У крутого обрыва

ДВОЕ ЗА ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ

Человек, который сидит передо мной, пришел не за помощью. Когда-то он был осужден, провел несколько лет в местах достаточно отдаленных, вернулся, обжился. Теперь, имея за плечами и возраст, и опыт — опыт, которому не позавидуешь, — он хочет осмыслить былое, поразмышлять. Прошлое саднит его душу, не дает покоя.

Восемь лет был он «там», вдали от дома. Вдали от матери, отца и сестры, от институтских товарищей, от любимой. Вдали от прекрасного города, в котором жил, — города, куда стремятся тысячи людей со всего света, чтобы пройтись по его проспектам и набережным, побывать в его музеях, театрах, дворцах.

Все это было доступно ему, и все это рухнуло за какие-то считанные часы августовской ночью в дачном поселке на берегу залива. Все, все рухнуло: от горя слегла мать; отвернулась любимая — вышла замуж за другого, теперь у нее семья, двое детей; товарищи по курсу давным-давно уже инженеры, кое-кто даже стал кандидатом наук. А ведь мог бы и он… Ну правда, ведь мог бы?!

Он смотрит на меня потухшими глазами, вокруг которых — сетка ранних морщинок, и во взгляде его такая тоска, что мне становится не по себе.

— Суд, наверное, преувеличил?

— Почему?.. — удивляется он. — Все так и было. Но это неважно…

Вот как это было.

Несколько студентов пригласили на дачу девчонок «из местных» — мило провести вечерок, послушать музыку, потанцевать. Хозяева зарядились спиртным еще с утра, гостьям же пить не хотелось, но и отказаться неловко: примут еще, чего доброго, за несовременных. Тем более что напиток изысканный: «кровавая Мэри» — смесь водки с томатным соком. Пьется легко, но и пьянеешь быстро. С непривычки — еще быстрее.

Под звуки «модернового» джаза тянули девчонки «кровавую Мэри» и учились замысловатым, диковинным танцам. А хозяева шепотком, деловито решали, кому из подруг стать первою жертвой. Выбрали самую кроткую, самую бессловесную…

Пока добровольцы, устраняя нежеланных свидетелей, разводили подруг по домам, на даче приступили к осуществлению плана. Включив магнитофон на полную мощность, «без пяти минут инженеры» до рассвета терзали ошалевшую от страха девчушку, изощряясь в цинизме.

Утром наступило отрезвление. В смысле прямом и переносном. Студенты ужаснулись от содеянного. Они принялись умолять свою жертву «расстаться друзьями». Теперь они были готовы на все. На подарки. На деньги. На какие-то будущие блага. А один был настолько великодушен, что тут же предложил ей руку и сердце.

Сделка не состоялась. Насильники предстали перед судом. И понесли наказание.

— …Все так и было, как написано в приговоре, — сказал он. — Но это неважно…

Я не понял:

— Что неважно?

— Ну, подробности, факты… Важен финал.

И опять я не понял:

— Какой финал?

Он смотрел все так же — печально и умно, и, возможно, поэтому до меня не сразу дошла дикая логика его слов:

— Несоизмеримость последствий… Как, в сущности, пострадала она? И как я? У нее и семья, и дом, и диплом, и работа. И здоровье — дай бог каждому. А что у меня? Катастрофа по всем параметрам…

Так ничего он и не понял!.. Все «параметры» учел, кроме одного, математике недоступного: растоптанной души, оплеванного достоинства, разрушенной веры в добро, в человечность, в любовь.

Во все века и у всех народов надругательство над женщиной считалось грязнейшим, постыднейшим делом. Прощали многое, сострадали многим, но от насильника отворачивались, окружая его всеобщим презрением. Кто-то из знаменитых судебных ораторов прошлого назвал насилие «убиением души». Понять, впрочем, что это такое, может лишь тот, кто сам душой обладает.

Наверно, именно бездушевность делает психологический портрет насильника столь плоским, убогим и одноцветным. Я множество раз участвовал в подобных процессах и не могу припомнить случая, чтобы на скамье подсудимых оказался истинно культурный, духовно богатый человек. «Герои» таких дел — всегда люди с ничтожными интересами, с примитивным вкусом, жалким представлением о красоте. Ведь для мало-мальски культурного человека все перипетии любви — с ее радостями и огорчениями, надеждами и отчаянием, неудачами, отвержением, безответностью, смутным и трепетным ожиданием — имеют едва ли меньшую цену, чем сама «победа». Человека же этически слепого и глухого все это не интересует. Ему нужен «результат». Поэтому и любовь для него — понятие столь же сомнительное, как и душа. В лучшем случае оно служит ему для «приличного» обозначения сугубо плотского чувства. И только.

И только…

Однажды мне пришлось защищать школьника шестнадцати лет, которого обвиняли в изнасиловании. Жертвой была его сверстница — девчонка из соседней школы, пришедшая с подругами на вечер танцев. Он подошел, познакомился, пригласил танцевать, она кивнула, доверчиво положила руку на его плечо… Танец кончился, оркестр ушел отдохнуть. «Давай выйдем, — предложил он, — здесь душно и жарко». — «Давай», — согласилась она.

Через полчаса он уже был в милиции — исцарапанный, с синяком на щеке, без пуговиц на рубашке. А еще через месяц состоялся суд.

Мы вызвали учителей: директора, завуча, классного руководителя. Все они отозвались о мальчишке с завидным единодушием: скромный, замкнутый, даже застенчивый; сторонился и мальчиков, и девочек, и взрослых. «Кто бы мог подумать!..» — восклицали они, и только строгие правила судебной процедуры помешали мне им ответить: «Вы и должны были подумать, кто же еще?!»

Вот он и сделался! В мальчишке не заметили появления бурно развивающегося полового чувства. Пришло время, ему захотелось походить на взрослых, а сама взрослость представлялась в уродливом, чудовищно искаженном и чудовищно примитивном виде. Неумение управлять своими желаниями сыграло с ним злую шутку: не сумев «укротить половой инстинкт» (привожу слова Чехова из письма брату Николаю), он пустил в ход кулаки.

Суд подошел к нему снисходительно, назначил сравнительно мягкую меру наказания. В колонии учли его возраст, отпустили «с миром» задолго до окончания срока, определенного судом. И что же? Не проходит и трех месяцев, как он снова попадает на скамью подсудимых. И снова — за изнасилование.

Легко догадаться, что теперь-то уж с ним возиться не стали…

Что ж, за содеянное надо отвечать по всей строгости закона, это ясно. Но после приговора — сурового приговора — я провел с «насильником-рецидивистом» много часов с глазу на глаз. Ему минуло восемнадцать, но он искренне удивился, когда я затеял с ним разговор о женственности, о любви. Он попросту не понимал, о чем идет речь.

Так чему же учили его, как воспитывали и «перевоспитывали»? Ясно же, что э т о т мальчишка для своего исправления нуждался не столько в «трудовых мероприятиях», сколько в умном и умелом влиянии на душу. В постижении грамматики любви…

Еще двести лет назад в университетской типографии выдающегося русского просветителя Н. И. Новикова было издано «Наставление отцам и матерям о телесном и нравственном воспитании детей». Безвестный автор изъяснялся с кажущейся нам изысканной витиеватостью, которая тогдашнему читателю представлялась не иначе как яркой образностью: любовь «есть подводный камень, от коего юность часто претерпевает кораблекрушение. Сей возраст, обыкновенно много предпринимающий, но мало мыслящий, не рассуждает… Любовь есть пространный Океан, в котором юность без кормила благоразумия на одних парусах похотливого любопытства плавает, дабы новые увидеть предметы, и напоследок потопляется».

«Потопляется» и сейчас, если «кормила благоразумия» не помогают ей в плавании по этому бурному океану. Грустнее всего, когда местом «кораблекрушения» становится суд…

Нелегко разбирать дела подобного рода. Не только потому, что область отношений между мужчиной и женщиной — одна из самых запутанных и деликатных. Но и потому еще, что эти отношения развиваются обычно не на глазах почтенной публики. Двое остаются за закрытой дверью. И распахнуть ее никому не дано.

Но вот случается, что суду приходится проникнуть за закрытую дверь. Он может это сделать лишь по заявлению той, кто считает себя потерпевшей. Не только может — обязан.

Огромным тактом должны обладать судьи, разбирая дела такого рода. И огромным жизненным опытом. Ибо издавна заявления «Прошу привлечь к ответственности…» служили для одних средством защиты поруганной чести, для других — бесчестным способом мести и шантажа. А подчас немудреной ширмой, прикрывающей стыд, страх…

Если верно (а это, конечно, верно), что суд в любом деле выступает защитником нравственных принципов, если он повседневная школа морали, то, пожалуй, нигде это не проявляется столь наглядно, как в делах о преступлениях, связанных с посягательством на достоинство женщины. И потому малейшее отступление от этических норм, сложившихся в обществе, неточная расстановка акцентов, неправильная оценка поведения каждого из участников драмы, которую рассматривает суд, приводят к тому, что приговор теряет в своей убедительности, а иногда и вызывает чувство протеста.

Известный юрист профессор Б. Никифоров и научный сотрудник Всесоюзного института по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности В. Минская опубликовали результаты социологических исследований о той роли, которую играют жертвы в делах такого рода. Эти исследования стали возможны после того, как у нас получила наконец права гражданства виктимология — наука, изучающая, в частности, влияние поведения потерпевших от преступлений на сами эти преступления. И вот что оказалось:

Вот что обнаружилось далее: в семидесяти процентах случаев знакомство между будущим насильником и будущей жертвой «носило случайный и кратковременный характер. Случайный — на улице, в парке, в транспорте или на его остановках… К этой группе относятся также рестораны…». Да и в остальных тридцати процентах — знакомства тоже отнюдь не стабильные и отнюдь не серьезные: вечеринки, мимолетные, наспех сколоченные компании. Но дело даже не в том, где и как состоялось знакомство. Гораздо показательнее другое:

Стремительность, с которой от «первого контакта» переходят ко второму, может быть, еще и не есть безнравственность: мало ли что бывает — зажглись сердца, и все такое… Однако юристы с горечью констатируют, что справедливей говорить не о горении сердец, а о вещах куда менее романтичных. Дальнейшие события доказали, что будущие жертвы ничуть не уклонялись от рискованных ситуаций в обществе малознакомых мужчин и всем своим поведением стремились доказать, что они — «вполне современные люди».

Но и это не все:

И наконец, последнее:

Картина, как видим, безрадостная. Не очень укладывающаяся в привычную схему о «бандите» и «садисте», напавшем на беззащитную жертву. И хотя то, что я назвал привычной схемой, тоже, к сожалению, имеет место, сейчас хочется сосредоточить внимание все же на том, что от схемы отступает. Ибо именно там обнажается нравственная проблема, требующая общественного внимания.

Как же реагируют суды на столь очевидную активную роль потерпевших в создании «благоприятных» условий для преступления? Б. Никифоров и В. Минская установили, что в 55 процентах изученных ими приговоров суды назначали наказание н и ж е н и з ш е г о предела, установленного законом, что допустимо лишь при «исключительных обстоятельствах», как сказано в законе. Таким исключительным обстоятельством и было поведение потерпевших.

У меня нет данных, чтобы оспорить выводы ученых, и все-таки эта последняя цифра вызывает сомнение. Неужто более чем в половине случаев суд, избирая меру наказания, учел поведение жертвы? Мои наблюдения (не опирающиеся, повторяю, на слишком большое число и з у ч е н н ы х дел, но зато основывающиеся на многолетнем личном опыте и опыте моих коллег) свидетельствуют об ином: каждый раз, когда в стремлении смягчить вину подсудимого защита ссылалась на поведение потерпевшей, судья резко обрывал адвоката, напоминая о том, что нельзя бросать тень на женскую честь.

Но допустим, ученые правы. Что же делать тогда тем, кто попал в остальные сорок пять процентов и на чью судьбу, определенную судом, аморальное поведение жертв влияния не оказало? И особенно тем, кого справедливей назвать именно жертвой, но кто зачислен в преступники — из-за того, что сложился стереотип: безоговорочно верить заявлению «пострадавшей»?

Помню процесс, в котором когда-то пришлось мне участвовать. Процесс, надолго оставивший горький осадок в душе.

Подсудимый и потерпевшая дружили с детства. Ни для кого это не было секретом: вся деревня звала их неразлучною парой. Они остались друзьями и после того, как парнишка уехал в город, окончил техникум, начал работать на заводе. Отпуск он всегда проводил в родном доме. Провел и на этот раз, ни на вечер не расставаясь со своею подругой.

И вдруг зимой, в январе — заявление в прокуратуру: девушка обвиняет друга в насилии…

Судили его в райцентре. Я пришел к нему накануне процесса. Он встретил меня просьбой:

— Товарищ адвокат, узнайте, если можно, кто это Клавку там накрутил: мамаша или подружки? Чем я им вдруг не вышел?..

А вечером возле гостиницы, настороженно озираясь, меня ждала незнакомая женщина. Представилась:

— Мать Клавы…

Долго молчала, словно приценивалась: можно ли положиться, можно ли доверить семейную тайну. Наконец решилась:

— Вы уж, пожалуйста, постарайтесь, чтоб Витюшку наказали не очень…

— Если виновен, накажут, и очень, — намеренно сухо отрезал я.

Женщина всхлипнула:

— Да не виновен же он!..

— Как так?

— А вот так: было между ними все по-хорошему.

Читая дело, размышляя над тем, что угадывалось между строк, я и сам пришел к этому выводу. Но вслух усомнился:

— Зачем же тогда ваша дочь обратилась в прокуратуру?

— Что ж ей, по-вашему, — утопиться? Вся деревня знает, что они гуляли. С него как с гуся вода: погулял и уехал. А ей здесь жить…

Это была весьма тривиальная схема, по которой возникло не одно подобное дело. «Он» и «она» ведут себя без оглядки на то, что скажут, что подумают, что будет «потом». Они любят друг друга (или думают, что любят) и распоряжаются собой порою поспешно и легкомысленно. Все идет хорошо, пока «за закрытую дверь» — случайно или намеренно — не заглянет кто-нибудь посторонний: отец или мать, соседка или подруга.

На сей раз туда «заглянула» учительница. Как узнала и что — не ведаю. Но узнала. Пришла, разумеется, в ужас:

— Кто тебя, Клава, теперь замуж возьмет?..

И завертелась машина: заявление, следствие, допросы, очные ставки… Слезливые жалобы… Возмущенные письма… Чтобы потом, когда вынесут приговор, снять с него копий побольше и предъявлять кандидатам в мужья?..

Приговор этот вынесли: лишение свободы на длительный срок. Улик не было, зато была характеристика: педагогический коллектив аттестовал свою бывшую ученицу как «девочку правдивую и искреннюю». Отсюда суд сделал вывод: «Нет оснований не доверять ее показаниям».

Отменили приговор лишь через два года…

Пленум Верховного Суда СССР дал руководящее указание: при рассмотрении дел об изнасиловании «всесторонне, полно и объективно исследовать все обстоятельства» и прежде всего «тщательно выяснять обстановку происшествия и взаимоотношения подсудимого с потерпевшей». Указание исключительно важное, потому что, случается, в деле нет ничего, кроме видимости улик. Заявление потерпевшей, формальная ссылка на экспертизу — и все. Ну, разве еще довод, не высказанный открыто, но имеющийся «в уме»: зачем потерпевшей клеветать на невинного?

И верно, в нормальных обстоятельствах нормальный человек (не медицински нормальный, а с точки зрения житейской логики) не станет возводить напраслину на другого, привлекая при этом внимание десятков людей к таким подробностям своей личной жизни, которые обычно не выставляются напоказ. Но суд, как правило, имеет дело с обстоятельствами как раз не слишком нормальными, с такими побуждениями, с такими движениями души, которые не укладываются в привычную схему.

Нигде опасность оговора не бывает столь велика, как в делах, связанных с этой областью человеческих отношений. И нигде не дают себя знать с такой силой предрассудки. Порою они оказывают влияние и на суд.

Вот лежат передо мной материалы одного судебного дела. Приговор не оспариваю — он действительно обоснован. То, что рассказано там о похождениях «героев» — подсудимых и потерпевших, — вызывает чувство брезгливости. Об этом стыдно и противно читать. Но осуждена лишь мужская часть разгульной компании. Женская взята под защиту, хотя, право, к жертвам испытываешь не одно лишь сострадание.

Верно, закон уголовный нарушили только мужчины. А закон нравственный? Допустимо ли, чтобы суд, рассматривая дело о преступлении против морали, не высказал своего суждения об аморальном поведении потерпевших? Хотя бы в форме частного определения.

Почему же суд так поступил? Догадаться не трудно. Опасался, как видно, что пошатнется обоснованность сурового приговора. Если нравственного осуждения заслуживают и подсудимые, и потерпевшие, то спрос с подсудимых вроде бы меньше. Наказание вроде бы надо смягчить.

А может, действительно это не очень-то справедливо: «грешить» вместе, а отвечать порознь? И даже не порознь: что же это за ответ, если одни отправляются за решетку, а другие уходят из зала суда с гордо поднятыми головами и подчас еще пользуются симпатией и сочувствием как пострадавшая сторона.

Решив обвинить кого-то в насилии, эта самая «сторона» предпринимает акцию практически беспроигрышную. Ибо даже если ее оговор будет отвергнут, ей и в этом случае практически ничто не грозит: редко привлекают еще к ответственности за ложный донос, ибо трудно, порою попросту невозможно доказать, что она обвиняла заведомо ложно, а не добросовестно заблуждалась. Между тем несправедливое обвинение в совершении тяжкого преступления столь же отвратительно, сколь и посягательство на женскую честь.

Когда один расхититель оговаривает другого, мошенник — своего «коллегу» по скамье подсудимых, они делают это «по необходимости»: чтобы, утопив соседа, выгородить себя. Разобраться в истине тут обычно несложно: много доказательств, много улик.

Ложное обвинение в изнасиловании гораздо страшнее. Оно служит иной раз способом мести, сведения счетов, с его помощью «покрывают грех» и избавляются от липкой молвы. Безнравственными средствами воюют за мораль. Ищут — и добиваются! — сострадания. Задним числом, и притом жестокой ценой, спасают свою честь, которой сами же пренебрегли.

…Юная манекенщица из города Вильнюса, которую я назову Данковской, познакомилась с кинорежиссером П. Они встретились потом еще несколько раз. Данковская бывала с ним в Доме кино, на концерте, а однажды пришла к нему в гости. И вот через несколько месяцев сначала в общественные организации по месту работы П., а потом и в прокуратуру поступило заявление Данковской: домогаясь своих грязных целей, П. будто бы даже душил ее и угрожал ножом.

Доказательств вины было немало: кроме заявления потерпевшей, показания двух десятков свидетелей! Да вот беда: все свидетели «подтверждали» насилие со слов самой потерпевшей.

Уж кто-кто, а судьи-то знают, что среди стяжателей встречается и такая постыдная их разновидность, как охотницы за «выгодными» мужьями. Брак принес бы Данковской московскую прописку, интересное общество и заманчивые перспективы.

Это не домысел, в деле есть достаточно данных, позволяющих проникнуть в не слишком сложный духовный мир «героини». Но данные эти не подверглись оценке: личность Данковской судей не занимала, и ее портрет остался недорисованным. Ненарисованным — так будет точнее.

Деталь в судебном деле под стать детали в художественном произведении. В деле П. была среди многих других и такая. Данковская утверждала, что П. закрыл изнутри дверь своей комнаты на ключ и ключ спрятал, чтобы жертва не могла уйти. А между тем эту дверь замкнуть изнутри невозможно. «Закрытая дверь» при малейшем желании тотчас же открывалась. Но Данковская ее не открыла…

Ошибка исправлена, человеку возвращено доброе имя. Почему же потребовалось для этого целых полтора года? Разве то, что положила в основу своего постановления высшая судебная инстанция страны, не было ясно еще при первом рассмотрении дела? Разве суду не представили своевременно те же самые доводы?

Ограждая честь женщины, суд утверждает тем самым высокие нравственные нормы, незыблемые принципы морали в отношениях между людьми. Он сурово карает — и будет карать! — преступников, посягнувших на эти нормы. Но он не допустит, чтобы защита нравственных ценностей обернулась защитой безнравственности, шантажа, корысти, обмана.

1972