У крутого обрыва - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Аркадий Иосифович Ваксберг (СЕМЕЙНАЯ ДРАМА) #12

СЕМЕЙНАЯ ДРАМА

Грустно писать об этой истории. Не только потому, что в основе ее лежит горе. И не только потому, что публичное вторжение в чужую беду всегда таит в себе какую-то неловкость. Но и потому еще, что — я хотел бы сказать это сразу — все, буквально все участники драмы, как бы ни были велики их ошибки и прегрешения, не могут не вызвать сочувствия.

Меньше всего мне хотелось бы выступить в роли судьи, раздающего всем сестрам по серьгам. Или обвинителя, бичующего пороки. И даже защитника, заслоняющего слабого от ударов судьбы. Любая из этих трех позиций правомерна для публициста. Но история, о которой пойдет речь, всего менее, как увидит читатель, способна вызвать судейскую объективность, обвинительный пафос или защитительную страсть. История эта — лишь материал для раздумий, конфликтная ситуация, в которой обнаженно и остро проявились некоторые актуальные нравственные проблемы.

Вот почему она имеет право на общественное внимание. Тривиальная история о том, как один молодой человек не мог примирить чувство с долгом, как искал он выход из этой драматичной коллизии — и не нашел.

Виктору 28 лет, он жил во Владивостоке, куда уехал работать, получив диплом ленинградского вуза. Там, вдали от дома, он встретил женщину, почти сверстницу, которой тоже было одиноко и неуютно, потому что и ее дом остался за тысячи километров. Она приехала на Дальний Восток из Ивановской области к мужу, но жизнь не сложилась, муж ушел, а она успела привязаться к этим краям, обратно, домой, уже не тянуло, а тут еще встретился Виктор, они подружились, сблизились — ничем не связанные, взрослые люди, свободно распоряжающиеся самими собой. Не было в этой связи ничего постыдного, безнравственного, порочного — они не таились, сослуживцы и знакомые воспринимали ее, эту связь, естественно и просто, как и подобает воспринимать подобные вещи людям морально чистым, духовно здоровым, лишенным ханжеской демагогии и чуждым примитивных нравственных схем. Ибо «греховность» связи, если, повторяю, идет речь о людях свободных, есть только в обмане, когда ради достижения маленьких целей щедро бросаются на ветер фальшивые слова, когда раздаются клятвы и обещания, которые заведомо не осуществятся.

А тут не было ни обмана, ни обещаний, взрослые люди, не обремененные никакими обязательствами перед кем-то третьим, поступили так, как им хотелось, как диктовали им их представления о порядочности и долге. Людмила — так звали эту женщину — не сделала ничего, чтобы расторгнуть свой брак и тем самым создать условия для возможного «оформления» новой семьи. Не сделала и после того, как стало ясно, что вскоре явится на свет новая жизнь…

Возможно, она ждала, когда сам Виктор предложит ей это. Скажет: «Разводись наконец, чтобы мы смогли поскорей расписаться». Ждала. Но не дождалась.

Дурно он поступил? Непорядочно? Я обещал никого не «судить», но, как видно, оценивая поступки людей в подобных ситуациях, попросту невозможно избежать «приговора». Тем более что есть обычай, и он категоричен: женись…

Но никто еще не доказал и никогда не докажет, что жениться вопреки желанию нравственней, чем от этого воздержаться. Не говорю — без любви: известно немало семей, где брак поддерживается не чувством, а привязанностью, уважением, общими интересами, глубоким убеждением в необходимости этого союза, наконец, совместно прожитыми годами — огромным пластом жизни, проведенной рядом, пластом, который не вычеркнуть, не забыть. Но, как бы там ни было, в этих случаях всегда есть желание, добрая воля — то, без чего брак лишается всякого смысла. Недаром же во все времена и у всех народов последний и главный вопрос, который задавали жениху перед «венцом», был недвусмысленно ясен: «Х о ч е ш ь ли ты взять ее в жены?» И, естественно, — невесте: «Х о ч е ш ь ли стать его женой?»

Не любишь ли — хочешь ли?.. Ибо, если женишься не любя — это дело твоей совести. Если же — не желая, то этот союз аморален по всем божеским и людским, нравственным и юридическим законам. Аморален, поскольку целью брака является создание семьи. Жениться, не желая ее создать, — поступок абсурдный, бессмысленный, лишенный какой бы то ни было нравственной основы, тем более — в обществе свободных и равных людей, где превыше всего — достоинство и честь человека.

Ну, хорошо, а как же третий — тот, кому предстоит появиться на свет? Разумеется, женщина, пожелавшая в подобной ситуации иметь ребенка, сознательно принимает на себя все бремя забот о нем, все то, что неизбежно сопряжено с его воспитанием и ростом — без семьи, без налаженного быта. Принимает, ни на кого не сетуя и не предъявляя ни к кому никаких претензий.

Государство позаботилось о том, чтобы материнство было только свободным и желанным. Рождение ребенка — осознанный шаг, на который женщина решается, все взвесив, все обдумав, предвидя последствия во всей их сложности и перспективе.

Но так уж устроен свет, что мужчина, если он порядочен и честен, всегда чувствует бо́льшую ответственность за судьбу будущего ребенка. Это он должен позаботиться о крове, об условиях, в которых ребенку предстоит расти. Никто не может ему навязать брак. Не всегда его можно понудить, чтобы оказывал моральную и материальную помощь. Но чувство ответственности, сознание своего долга, мужское достоинство, наконец, повелевают ему сделать больше, чем он д о л ж е н.

Закон создает для таких благородных побуждений необходимую правовую базу. Нельзя искусственно создать семью. Но можно, не связывая свою судьбу с женщиной, которую не хочется «взять в жены», дать ребенку свое имя. Точнее — отчество. И фамилию. Признать отцовство. И тем самым возложить на себя те формальные обязанности, которые с отцовством сопряжены.

Э т о — долг любого мужчины, как бы ни сложились его отношения с матерью ребенка. Долг, от которого, к великому сожалению, иные спешат уклониться…

Виктор не уклонился.

«Люда! — писал он ей в родильный дом. — Нам нужно серьезно обо всем поговорить. Сейчас же первой и самой сложной проблемой является жилье… Я тебя предупреждал обо всем этом, но ты же все решала только сама. Вот результат — проблемы, проблемы».

Не слишком-то ласковое письмо — первый отклик на весть о рождении сына. Нет в этом отклике ни радости, ни любви, но есть трезвое сознание ответственности за самое элементарное — крышу над головой ребенка, которому ты дал жизнь.

Крыша над головой — во веки веков это долг и забота мужчины. Виноват ли он в том, что далеко не всегда, даже с печатью о регистрации брака, ему удается ее обеспечить? «Крыши» не продаются в соседнем универмаге. При всем желании обеспечить каждому и немедленно нужное жилье, при том огромном размахе строительства, которое разворачивается на наших глазах, государство не может еще без промедления удовлетворить в полной мере растущие потребности каждой семьи.

Приходится ждать. А ждать было некогда.

«Люда! — Это я цитирую еще одно письмо Виктора, оно написано на следующий день. — Где-то через три месяца завод сдает дом… Одну комнату могут дать мне… Сможешь ли ты это время прожить в общежитии? Если нет, то я просто ума не приложу, как выкарабкаться из этой ситуации… Я отвечаю не только за себя, но и за тебя, и за нашего сына, так что принимать поспешные решения — преступно. Напрасно ты пишешь, что будешь проклинать меня. Да, я виноват, виноваты мы оба, но Он будет в любом случае расплачиваться за наши необдуманные решения…»

По правде говоря, я не знаю, какие поспешные и необдуманные решения Виктор имел в виду, но за что же, собственно, проклинать его? Двое взрослых людей з н а л и, что ни у Люды, ни у Виктора во Владивостоке жилья еще нет. Комнату, которую через три месяца Виктор должен был получить, он имел намерение отдать Люде и сыну. Он высказал это категорично и ясно. Никто не мог заставить его так поступить. Никто — кроме голоса совести. И он внял ему. Что же еще в этом положении мог он сделать? И что — должен?

В Ленинграде был дом. Отец, мать и сестра. Квартира. Не так-то просто — и странно, пожалуй, — привести в родительский дом женщину — не жену, если к тому же и не собираешься стать ее мужем. Но — ребенок… Ребенок-то все-таки не чужой…

Он решился. Как раз подошло время отпуска. «Мне необходимо лететь домой и разговаривать с родителями», — написал он Люде.

Перед тем как лететь, он сделал главное: зашел в загс и подал заявление о признании своего отцовства. Совести была чиста, и долг исполнен.

Разговор с родителями не получился. Что он, в сущности, мог им предложить? Взять ребенка на воспитание? Или поселить его здесь. Вместе с матерью? Но в какое двусмысленное положение он поставит и ее, и себя? И родителей — тоже…

Он уже твердо знал, что жениться на Люде не сможет. Не хочет. Почему — это касалось только его одного. Только его — и никого больше. Письмо Люды, которое он получил, — гневное, оскорбительное, задевшее его достоинство — лишь укрепило Виктора в этом решении.

К тому же здесь была Галя — девушка, которую он знал, с которой дружил. Она ждала его, а он чувствовал себя виноватым, не мог смотреть ей в глаза. Ему казалось, что она не простит его. Но, выслушав Виктора, рассказавшего ей всю правду, она простила.

Не думаю, чтобы кто-то был вправе судить его судом более строгим, чем судила она. Мы вообще часто склонны, хотя бы в мыслях, давать непререкаемую оценку поступкам людей — поступкам, за которые они отвечают только друг перед другом. Рискуя повториться, скажу еще раз: если никто никого не обманывает, не использует во зло доверие и неопытность, не раздает заведомо неисполнимых обещаний, то двое, свободно распоряжаясь собою, не посягают на общественную мораль. Это та сфера жизни, где человек может поступать по своему желанию, и конечно же он несет ответственность за свои поступки — по закону и совести. Ответственность эта в равной мере ложится на обоих, точно так же, как право судить или прощать принадлежит не нам с вами, а лишь тому, кого этот поступок прямо задел.

…Он послал телеграмму на работу: «По семейным обстоятельствам прошу дать дополнительный отпуск». И женился. Я думаю, это был не только голос сердца. Но и бегство от совести. Потребность скрыться от тех самых «проблем, проблем», которые возникли перед ним во всей своей реальности и неразрешимости.

Впрочем, неразрешимы они были не в смысле формальном, но в том, как он сам их воспринимал. Формально он был свободен, и никто не мог ему помешать устроить жизнь по своей воле. И нравственно он был тоже свободен: он никому не сулил златые горы, не солгал, не унизил, не отрекся от отцовства, от помощи ребенку, от заботы о нем. И все же мысль о том, что «что-то не так», не давала покоя.

«Галя, милая, здравствуй! — писал он жене сразу же по возвращении во Владивосток. — Все эти десять дней как сказочный сон, от которого я не могу прийти в себя. Мне все кажется, что я ушел из дома на работу и вот-вот должен возвратиться. Остались одни воспоминания, которыми я живу. Прошло три дня, как мы расстались, а кажется, что прошла целая вечность. Как все было прекрасно! Я тебя люблю и не стесняюсь это говорить и писать… Не волнуйся, все образуется и станет на свои места… Целую много-много раз. Люблю, тоскую. Твой Виктор».

Верил ли он сам, что «все образуется»? Он сказал Люде: «Ребенка я буду полностью содержать. И воспитывать его, если ты позволишь. Могу взять его к себе. Могу отправить к родителям. Реши, как лучше. И построю тебе кооперативную квартиру. Но большего — не могу, хоть убей».

Теперь мы никогда со всей точностью не узнаем, какой разговор произошел между ними. Не простым, как видно, он был: сразу же после этого разговора Люда купила билет и с грудным ребенком отправилась за тысячи километров — в Ленинград, к совершенно незнакомым ей людям. Цель была ясна, ее с предельной краткостью изложил Виктор в записке, небрежно нацарапанной на вырванном из тетради листке:

«Галя, я вынужден просить тебя дать мне развод. Прости. В.».

Самолет еще был в воздухе, когда Виктор, не найдя в себе мужества распутать узел, который он сам завязал, ушел из жизни.

Он зримо представил себе, какая буря разразится в Ленинграде, когда Люда вручит адресату эту записку. И еще того раньше — когда она только появится в доме родителей, от которых он скрыл свой «позор».

Буря действительно разразилась, а еще через час, после того как Люда, вручив записку, ушла, принесли телеграмму: «Виктор погиб…»

Он погиб, не решив ни одной из «проблем, проблем», а лишь создав новые, которые остаются и по сей день.

Я читаю письмо Люды в редакцию — огромное письмо, занявшее полностью две ученические тетрадки, — и пытаюсь представить себе их разговор — тот последний разговор перед тем, как ей улететь в Ленинград. И не только этот разговор, но и те, что велись между ними все последние месяцы, полные обид и претензий.

И чем больше я читаю эти тетрадки, тем отчетливей — из намеков и полунамеков — проступает фраза, которую особенно часто она повторяла: «Ты должен!.. Ты должен!..» А что, в сущности, он должен? Виктор выполнил все требования закона. И поступил так, как диктовала ему совесть. Он не сделал лишь одного — не женился. Но э т о было п р о т и в его совести, а то, что против совести, то безнравственно. Ибо — фальшиво.

Можно ли удивляться, что непомерные требования к Виктору сменились столь же непомерными к тем, кто потерял сына и мужа? Случилась трагедия, но Люда требует, чтобы родители и жена построили ей квартиру, чтобы — «по моральным соображениям» — отказались в ее пользу от своих «прав на наследство» (вклад в сберкассе на очень скромную сумму).

По моральным соображениям отказаться от права? Меня сильно смущает встречающееся порою в письмах и даже в газетных статьях «столкновение лбами» морали и права. Советский закон воплощает в себе нравственные принципы нашего общества, которым придана обязательная сила, поэтому человека, поступающего по закону, решительно не в чем упрекнуть. Достаточно допустить даже самое малое исключение из этого непреложного правила, и каждому откроется произвольная возможность самому толковать, когда следует поступать по закону, когда — нет. Борясь с правовым нигилизмом, нельзя поощрять этот же самый правовой нигилизм под флагом борьбы за мораль.

Допустим, действительно, женщине, прожившей с мужем лишь десять дней, негоже претендовать на наследство. Допустим, хотя это, конечно, не так. Посмотрим, однако, на историю с наследством ее глазами: ведь она должна отказаться от того, что ей законно положено, в пользу женщины, которая самим своим существованием стала причиной гибели ее мужа. Хороша ли эта женщина, плоха ли, виноват ли Виктор в чем-нибудь, нет ли — вопрос другой, но ведь муж погиб, и эта женщина, — разумеется, вопреки своей воле, — прямо к этому причастна. Так можно ли, нравственно ли требовать от жены т а к о г о шага?

Или — квартира. Да, Виктор обещал ее построить, обещал — чтобы ж и т ь. Но он трагически ушел из жизни — должны ли теперь родители в своем безутешном горе оплачивать еще и этот счет?

Или — ребенок. Да, Виктор хотел воспитать его, он выполнил все те формальности, которые были необходимы, чтобы ребенок имел отца, он мечтал, чтобы его родители заботились о внуке. Теперь Виктора нет, и внуку — этой живой плоти безвременно ушедшего сына — они готовы отдать все тепло. Но допустимо ли диктовать им те формы, в которые только и может облечься их забота?

Вопросов много, и, вероятно, каждый из них породит вовсе не однозначные ответы. Жизнь вообще не любит однозначных ответов, она сложна, и каждая человеческая судьба — свой мир, непохожий на остальные. Оттого-то всегда кажется грубой и примитивной «отмычка», с которой иные «моралисты» любят ломиться в чужие души, навязывая априорно готовые схемы.

Легко понять человека, жизнь которого не задалась, надежды рухнули, а планам не было дано свершиться. Понять и посочувствовать ему… Но нельзя согласиться с такими людьми, искренне считающими, что все вокруг им что-то должны.

Мало думая о последствиях своих поступков, не чувствуя всерьез никакой ответственности за свои действия, они не ведают, как именно повелевает поступить им их собственный долг, но чрезмерны в своей необузданной требовательности по отношению к другим.

Если бы каждый помнил прежде всего о с в о е м долге, соблюдал бы его в точности, он не позволил бы себе и к другим предъявлять требования невыполнимые, находящиеся за гранью того, что человек обязан. Наверно, драм тогда стало бы меньше, а «конфликтные ситуации», которые вообще-то неизбежны до тех пор, пока существует жизнь, в значительной мере лишились бы своей остроты.

1973

Никогда еще мне не приходилось читать такой противоречивой, непререкаемо категоричной в своих полярных суждениях почты! Письма яростно спорили друг с другом, безоговорочно поддерживая какого-либо одного героя очерка и столь же безоговорочно осуждая других. Крайность «обвинителей» была под стать крайности «защитников», и какое-то время я даже жалел, что вынес подлинную человеческую драму на публичный суд.

Драма эта, как видно, задела многих, «наложившись» на чьи-то трудные судьбы, разбередив незажившие раны. Она вызвала у многих потребность рассказать о себе — с той же обнаженностью и болью, с какими была воспринята ими чужая драма, чужая несложившаяся судьба…

«Прочитала очерк уже лежа, перед сном, и настолько взбудоражилась, что во втором часу ночи вскочила с постели — и вот строчу» — так начиналось одно письмо. Подобных писем — взволнованных, доверительных, даже обидных — было много, очень много, и это убедило меня в том, что за «частной» семейной драмой действительно кроется нравственная проблема, требующая осмысления и обсуждения.

В письмах не только давались безапелляционные «оценки» героям, не только рассказывалось об иных — похожих и непохожих — семейных драмах: размышляя о поступках Виктора, Люды и Гали, авторы писем спорили о подлинных и мнимых этических ценностях, о том, что такое порядочность и долг.

«Эта история, — писала контролер заводского ОТК из Новороссийска З. Матвеева, — вызывает много мыслей, заставляет по-новому увидеть и пересмотреть сложившиеся стереотипы нашего отношения к подобным конфликтам. Не сомневаюсь, что под влиянием традиционных представлений о «покинутой», «обманутой» женщине с ребенком многие возьмут под защиту Люду. И глубоко ошибутся.

Автору удалось показать очень характерный, но, к сожалению, не очень привлекательный тип женщин, которых отличает непомерная требовательность к другим и полное забвение чувства личной ответственности. Женщин, не упускающих ни одного случая напомнить о своих правах, но упорно забывающих о своих обязанностях. У таких людей всегда есть в запасе и демагогия, и набор безотказно действующих аргументов, рассчитанных на жалость, на участие.

Не могу представить себе, чтобы женщина, искренне любившая Виктора, могла оскорбить его память шантажом по отношению к родителям, оплакивающим потерю сына. Не могу представить себе, чтобы любовь и семейные узы можно было навязывать кому бы то ни было, фальшиво прикрываясь при этом «интересами ребенка». Только большое взаимное чувство, глубоко осознанное обоюдное желание быть вместе способны создать счастливую семью на долгие годы».

Однако такую точку зрения заняли далеко не все мои корреспонденты. Позиция тех, кто был решительно «против», наиболее решительно и резко выражена в письме владимирского журналиста А. Белявского:

«Вызывает удивление концепция автора, рассказавшего о «семейной драме» не с позиций высокого нравственного идеала, а с точки зрения примитивной житейской утилитарщины. Рассуждения автора, в сущности, близки концепции циничного аморализма, отрицающего существование общепринятых моральных ценностей… История Виктора и Людмилы — не только «материал для раздумий». Она — симптом опасной болезни нравов, эпидемии, которая поразила современный буржуазный мир. Бациллы этой болезни проникают иногда и к нам. И хотя в нашем обществе подобные «связи» — крайняя редкость, это не значит, что мы должны относиться к ним терпимо… Главные герои этой истории наказаны за опошление любви».

Учительница Н. Новикова из Свердловской области ничего не знала о доводах А. Белявского, но ее письмо — как бы ответ на них, ответ, основанный не на абстрактном теоретизировании и не на «житейской утилитарщине», а на жизни. Такой, какая она есть: многотрудной и многосложной, не влезающей в тесные рамки, сколоченные раз и навеки. Хотя Н. Новикова не цитирует прямо К. Маркса и В. И. Ленина, однако в своих размышлениях она исходит из хорошо известных их высказываний о нравственной основе союза мужчины и женщины.

«Автор, — пишет учительница, — отвергает привычную схему: или большая любовь — или пошлые, аморальные отношения. И третьего будто бы не дано. Между тем в жизни все сложнее: дано и третье, и четвертое, и пятое… Далеко не к каждому приходит любовь, которую он проносит через всю жизнь. Сплошь и рядом случается, что чувство, которое человек принимает за «любовь до гроба», со временем (иногда очень быстро) иссякает. Жаль, что это так, но ведь это так! Иначе не было бы разводов. Как ни горько, что распадается семья, но вряд ли хоть один серьезный человек на этом основании осмелится сегодня выступить с предложением запретить разводы. Бывает, что нравственней развестись, чем сохранить семью, основанную на лжи и обмане, когда брак становится «мертвым» и его существование — лишь «видимость и обман».

Но разве не приложимы эти требования коммунистической морали к отношениям, возникшим между Виктором и Людой, хотя их отношения и не были скреплены загсом? Можно ли осудить человека за то, что он не поддался давлению извне, а послушался своего внутреннего голоса и не создал с Людой семью, заведомо обреченную на распад?

Спору нет, крепкая семья, основанная на большой любви, — наш нравственный идеал, и счастлив тот, кто познал его не в книгах, а наяву. Но и отношения людей, построенные на обоюдном желании быть вместе, нельзя третировать как безнравственные. Безнравственно навязывание себя, безнравственно создание семей, где есть только видимая оболочка брака, но нет того, что составляет этический минимум любого супружеского союза: добровольное желание к а ж д о г о строить жизнь вместе».

Эти рассуждения, под которыми я с удовольствием бы подписался, хочется дополнить иллюстрацией — историей трех молодых людей, очень кратко и выразительно рассказанной двадцатилетним Виктором Аношкиным из Тульской области:

«Два года я дружил с Олей. В июне мы поехали поступать в вуз. По конкурсу мы не прошли, но там познакомился я с Наташей. И понял, что встретил ту, которую мечтал видеть рядом. Оле я все объяснил, но она ждала ребенка. Я уходил в армию — оставить ее одну в таком положении я не мог. Мы расписались. У меня не было сил встретиться с Наташей, я ей все объяснил на бумаге и добавил, что не хочу быть препятствием в ее жизни. И вот дома растет Сережа, мой сын. Я воспитывался без отца и матери, не хочу, чтобы Сережа не имел материнской заботы и твердой отцовской руки. Но я не смогу жить с Олей. Этот год превратился для меня в один мучительный день, которому нет конца. Во сне я вижу Наташу, все думы о ней, Оля чувствует это, и вот она мне написала: «Я была неправа, что не оставила тебя в покое после встречи с Наташей. А жить только ради Сережки, который заставит тебя смириться с тем, что любовь ушла, — этого я не хочу, потому что жизни настоящей не будет».

Видимо, таким был бы и конец «семейной драмы» Люды и Виктора, если бы Виктор «поддался давлению извне», а не «послушался своего внутреннего голоса»: менее трагическим, но очень далеким от того идеала, к которому мы все так стремимся. А может быть, и не менее трагическим: боюсь, что и в насильно навязанной семье воинственное «ты должен!» продолжало бы звучать с прежней, и даже с еще большей, силой. И выдержать это «ты должен!» человек ранимый, эмоциональный, душевно не очень-то сильный вряд ли бы смог.

В огромном потоке читательских писем оказались и такие, где автора упрекали в «сугубо мужском взгляде на драму женской души». «Как такую тонкую ситуацию дали распутывать мужчине?» — недоумевала одна читательница, и тот же вопрос повторялся в десятках других писем. Так родилась мысль узнать мнение двух популярных и уважаемых женщин, которые не претендовали на то, чтобы стать голосом всего женского населения, но которые, однако же, для многих и многих воплощают женственность, порядочность и благородство: с известной актрисой театра и кино Аллой Демидовой, создавшей образы многих наших современниц, и с той, что ежевечерне «без стука входит в дом», становясь как бы членом миллионов семей, — диктором Центрального телевидения Валентиной Леонтьевой.

Их диалог, вышедший далеко за пределы конкретной истории, рассказанной в очерке, значителен и любопытен, — мне хочется извлечь из него лишь несколько мыслей.

Алла Демидова обратила внимание на одну «знаменательную примету времени: в другие эпохи жертвой внебрачной связи стала бы Люда. Это ей пришлось бы расплачиваться за «незаконнорожденного» ребенка. Именно ее затравили бы церковь, общество, «добропорядочная» среда. А теперь удар пал на того, кто раньше был бы лишь окружен романтическим ореолом «сердцееда», любимца женщин…»

А Валентина Леонтьева задала вопрос, на который сама же ответила: «Какую роль в жизни героев очерка играло д е л о? Между строк легко читается, что его герои отнюдь не были снедаемы жаждой творчества. Скорее всего, они относились к работе как к неизбежной необходимости. Быть может, Виктор не запутался бы в любовных «коллизиях», будь он увлечен любимым делом. Быть может, Людмиле не пришло бы в голову заниматься склоками и шантажом, если бы она была захвачена жаждой общественной деятельности».

Но наиболее важной мне показалась мысль, высказанная Аллой Демидовой, — о «трагических, разрушительных последствиях черствости и озлобленности, которые деформируют души… Если бы у всех участников «семейной драмы» хватило благожелательности и добра, может быть, драмы и не было бы вовсе…».

Мне кажется, Алла Демидова «ухватила» самую суть проблемы. Ведь даже аскетическая непримиримость ревнителей «нравственного идеала», не допускающих ни малейшего отклонения от прокрустова ложа умозрительной схемы, — тоже признак недоброты, когда воинственно и нарочито отвергается все, что в эту схему не лезет, когда нет ни желания, ни умения постигнуть противоречивость и сложность человеческих поступков, великое разнообразие мотивов, которые ими движут, извинить слабости, которые присущи даже носителям нравственных идеалов.

Недоброта жестка и бескомпромиссна, она требует от человека всегда и во всех случаях поступать только так, и никак иначе. Она не допускает и мысли, что не только любовь может привести двоих друг к другу, но и увлечение, нежность, доверие, одиночество. Потребность в ласке. Страх перед бегом времени, уносящим лучшие годы. Наконец, иллюзия любви, которая вполне искренне кажется подлинной. Одному, а то и обоим…

Драма отвергнутой любви — всегда драма. Отвергнутой и обманутой — драма вдвойне. Но мягкость и доброта, культура и интеллигентность избавляют ее от иссушающей злобы. Не дают обиде превратиться в орудие мести. Из-за того, что стало, перечеркнуть то, что было.

Они делают нас человечными. А только человечность достойна любви.