У крутого обрыва

ПРОИСШЕСТВИЕ В ПОЛНОЧЬ

Сережка сидел на подоконнике и разглядывал улицу.

Всю ночь шел снег, намело огромные сугробы, а утром стало подтаивать. Небо опустилось на крыши соседних домов и теперь надвигалось на мостовые. Через запотевшее стекло Сережка видел, как из тумана выплывали и тут же снова ныряли в него фигурки прохожих с развевающимися полами пальто.

Потом опять началась метель.

А в комнате было уютно, тепло. Из кухни тянуло пряным запахом печеного теста. Мать ежеминутно заглядывала в духовку, где уже давно томился праздничный пирог. Сестра Юлька в перчатках, чтобы не повредить свой первый в жизни маникюр, стаканом вырезала из теста ровные кружочки для пельменей.

И только Сережке нечем было заняться. Каток, заваленный снегом, не работал, школа была закрыта на каникулы, а на кино не было денег. Заскакивал к нему Борька Клоков, хотел посидеть, похвастаться новыми марками, которые прислал ему брат, перекинуться в «подкидного» и просто потрепаться, но мать его выгнала.

— Зайдешь на будущий год, — сказала она, — Сережка мне по хозяйству помогает.

И легонько подтолкнула Борьку к двери.

— А тебя драть надо, — сердито посмотрела она на Сережку. — Со всякой шпаной водишься, да еще домой тянешь. Знаешь, что матери вздохнуть некогда. Другой бы пожалел мать-то, а этому хоть бы что. Смотри, как наследил твой Каланча.

Сережка молчал, отвернувшись к окну, словно весь этот разговор его не касался. «Ну, чего взъелась? — думал он про себя, сохраняя на лице полнейшее равнодушие. — Что я, маленький? Шагу ступить не дает и ко мне не пускает. Ну чего, чего ты ко мне привязалась?» — мысленно повторял он, не зная, как втолковать матери, что ему уже пятнадцать лет, что он — восьмиклассник, что ребята выбрали его даже заместителем старосты и что не грех бы ей все это давно понять.

Она этого почему-то не понимала. По-прежнему самым любимым ее словом было «нельзя». Три дня назад, когда Сережка попросил отпустить его с товарищем на каникулы в деревню, мать, как он и ожидал, только отмахнулась. Сережка знал, что спорить с ней бесполезно, и смолчал. Потом его пригласили знакомые ребята из техникума встречать Новый год у них в общежитии. Сережка загорелся: он никогда еще не ходил на праздники в настоящую компанию. Но мать снова сказала «нельзя». На этот раз даже отец заступился.

— Пусть идет, чего ему с нами, стариками, скучать, — робко проговорил он, и по голосу его было трудно понять, разрешает он или упрашивает.

Но мать, укоризненно поглядев на мужа, отрезала:

— Еще чего вздумал! Знаю я эти вечеринки… Придет время — нагуляется.

Так и пришлось Сережке остаться дома, хотя он заранее знал, что ждет его смертная скука: придут родные и всю ночь будут пить, закусывать, горланить песни, а в промежутки говорить о чем-то своем, непонятном и нудном.

Вдруг мать за спиной сказала:

— Ладно уж, вот тебе полтинник, сходи в кино: ведь охота небось, а молчишь…

Сережке очень хотелось гордо отказаться от этого слишком щедрого подарка, но сил для такого геройского поступка не нашлось, и он смущенно взял деньги, чуть слышно промямлив:

— Спасибо…

Идти в кино одному было скучно. Сережка обегал всех знакомых ребят, но кого не оказалось дома, а кого не пустили родители. Пришлось идти одному.

Когда кончился сеанс, на улице уже стемнело. Метель утихла, но временами налетал ветер, пронзительный и колючий. Он раскачивал опрокинутые чашки подвесных фонарей, и желтые пятна, перепрыгивая с сугроба на сугроб, выхватывали из тьмы светящиеся снежинки.

Только что Сережка прожил полтора часа в мире приключений. Ему казалось, что он тоже участвовал в погоне, расшифровывал загадочные следы, стрелял из засады, он весь был «там» — в камышовых зарослях, в выгоревшей от зноя степи, на захолустном полустанке, где в мирный щебет ласточек ворвался сухой и злобный кашель пальбы.

Он ничего не замечал вокруг.

И только когда стал переходить улицу и из вынырнувшей перед его носом машины раздался свирепый окрик шофера: «Куда ж ты лезешь!..», Сережка вспомнил, что пора возвращаться, иначе мать заругается. Он вздохнул, поглубже засунул руки в карманы и лениво поплелся домой.

В широком подъезде, освещенном тусклой, засиженной мухами лампочкой, возле батареи центрального отопления стояла группа ребят. Сережка узнал Бориса Клокова, Генку Заливина и Петра Денискина. Четвертый парень был незнакомый; козырек надвинутой по самые брови кепки оставлял его лицо в тени.

Денискина только что выпустили из тюрьмы. Он сидел за хулиганство.

Когда несколько месяцев назад его наконец осудили, десятки людей вздохнули свободно. Но вскоре неунывающий Денискин появился снова; его освободили досрочно и даже выдали бумажку: две размашистые подписи и печать официально подтверждали, что Денискин раскаялся и исправился.

Это был упитанный коренастый парень лет двадцати с насмешливыми, презрительно сощуренными глазами и вечно двигающейся перекошенной челюстью. Казалось, он все время что-то жует и никак не может дожевать. Был он большим любителем говорить загадками, что создало ему среди ребят славу таинственного и опытного человека. Тюремный стаж мало изменил его — только взгляд стал жестоким.

Сергей боялся Денискина. Он и себе-то не мог объяснить толком, почему боялся, но это было именно так. Встреча с Денискиным напугала его.

— Кого я вижу! Сергей! Заходи — гостем будешь, — насмешливо протянул Денискин, едва Сережка вошел в подъезд. — Смотри как вымахнул… Прямо Тарзаном стал… — Он ощупывал Сережку глазами, точно приценивался, и рот его кривился в прыгающей улыбке. — А забывать старых друзей нехорошо, брат, нехорошо.

Нет, они с Сережкой никогда не были друзьями. Но на всякий случай Сережка ответил:

— С чего это ты взял? Я и не забывал.

— Тама! — обрадованно воскликнул Денискин. — Стало быть, с тебя пол-литра.

Ребята засмеялись, а незнакомый парень даже захрюкал от радости, и кусочек светящейся сигареты запрыгал у него в зубах.

— Ладно, не плачь. Это мы просто под мышкой щекочем, — мирно сказал Денискин и добавил, обращаясь к ребятам: — А ну, цыц, вы, сеньоры!

Он не повысил голоса, даже не повернул головы, но смех сразу же смолк. Ребята с интересом наблюдали, как Петр Денискин потешается над Сережкой. Заливин влюбленными глазами смотрел на своего кумира и всем своим видом показывал, что после Денискина он второй.

Борис старался не смотреть на Сережку: ему было не по себе.

— Да ты не бойся, — продолжал Денискин, видя, что Сережка не решается подойти. — Здесь все свои. Вот Каланча, видишь? Свой… Теперь гляди — Заливала. Обратно свой. А это… — Денискин ткнул пальцем в незнакомого. — Это мой братеник, будьте знакомы.

— Братеник? — удивленно переспросил Сергей.

Он знал всех братьев Петра — семья Денискиных жила по соседству, но этого парня он видел впервые.

«Братенику» опять стало смешно, и он захрюкал.

Денискин небрежно взял его левую руку и поднес к глазам Сергея. Бледным синим пунктиром на тыльной стороне ладони была изображена решетка, а рядом с ней — кинжал, вокруг которого вилась змея. Потом Денискин показал свою левую руку: на ней тоже была решетка и змея.

— Понял? — Денискин заглянул Сережке в глаза.

Сережка кивнул головой, хотя он ничего не понял.

«Братеник» выплюнул сигарету и сосредоточенно заковырял спичкой в зубах.

Набравшись храбрости, Сережка спросил Денискина:

— Будешь на работу поступать или пойдешь учиться?

— Учиться? Хм… Оно бы, конечно, неплохо. Только я, брат, уже ученый. Все науки прошел… Хватит. Теперь мы работать будем. Верно я говорю, Пузан, — поработаем?

«Братеник», захлебываясь от смеха, пробормотал:

— Поработаем… На Доску почета запишемся…

Сережка не понял: всерьез они или шутят.

Наверху открылась дверь, раздались шаги. Ребята разом затихли.

— Сергей, ты, что ли? — свесившись через перила и вглядываясь в полумрак, спросила Юлька.

— Ну, я, — недовольно ответил Сережка.

— Хватит шататься, иди помогать. Давай быстро!..

— Это сестра его, — шепнул Борька, — такая зануда…

Сережка быстро зашагал по ступенькам, вобрав голову в плечи и не оглядываясь.

— Беги, беги! — крикнул вдогонку Денискин. — Сейчас тебя сестричка на горшочек посадит…

Громкий хохот покрыл его слова.

«Они тоже считают меня маленьким, — зло думал Сережка, едва сдерживая подступающие к горлу слезы. — И смеются. Все смеются… А все мать: того нельзя, этого… Ну, хорошо, пусть ростом маленький, но разве в росте дело? Все ребята гуляют, а я — сиди дома. Теперь скажут: маменькин сыночек».

Эта мысль томила его все время, пока он помогал матери и сестре расставлять сдвинутую при уборке мебель.

Не было еще и девяти часов, а уже пришел дядя Паша — двоюродный брат отца, со своей новой женой, совсем молоденькой девчонкой, годившейся ему в дочери. Рядом с ней дядя Паша всегда старался казаться юным бодрячком, суетился, шумел и без умолку тараторил.

Вот и сейчас, он ни с того ни с сего начал заигрывать с Сережкой: «А ну, племяшок, поборемся!» И они стали бороться, свалились на диван, потом на пол. Когда дяде Паше это надоело, он засуетился вокруг стола, заглядывая в каждую вазочку, в каждый графинчик.

— А водочки-то маловато! — заметил он и молодцевато подмигнул жене, хотя на всех семейных торжествах вторую рюмку он обычно выпивал, морщась и кряхтя. — Ну-ка, Сережка, сгоняй за горючим.

— Ладно уж тебе, — покровительственно сказала жена дяди Паши. — Тоже мне пивец! Не знаешь, что ли, не продадут ему водку.

— Спасибо за разъяснение, — ответил дядя Паша. — Насколько мне известно, еще не было случая, чтобы за деньги чего-нибудь не продавали. Хоть детям, хоть не детям. Закон — это одно, цыпочка, а жизнь — другое. — Дядя Паша понизил голос и осторожно покосился на дверь: ни матери, ни сестры в комнате не было. — А ну-ка, Сережка, получай новогодний подарок.

Хрустящая пятерка появилась в его руке.

— Смотай за поллитром! А сдача твоя…

Зажав деньги в кулаке, Сережка бегом спустился по лестнице — он был рад, что вырвался на улицу.

Внизу, на том же месте, что и два часа назад, о чем-то шептались, попыхивая огрызками сигарет, Денискин и его компания.

— Куда собрался? — небрежно спросил Денискин.

— Да вот… — Сережка вытащил новенькую пятерку. — Дядька в магазин послал.

— Да-а… интересное кино! — процедил Денискин. — Все детки будут встречать Новый год, а нам с тобой, Пузан, кровью заработавшим хорошую жизнь, придется глотать кислород. И это называется справедливостью!.. — Он неопределенно повел рукой. — На одном конце деньги, на другом — нищета. Так нас учит Гоголь. Или Гегель, точно не помню. И главное — деньги попадают в руки детей, и они их тратят — подумать только — на молочко!

— Ну да! — обиделся Сережка. — На молочко… Что я, вина не пью, что ли?

— Факт — не пьешь, — вставил Борис — Я-то знаю.

— Нет, пью! — тихо сказал Сережка.

— Говорят, трус ты большой, — ухмыльнулся Денискин. Он пожевал губами, сплюнул и добавил: — А трусы все непьющие, это уж точно.

— Я трус? — воскликнул Сережка, и горло его перехватило от жгучей обиды. — Это я трус? Да я, если ты хочешь знать, пол-литра могу сразу выпить!..

— Вот потешил, — презрительно усмехнулся Заливин. — Сразу пол-литра — и до свиданья, мама, не горюй!

— А ну, цыц! — сказал Денискин и протянул Сережке пачку дешевеньких сигарет. — Пьешь, пьешь, — добавил он снисходительно. — Закуривай.

Сережка в своей жизни не выкурил ни одной папироски, но в такой момент отказаться было нельзя.

Полумрак подъезда спасал Сережку: чуть отвернувшись, он мог делать вид, что затягивается, хотя на самом деле, подержав дым во рту, он узенькой струйкой медленно выпускал его, всеми силами стараясь удержаться от распиравшего его кашля.

Первым нарушил молчание Пузан:

— Ну, Петюня, решай!

Денискин не ответил. Он сосредоточенно дымил, изредка бросал отрывистый и колючий взгляд то на Сережку, то на Бориса, то на Генку. Загасив сигарету о подошву сапога, он сказал, обращаясь к Сережке:

— Слушай, давай старый год вместе проводим, а?

— Старый? — переспросил Сережка. — Верно, старый — с вами, а к Новому домой успею. Давай!

— Тогда выкладывай! — Денискин требовательно протянул руку.

— Чего? — не понял Сережка.

— Червонцы, ясно? Каждый вносит свой пай.

Сережка заколебался.

— Эх ты, — укоризненно сказал Денискин. — Вот видишь, как до денег, так — в кусты. — И вдруг он перешел на полушепот. Ребята придвинулись к нему, обступив тесным кольцом. — Ладно, Сережку от пая мы освобождаем. Свои монеты он нам просто дает взаймы, а потом — касса будет. В общем, Сережа, не горюй, деньги сполна получишь. Голосую. Против нет? А воздержавшихся? Ясно. Вот видишь, какая у нас демократия. Гони, Серега, монету.

— Ребята, а как же… я домой? — Сережка говорил растерянно, позабыв, как он пыжился еще минуту назад.

Все снова прыснули. Сережка замолчал.

— Эх ты, дурья голова, — сказал Денискин. — С тобой как с человеком, а тебе еще соску сосать.

И отвернулся.

Сережка облизал губы и хрипловатым шепотом проговорил:

— Хорошо, идем.

…В грязной забегаловке было почти пусто. Обычно наполненная многоголосым пьяным шумом, который то и дело с густыми клубами пара выплывал на улицу, эта тесная комнатушка сегодня выглядела особенно неприветливой. Ребята разместились у самого дальнего угла стойки, и Денискин уверенно потребовал у буфетчицы черного хлеба, соленых огурцов и пять пустых стаканов.

«Не даст, ни за что не даст», — испуганно подумал Сережка, но толстая буфетчица с красным лицом и выцветшими бровями поставила на стойку граненые стаканы и пошла выполнять заказ.

Денискин честно разделил принесенную бутылку водки на пять равных частей и, звонко чокнувшись со всеми, сказал многозначительно:

— За фарт!

Сережка никогда не думал, что так трудно заставить себя опрокинуть в рот эту прозрачную жидкость. Но, боясь новых насмешек, он зажмурил глаза и выпил все до дна. И вдруг лица ребят, потолок, буфетная стойка качнулись и поплыли перед глазами. Потом застыли опять на своих местах. Стало весело и жарко.

Тыча вилкой в ускользавший огурец, Сережка сказал хвастливо:

— Во! А ты говорил — не пью!..

Много позже Сережка с трудом припоминал, как Денискин что-то говорил ему на ухо и он ему что-то отвечал, как потом они все вместе о чем-то спорили, соглашались, опять спорили, как он лихо расплачивался дядиной пятеркой, уже не боясь ни буфетчицы, ни черта, ни дьявола…

И опять раскачивались на ветру фонари, и от танцующих по мостовой желтых пятен улица стала похожей на карусель. Сережка шел, не разбирая дороги, вслед за Денискиным и остальными. Первая хмельная волна прошла. Стало ясно все, что сейчас должно произойти. Ему хотелось остановиться и закричать: «Стойте!», но он не остановился и не закричал.

«Что я делаю? Что я делаю»? — стучало в висках, и в ответ словно слышался ехидный голос Денискина: «Говорят, трус ты большой?»

«Я им покажу — трус! Кто трус? Я трус? Мы еще увидим, кто трус!» — Сережка про себя с кем-то спорил, обижался, настаивал, убеждал, даже клялся и плакал, но все шел и шел — так долго, так далеко, будто на край света…

Улица кончилась. Дальше был пустырь с рытвинами и ямами. Все занесло снегом, ничего не было видно, только впереди далеко переливалась цепочка огней.

Порывистый ветер, подымая снежную крупу, бил в лицо…

По пустырю почти никто не ходил, особенно зимой, но очень нетерпеливые изредка пересекали его, чтобы сократить путь до трамвайной остановки: поселок вырос, а довести до него линию трамвая еще не успели.

Возле большой мусорной груды, занесенной с наветренной стороны снегом, Денискин остановил свою команду. Все присели на корточки, и Сережка присел тоже. Борис — тот просто согнулся в три погибели. Его рост, который мог бы создать ему славу грозного волейболиста, был сейчас только помехой. Молчали. Присевший с краю Денискин вглядывался в темноту. Совсем ушедший в свое кургузое пальтецо Пузан тоже обшаривал местность глазами, покачиваясь из стороны в сторону. Над самым ухом Сережки тяжело сопел Заливин.

— Идут! — сказал тихо Денискин. — Пузан, у тебя готово? Все по местам. Как подойдем — Каланча налево, Генка направо, Сергей назад. Брать будем только я и Пузан. Ну, смотрите мне!..

Денискин грязно выругался. И хотя говорил он вполголоса, в его интонации, ругани, во всем его облике была такая злоба, такая остервенелая сила, что Сережке стало страшно. Но он опять подумал: «Я не трус. Нет, я не трус!» — и стал следить за каждым движением Денискина, ожидая его приказаний.

— Повело! — скомандовал Денискин. — Все разом! Ну!..

Прижимаясь друг к другу, они вышли из своего убежища и преградили дорогу трем закутанным женским фигуркам. Когда подошли вплотную, Сережка попытался разглядеть их лица, но в темноте не смог ничего увидеть.

— Назад, смотри назад! — прохрипел Пузан.

Сережка мгновенно повернулся и стал напряженно глядеть в сторону поселка, невольно вслушиваясь в каждый звук, в каждый шорох за своей спиной. Он слышал, как Денискин сказал:

— Деньги, часы, кольца, серьги — живо! И чтоб без шума! Кто пикнет — не встанет. Ясно?

На мгновенье все стихло. Потом тоненький, дрожащий голосок произнес:

— Отдайте им все, девочки.

Опять стало тихо. Сережке хотелось обернуться, но, помня окрик Пузана, он не решался.

— Долго ты будешь копаться? — угрожающе спросил кого-то Денискин, и ему ответил голос Пузана:

— Чего ты смотришь на нее — рви с ухом!

Сережка чувствовал, как краска заливает ему лицо. «Неужели ему не стыдно? Ведь девчонки! Только бы скорей это кончилось, только бы кончилось!»

— Куда сверток-то тянешь — это ж дамские туфли?! — услыхал он резковатый женский голос.

— Отдай, Клава, пусть берут, — умоляюще отозвался голосок потоньше.

Тут снова вмешался Денискин:

— Молчи! Не твое дело! А ты без разговорчиков… Теперь бегом! Молитесь, что целы остались.

Мимо Сережки, быстро удаляясь, промелькнули три ссутулившиеся фигурки…

Подождав, пока они скроются из виду, ребята двинулись дальше. Сережка уныло смотрел под ноги, боясь взглянуть на ребят.

— На нищих напоролись, эх ты, начальство! — насмешливо процедил сквозь зубы Пузан.

— Молчи, гад! — ответил Денискин. — Кто знал…

Они ругались между собой, не обращая внимания на остальных.

Возле высокой заснеженной кучи мусора, похожей на ту, которая уже служила для них укрытием, все остановились.

Снова присели на корточки и стали ждать. На этот раз недолго. Опять скомандовал Денискин, все вышли из засады, опять Сережка, уже без понукания Пузана, стал тревожно оглядываться по сторонам, страшась окружающей тьмы и в то же время надеясь на нее.

— Деньги, часы, быстро! — выпалил Денискин.

И тогда за своей спиной Сережка услышал дребезжащий, очень печальный голос:

— Что ты, сынок? Опомнись, сынок, откуда у старухи деньги?

— Кому сказал — быстро! — повторил Денискин все так же неумолимо.

— Ребятки, что вы, ребятки, пожалейте… У меня двое сынов на фронте полегли, ребятки… — Женщина говорила часто-часто, словно боясь не успеть высказать самое главное, и в голосе ее услышались слезы.

— Каланча, обыщи ее! — скомандовал Денискин.

— Ироды! Ироды проклятые, погодите, найдут на вас управу…

— Заткнись! — рявкнул Денискин. — Ножа захотела?!

— Отдай им! — раздался мальчишеский голос — Отдай все, а то убьют.

— Ничего, переловят вас, иродов, погодите. На, подавись, проклятый, на, на!..

Вдруг женщина осеклась, тяжело охнула, застонала, а Денискин крикнул: «Бежим!» — и сорвался с места.

Сережка побежал вместе со всеми, увязая в рыхлом снегу, стараясь не отстать, подгоняемый доносившимся сзади пронзительным мальчишеским криком:

— Бабушка, что с тобой, бабушка?!

Сережка задыхался от бега, от волнения. Ему казалось, что за ними гонятся, что сейчас их поймают и все будет кончено. Страх гнал его вперед. Наконец он услышал шепот Денискина:

— Стой!

Они оказались на дороге. Это была неудобная, плохо мощенная дорога, поэтому машины шли по ней редко — шоферы предпочитали делать крюк и ехать в объезд.

Прячась от показавшейся в прорванных тучах луны, Денискин остановился возле какого-то сруба. Едва отдышавшись, Сережка спросил Денискина:

— Чего ты с той старухой сделал, а?

— Ты еще мне поговори — тогда узнаешь!

Перед глазами Сережки в тусклом и косом луче света едва блеснуло узкое лезвие финки. Блеснуло — и скрылось. Он встретился — близко-близко — со взглядом Бориса и прочел в нем то же, что испытывал сам: страх.

Но как ни страшен был Денискин, Сережка видел сейчас в нем единственную надежду на спасение, полагаясь на его опытность и ловкость.

Услышав приказ Денискина возвращаться поодиночке, Сережка робко сказал:

— А я с тобой, Петька, можно?

Денискин двинул его локтем в бок так, что у Сережки перехватило дыхание, а Пузан добавил брезгливо:

— Да отвяжись ты, щенок…

— Кто-то идет, — взволнованно сказал вдруг Заливин.

Резко выделяясь на залитом луной снежном поле, медленно приближались две фигуры. Когда луна скрывалась в облаках, фигуры пропадали, потом появлялись снова. Немного погодя можно было разглядеть идущих под руку мужчину и женщину. В свободной руке мужчина нес маленький чемоданчик.

Потом стали долетать их голоса — обрывки слов, смех — звонкий девичий и сдержанно-снисходительный мужской. Сережка боялся вздохнуть. Рядом с ним, слившись со стеной, безмолвно стояли остальные.

Луна снова скрылась в тучах. Тогда Денискин коротко бросил:

— За мной!

— Не надо! — шепнул Сережка, схватив его за руку. Денискин, оттолкнув его, прохрипел:

— За мной! Все за мной! Семь бед — один ответ! — и выбежал из укрытия.

А дальше было вот что: девушка сделала шаг назад, и вдруг ее нога взлетела вверх. Денискин взвыл. Удар пришелся ему в живот.

Не давая опомниться, девушка схватила его руку, в которой была зажата финка, и крикнула:

— Алеша, бей!

Парень словно ждал команды. Он сбил с ног Денискина и повернулся к Сережке…

Сраженный боксерским ударом под «ложечку», Сережка медленно опустился на землю, судорожно глотая воздух, и последнее, что он увидел, прежде чем потерял сознание, — клубок сцепившихся тел, беззвучно катающихся по снегу, и два широких снопа автомобильных фар, разрезавших ночную тьму…

Вскоре Сережка сидел на скамейке в большой неуютной комнате. Он плакал, закусив губу и стыдясь своих слез.

Взлохмаченный, без единой пуговицы на пальто, Борис Клоков тупо смотрел, как Заливин прижимает грязный платок к подбитому глазу.

Поодаль развалился Денискин. Он все так же двигал челюстью, презрительно чмокал, нагло улыбался, изредка бросал вокруг злобные взгляды.

Пузана не было.

Молоденький милиционер стоял возле скамьи, не спуская глаз с арестованных. За столом сидел капитан и заканчивал протокол.

Около чернильницы лежали серьги, часы, смятые денежные бумажки, лакированные дамские туфельки…

Зазвонил телефон. Капитан взял трубку, послушал и, похвалив своего невидимого собеседника, сказал, обращаясь к задержанным:

— Дружка вашего поймали. Теперь, кажется, все… Если женщина выживет, твое счастье, Денискин. Отделаешься пятнадцатью годами.

Денискин хрипло засмеялся.

— Выкручусь… Досрочно выпустят…

И, небрежно сплюнув, заржал.

Не поднимая глаз, капитан тихо сказал:

— Ошибаешься, Денискин. Придется сидеть сполна.

А за дверью плакала женщина. Сережке хотелось не слышать отчаянных рыданий, он зажал уши, но сквозь стены, сквозь плотно сжимавшие голову ладони прорывался этот надсадный мучительный крик:

— Что ты наделал, Сереженька?! Сыночек мой, что же ты наделал?!

Крик осекся…

Капитан повернул голову к окну и прислушался. Из висевшего на улице репродуктора донесся перезвон кремлевских курантов. Голос диктора провозгласил:

— С Новым годом, товарищи!

Капитан поднялся из-за стола, взглянул на конвоира, дружески ему улыбнулся, потом посмотрел на ребят, и глубокая морщина пересекла его лоб.

1961

Как сложилась судьба тех, о ком вы сейчас прочитали?

Сначала был суд: за групповой разбой и покушение на убийство. Я защищал Сережку и не скрою: на этот раз передо мной стояла не слишком трудная задача. Надо было только объяснить, каким образом он попал в эту компанию, как получилось, что за какие-то считанные минуты случайная встреча перевернула вверх дном его короткую жизнь.

Я рассказал все, о чем здесь написано, и был понят: суд избрал для Сережки условное наказание.

Клокову, помнится, дали шесть лет. Заливину — восемь, Пузану — двенадцать, а Денискину — пятнадцать. Но пятнадцать Денискин не отсидел — не хватило терпения. Он бежал и по дороге убил человека — только за то, что тот не сразу отдал ему свой чемодан. Через неделю Денискина поймали. Его снова судили, приговорили к расстрелу, и приговор этот приведен в исполнение.

Пузан в колонии совершил новое преступление, ему добавили еще пять лет, и, насколько я знаю, он пребывает за «высоким забором» до сих пор.

Следы Заливина потерялись, а Клокова я нашел через несколько лет: он был уже в другой колонии — отбывал наказание по другому делу. Сначала его выпустили условно-досрочно, какое-то время он держался, но потом снова втянулся в «блатные» дела: помогал приятелям по «отсидке» — не даром, конечно — прятать ворованное. Был изобличен и получил по заслугам.

Ну, а Сережка доверие полностью оправдал. Ему было стыдно вернуться в свой класс, и его отправили к родным, в деревню, где Сережка начал работать в колхозе. Потом переехал в город, поступил на завод.

Он кончил вечернюю школу, стал комсомольцем, честно рассказав новым друзьям все, что случилось с ним в ту новогоднюю ночь.

Когда я его разыскал, он уже был студентом-заочником и еще — отцом годовалого сына. Жена работала вместе с ним, и Сережка писал о ней скупо, но нежно.

Он дал мне «честное, честное, честное слово» напоминать о себе «хотя бы по праздникам», но слово свое не сдержал, и я на него ничуть не в обиде. Я привык, что обо мне вспоминают вовсе не в праздники. Так что пусть уж подольше не пишет!..