У крутого обрыва

ОПОЗНАНИЕ

До конца рабочего дня оставалось еще два с половиной часа, но народный суд, куда я приехал читать архивное дело, оказался запертым на замок.

— Все пошли в Дом культуры, — сказал гревшийся на крылечке старик. — Выездная у них… Поспешите — успеете.

Так по чистой случайности я попал на этот процесс.

Что такое выездная сессия, знает, наверное, каждый. Это судебное заседание, которое проводится вне стен суда — в клубе или в общежитии, в красном уголке, а то и прямо в заводском цехе. Когда суд, стремясь широко распахнуть свои двери для публики, не ждет гостей, а сам отправляется к людям, которые иначе, возможно, никогда и не стали бы его аудиторией.

Любители сильных ощущений все реже и реже захаживают в нарсуд, где даже во время шумных процессов толпятся обычно лишь родственники и знакомые подсудимых. Тот, кто втридорога переплачивает за плохонький детектив и жадно набрасывается на газетную хронику происшествий, почему-то отнюдь не стремится получить информацию «в развернутом виде», да притом без посредников — из первых рук.

Дело тут не только в лености, в отсутствии свободного времени, недостатке афиш и утрате традиций. Судебный процесс — не уцененный товар, нуждающийся в броской рекламе. Это — наша боль, наша беда, о ней не кричат на всех перекрестках, чтобы зеваки сбежались на эффектное зрелище. И все же пустующий судебный зал — явление досадное. Ибо публичность советского правосудия — не в том лишь, что оно творится на глазах и под контролем присутствующих, но и в том еще, что аудитория подвергается здесь умелому и тонкому нравственному воздействию, что в ходе процесса формируется у слушателей сложнейший комплекс представлений и чувств, именуемый правосознанием.

И вот ради этого — чтобы воспитывать, побуждая каждого строго следовать велениям закона, демонстрируя неизбежное торжество справедливости, суд сам «идет к горе». Те, кто по своей воле ни за что не пошли бы в нарсуд, валом валят на сессию, проходящую в клубе.

Я пришел без опоздания, но зал уже был полон. Паренек лет четырнадцати с огорчением уступил мне место на подоконнике — другого, увы, не нашлось.

«Сюжет», который на этот раз суд представил вниманию публики, не изобиловал кошмарными деталями и неожиданными ходами. Сначала он показался мне даже заурядным донельзя, лишенным какой бы то ни было остроты. Но по тому, как зал реагировал на каждое слово, звучавшее со сцены, можно было понять, что для публичного «показа» дело выбрано не случайно.

Вот уже несколько месяцев город ждал этого дня. Шли письма в редакции местных газет, звонили районным руководителям, ходили на прием к прокурору — не родственники потерпевшей, а посторонние люди. Спрашивали: когда же? Подгоняли: скорей! Требовали: найдите наконец преступника и покарайте его! «Мы опасаемся ходить по улицам, пока преступник на свободе!» — написали горожане на имя прокурора. И хотя была в этом доля эмоционального преувеличения, их можно понять.

Ограбили Клаву Артеменко, продавщицу станционного буфета. Поздним вечером, возвращаясь с работы, она шла, как всегда, пустырем, чтобы сократить путь. На пустыре в эту пору совершенно безлюдно. И совершенно темно…

Обдав Клаву грязью, машина преградила ей путь. Какой-то мужчина — рослый, широкоплечий («может, водитель, а может, и пассажир, я не запомнила», — сказала Клава) — молча вырвал из ее рук сумку, отобрал брошку, часы. «Снимай серьги!» — угрожающе прошептал он — это были его единственные слова.

Потом он с трудом втиснулся в кабину, машина сразу дала газ и скрылась в темноте. Номер — нарочно, случайно ли — оказался заляпанным грязью, но Клава успела заметить главное: грабитель был на сером «Запорожце» («На сером», — повторила Клава суду, и я тут же подумал: ночью все кошки серы. Пословица лежала на поверхности, было бы странно, если бы я ее не вспомнил).

Милицейские мотоциклы примчались по Клавиному сигналу минут через сорок. При свете фар долго искали место происшествия. «Может быть, здесь, — сказала Клава, — а может, и здесь». Разница между двумя «здесь» равнялась чуть ли не ста метрам. Но и то правда: как ей было запомнить в темноте, напуганной и потрясенной, точное место? Вбить колышек, что ли?..

Следов было множество (машины ходили тут часто) — размазанных, наслоенных друг на друга, размытых дождем. Осмотрели огромную территорию — никаких признаков «Запорожца» не нашли. Ни следов борьбы (борьбы, как мы помним, и не было), ни следов мужской обуви. Может быть, плохо искали. Но, похоже, искали неплохо, и если не нашли, то не по своей вине.

Милиция сделала то, что в ее силах. Она взяла на контроль всех владельцев серых «Запорожцев» — не только в городе, но и в районе. Их друзей и знакомых. И тех, кто когда-то судился за кражи и грабежи. Кто был у милиции на подозрении, кого держала она под контролем — профилактики ради. Кто пытался сбыть часы, брошь или серьги. Кто вдруг стал широко тратить неизвестно откуда добытые деньги.

И вскоре (не очень-то вскоре: месяца через два), после того как один за другим по разным причинам отпали все «кандидаты», остался единственный — наиболее «подходящий». Это был некий Василий Соснин, владелец серого «Запорожца», купленного, кстати, на средства весьма сомнительные. Несколько лет назад он уже успел «отбыть срок», вернувшись, обзавелся семьей, стал работать, но так и не расстался со своей репутацией пройдохи и лоботряса. То его видели в темных компаниях, то он шатался, пьяный, по закусочным и буфетам. Все жалели жену — та плакала, но терпела: у них уже было двое детей.

Этот самый Соснин сразу после того, как ограбили Клаву, оказался вдруг при деньгах. Многие видели, как на следующий день он шиковал в ресторане. Вечером того дня, когда произошло ограбление, он вернулся домой поздно, причем так и не смог объяснить, где же он был. Правда, нашелся свидетель, который встретил Соснина примерно в те же часы в десяти километрах от места ограбления. Но долго ли добраться туда на колесах? И свидетель не засек точное время. И сам Соснин, которому ухватиться бы за это алиби, категорически отрицал, что там вообще был.

И — что самое главное — Клава опознала в нем грабителя. Без малейших сомнений. С первого взгляда. Он и правда был рослый, широкоплечий.

Мало того! Десятилетний мальчишка вышел в тот вечер во двор закрыть на ночь калитку и случайно увидел, как с пустыря на большой скорости выскочила легковая машина. Когда она сделала крутой вираж, тормоза взвизгнули, под колесами что-то стрельнуло, водитель притормозил, чтобы проверить шины. Было темно, горели только подфарники, да еще в глубине двора тускло светилось одно оконце. Но смышленый мальчишка заметил: рослый, широкоплечий… Когда ему показали Соснина, он сразу опознал в нем того шофера. Без всяких сомнений. И — с первого взгляда.

Одна улика цеплялась за другую, и все вместе они выглядели весьма убедительно. Публика негодовала: Соснин («вопреки очевидным фактам», — разъяснял мой сосед своей подружке) начисто отрицал все. Страсти особенно накалились, когда Клава взошла на сцену и недрогнувшим голосом повторила, глядя Соснину прямо в глаза: «Это были вы!» — «Нет, не я!» — упрямо возразил тот, и зал ахнул от возмущения. «Зачем ей лгать? — спросил судья. — Или у вас с Артеменко есть личные счеты?» Соснин пожал плечами. «Вот видите, — сказал судья, — почему тогда мы должны ей не верить?..»

Скажи он эти слова где-нибудь в кабинете, и я, наверное, пропустил бы их мимо ушей. Но здесь, в огромном зале, со сцены, они звучали иначе. Обнаженнее. Резче. И уязвимей.

Ну конечно же уязвимей!.. «Почему ей не верить?» Да потому, что закон требует не веры, а доказательств. Потому, что, веря этим показаниям и не веря тем, суд неизбежно становится на опасный путь п р е д п о ч т е н и я одних доказательств другим. Это значит, что свидетель Икс, у которого безупречная репутация и хороший послужной список, имеет больше надежды повлиять на судейское убеждение, нежели свидетель Игрек, в личном деле которого два выговора за прогулы.

А между тем далеко не всегда личные добродетели надежно гарантируют точность восприятия явлений и фактов, объективную их оценку, хорошую память. Разве злой умысел — единственная причина, по которой один человек возводит напраслину на другого? Сколько раз мы сталкивались и с добросовестным заблуждением, и с неодолимым стремлением выдать желаемое за сущее, и с самовнушением, и с — вольным или невольным — внушением со стороны… Со страхом, который вносит существенные поправки в воспоминания. С жалостью, которая делает то же. И наконец, со своеобразной «психологической аберрацией», когда то, что вначале высказывалось как нечто предположительное, самому рассказчику начинает со временем казаться бесспорным: допустимое и возможное выдается за быль.

«Почему мы должны ей не верить?» — спросил судья. Зал всколыхнулся: «Правильно! Как же это нашей Клаве не верить? Соснину верить, что ли?»

Цель, ради которой суд приехал в Дом культуры, были достигнута.

Но для чего, собственно, он приехал? Или — точнее: для чего ему стоило приезжать? Для того лишь, чтобы публично покарать человека, которому предъявлено обвинение? Или — чтобы досконально во всем разобраться? С особой придирчивостью проверить улики? Продемонстрировать высокий уровень правовой культуры, воспитывая в людях уважение к закону? Ведь закон, если неуклонно следовать его велениям, не помешает торжеству справедливости, не избавит истинного преступника от заслуженной кары.

Процессуальные гарантии, строжайшее соблюдение прав подсудимого, проверка и перепроверка всех сомнений, всех версий, всех доводов сторон — это как раз для того, чтобы преступник мог быть наказан. Но — обоснованно, доказательно и справедливо. Слушается ли дело в тесной комнатке нарсуда или в просторном зале Дома культуры — закон один. И соблюдаться он должен на выездной сессии столь же дотошно, как всюду. Пожалуй, еще дотошней.

Но вот адвокат просит суд обеспечить явку свидетеля: речь идет о человеке, который видел Соснина тем вечером в десяти километрах от места происшествия и который неизвестно почему на процесс не пришел. Правда, Соснин отказывается от своего алиби, но тем важнее перекрестный допрос: может, свидетель ошибся, может, Соснин намеренно что-то скрывает; а может быть, этот допрос даст ключ к разгадке. Не к той, что предложена обвинением, а какой-то другой.

Но нет, ходатайство отклоняется. («Не срывать же нам процесс», — заметил судья.) И другое: о проведении психологической экспертизы — для оценки способности ребенка (не ребенка вообще, а вот этого десятилетнего свидетеля) в темноте, при случайной и мимолетной встрече, воспринять и запомнить приметы водителя («суд сам разберется»). И еще одно: о вызове дополнительных свидетелей — очень важных, кстати сказать.

Слушалось бы дело в нормальных, а не особенных условиях, первое и третье ходатайства были бы удовлетворены непременно. А может быть, и второе. Если суд хотел вынести обоснованный приговор (именно этого он, конечно, и хотел), то свидетели, о вызове которых просил адвокат, были ему просто необходимы. Но не меньше, оказывается, ему было нужно другое: довести процесс до конца. В тот же день. Ибо собрались люди. Сотни людей. Они ждали финала. И дождались.

«Признать виновным… — читал судья. — Приговорить…» Зал взорвался аплодисментами…

Но это был, в сущности, не финал. Финал наступил гораздо позднее.

В буфет, где работала Клава, пришла посетительница. Протянула деньги, чтобы расплатиться. И Клава заметила на ее руке часы. Свои часы…

Как же попали они к той женщине? Та сказала, что ей подарил их парень, который недавно стал за нею ухаживать. Парень не отпирался, но утверждал, что часы купил на рынке у незнакомого человека. Сначала предполагали, что это просто сообщник Соснина, укрывший по его просьбе награбленное. Но проверка показала, что Соснин и этот парень не были даже знакомы.

«Понаблюдаем, — решил начальник уголовного розыска. — Мало ли что…» И верно: он не ошибся. Парня как-то заметили в обществе одного парикмахера, который был примечателен тем, что имел «Запорожец». Не серый, а светло-бежевый. Но — «Запорожец»…

Не без сожаления я опускаю подробности этого очень интересного розыска. Парикмахер, на которого пало подозрение в грабеже, оказался к нему непричастен. Зато парень, презентовавший подруге чужие часы, был полностью уличен. Иногда он промышлял «левой» работой: ремонтировал машины несведущих в технике владельцев. Подрабатывал и у парикмахера, который полностью ему доверял и не имел оснований усомниться в его честности. Парень брал машину на вечер, а то и на несколько дней. Остальное, я думаю, ясно. Скажу лишь, что этот парень был действительно рослым и широкоплечим! Это единственное, что делало его похожим на Соснина.

После того как истинный преступник был обнаружен, с легкостью нашлось объяснение и всем прежним «уликам». Впрочем, улик-то, если разобраться, кроме опознания, не было никаких. А опознание, как мы видим, нуждается в самом критическом, в самом придирчивом к себе отношении. Его, я думаю, можно класть на судейские весы, лишь если оно надежно подкреплено другими уликами и выдержало сложнейшее из испытаний — испытание сомнением.

Ну, а кроме опознания — что же, собственно, было? «Шальные» деньги, которые тратил Соснин? Их давала ему, как впоследствии оказалось, одна состоятельная особа, к которой он часто наведывался тайком от жены. Был у нее и в тот вечер, когда ограбили Клаву: вблизи дома этой особы Соснина и заметил свидетель, который не явился в суд.

Хотя Соснин благородно скрыл эту связь и даже, ради своего оправдания, не сослался на алиби, его безнравственное поведение симпатий, конечно, не вызывает. Но ведь и самый несимпатичный человек не может быть осужден за то, чего он не делал. Хотя бы в его «анамнезе» и была судимость. Боюсь, что именно она-то и была решающей гирькой на весах правосудия в том злосчастном процессе. Об этом прямо не говорилось. Но подразумевалось.

Процесс, на котором осудили настоящего грабителя, проходил не в Доме культуры. И о прекращении дела Соснина, о его освобождении не сообщали публично: аплодисментов по этому поводу не полагалось. Просто он вернулся к некогда плакавшей от его загулов жене. Она заплакала и на этот раз — от счастья, что он дома.

Ошибка исправлена, но где гарантия, что она не повторится? Не с Сосниным, так с другими. Стремление не «осложнять» процесс в угоду его «воспитательному эффекту», к сожалению, не такая уж редкость, когда дело слушается выездной сессией. А между тем, как указал пленум Верховного суда СССР, «никакое отступление от норм материального и процессуального права и упрощенчество при рассмотрении дел недопустимы и не могут быть оправданы соображениями так называемой целесообразности». И в самом деле, можно ли говорить о целесообразности поспешного, необоснованного или мнимообоснованного приговора, который если что-то и воспитывает, то лишь искаженное представление о правосудии.

В далеком теперь уже прошлом — лет сорок и больше назад — выездные сессии назывались показательными процессами. Со временем этот термин вышел из обихода, но смысл, который в него вкладывали, — остался. Выездная сессия по своей сути и ныне сохраняет черты показательного процесса, который призван убедить присутствующих в неотвратимости и суровости наказания за содеянное зло — воспитать устрашением, если пользоваться терминологией юристов: смотрите, дескать, наматывайте на ус!.. Поэтому трудно представить себе выездную сессию, окончившуюся мягким, а тем более — оправдательным приговором: если возможен такой приговор, суд едва ли пойдет «в люди».

Между тем оправдательный приговор, если, разумеется, он отвечает существу дела, в не меньшей степени способствовал бы правовому и нравственному воспитанию присутствующих. А может быть, даже и в большей.

Не слишком ли мы сужаем, не слишком ли упрощаем назначение выездных сессий, сводя их к пропаганде тезиса, кажущегося чрезмерно примитивным для людей, чей уровень правосознания неизмеримо вырос за последние годы? Тем более, если это сопряжено подчас с неоправданными издержками: ведь суд, как бы его ни обставлять, не может и не должен превращаться в воспитательное «мероприятие», где роли расписаны заранее и так же заранее известен конец. И где бы он ни проходил, суд решает не абстрактную воспитательную задачу, а конкретную судьбу живого человека.

Пусть же всегда выездная сессия будет трибуной, на которой торжествует гуманизм и справедливость нашего закона, беспристрастность, объективность и мудрость судей, облеченных народным доверием.

1971