях за ложные доносы», предложил дополнить предусмотренные им санкции «мерой усиления». Усиления — именно так!

Но — старая истина: мало принять закон, надо, чтобы он исполнялся. Ведь закон бездействующий, мало действующий, стыдливо молчащий если и не становится мертвой буквой, то во всяком случае теряет свою реальную силу. Бездействие закона разрушает веру в неотвратимость наказания за совершенное преступление, подвергает коррозии правопорядок, вносит в него элементы субъективизма.

Хотя ложный донос причислен к преступлениям против правосудия, я думаю, его острие направлено прежде всего против личности. Не о том печется доносчик, чтобы вставить палки в колеса судебной колесницы, а о том, как бы побольней ударить по избранной им жертве. Большинство ложных доносов (62,9 %), свидетельствует журнал «Советская юстиция», совершались на почве мести (!), а 25,7 % — «из страха перед разоблачением собственного неправильного поведения». (Нет сомнения в том, что речь здесь идет о доносчицах типа Б-вой, стремящихся жестокой ценой купить непорочную репутацию.)

Добавим еще две красноречивых цифры, почерпнутые из того же исследования: 63,2 % ложных доносов (почти две трети!) содержат фальшивые обвинения в тяжких преступлениях, «то есть направлены, как пишет журнал, на применение к невиновным самого сурового наказания», причем «по 36,7% таких заявлений (свыше одной трети! — А. В.) были возбуждены уголовные дела».

Тем более странным кажется вывод, к которому приходит автор этого любопытного труда С. Юдушкин:

Вот уж, право, — начать за здравие, а кончить за упокой… Да как же это — «не заинтересовано»?! Если жертва заведомо ложно обвинена в тяжком преступлении, никаких иных мер наказания, кроме лишения свободы, притом на немалый срок, закон не предусмотрел. Не следует ли считать, что в прямом велении закона государственный интерес выражен лучше, точнее, бесспорнее, чем в произвольных и малоубедительных комментариях, подогнанных под практику, которая сама порой не в ладах с законом?

Я, конечно, не думаю, что суровое наказание только и гарантирует успешность борьбы с преступностью. Совсем наоборот, я думаю, — не только и не столько… Но почему «антисуровость» с поразительной последовательностью проявляет себя именно в отношении таких преступников, снисходительность к которым особо опасна? Скажу честно: ни малейшего сочувствия, ни малейшего сострадания к доносчикам, ни малейшего желания войти в и х положение у меня нет. В чье хотите положение можно войти — даже убийца, случается, действует, как говаривали когда-то, в беспамятстве, в исступлении, не ведая, что творит. А доносчик — тот всегда ведает. Точно рассчитаны его ходы, обдумана цель, заготовлены доказательства, и свидетели, разумеется, тут как тут. Сценарий обычно сколочен плохо, он трещит и рвется по швам, но ведь все-таки он сколочен. И, как мы видели, вовсе не сразу он рвется по швам…

Тем не менее, утверждает другой исследователь, судья М. Хабибулин, почти для 40 процентов лжедоносчиков (из тех, что были привлечены к уголовной ответственности) избраны меры наказания, которые ниже низшего предела, предусмотренного законом. А это, между прочим, допустимо лишь при и с к л ю ч и т е л ь н ы х обстоятельствах, специально установленных и мотивированно принятых во внимание судом. Как бы мы возмутились, если бы оказалось, что подобное снисхождение даровано почти половине хулиганов, насильников или воров… Но разве ложный донос — преступление менее опасное?

Нравственный климат нашего общества способствует повсеместному утверждению уважительного, заботливого отношения к человеку, честности, требовательности к себе и к другим, доверия, сочетающегося со строгой ответственностью, духа настоящего товарищества. В этой атмосфере, определяющей нашу жизнь, ложный донос выглядит поистине дико. Оттого-то так опасна снисходительность к любому проявлению этого зла, так важна непримиримая борьба с ним всеми средствами, которые предоставил закон.

Вернемся, однако, к истории, с которой начался этот очерк. Верно, дело прекращено, обвинения с директоре сняты. Но больше он уже не директор: склока, в которую его втянули, не прошла бесследно. Осталось пятнышко на репутации (как в известном анекдоте: то ли он украл, то ли у него украли, но что-то все-таки было…), остались раздоры, лихорадящие коллектив, осталась напряженность, мешающая воспитанию и учебе сотен юношей и девушек — будущих работников культурного фронта. И наверно, с сугубо деловой точки зрения освобождение директора от должности было мерой разумной.

Ну, а с точки зрения нравственной? Какой урок морали извлекли из такого финала участники и очевидцы этой печальной истории? Ученики — в том числе: ведь все прошло перед их глазами.

Оговорщик и его союзники по-прежнему в седлах: да, они не упрятали директора за решетку, но они лишили его «кресла» и довели до больничной койки.

Когда-то, мальчишкой, он был вывезен из блокадного Ленинграда — добрая уральская земля приютила его, выкормила, выходила, отогрела. Годы спустя, окончив Ленинградскую консерваторию и выбирая место для работы по распределению, он, не задумываясь, назвал Урал.

И город его детства снова душевно встретил молодого специалиста, помог проявить себя, вознаградил по заслугам его честный, нужный людям труд. Теперь, пострадав от навета, Зайцев не сетует, он стойко переносит то, что случилось, не ища виновных, но сурово взыскивая прежде всего с самого себя: где-то, выходит, и он оплошал, если судьба т а к к нему повернулась…

Его право — не искать виновных. Значит ли это, что не должны их искать те, кому искать положено, — по долгу службы хотя бы?

Но нет, по-прежнему лучезарно улыбается баянист Козюков, жаждет «правды» скрипач Матвеев, требуют «решительных мер» супруги Голяковы… Все как было… И даже хуже: клеветники победили, оклеветанный повержен, сотни людей, перед глазами которых прошла эта история, разуверились в том, что зло наказывается, как этого требуют нормы морали и нормы права.

Снова подтвердилась непреложная истина: отступление от закона всегда сопровождается и потерями нравственными. Никогда еще не было, чтобы было иначе.

1974

«Все как было… И даже хуже…» К этому не слишком оптимистичному выводу я пришел, узнав о судьбе оболганного Николая Зайцева и о том, как «по-прежнему в седлах» самодовольно сидели клеветники. Так оно и было: написать иначе — значило погрешить против истины.

Но теперь, когда, годы спустя, очерк с газетной страницы переместился в книгу, оставить его без постскриптума невозможно: ныне уже это не соответствует истине, ибо жизнь не стоит на месте и справедливость, хотя бы и позже, чем должно, всегда торжествует.

Общественные организации, Министерство культуры республики, органы прокуратуры не оставили без внимания те факты, о которых рассказано в очерке. Без внимания и, естественно, без последствий… Давно не «в седлах» клеветники, давно вернулся к любимой работе педагог Зайцев, и люди, которые было разуверились в торжестве справедливости, убедились в обратном: справедливость — не звонкое слово из назидательной лекции, а норма наших дней, закон, по которому мы живем и жить будем.