У крутого обрыва

Это вовсе не очерк. Не статья. Не заметки. А отчет. В меру подробный, по необходимости краткий, почти протокольный отчет об одном дне. Пятнице, 13 апреля. «Черной пятнице», как сказали бы раньше. Именно тогда в поселке Челябинского кузнечно-прессового завода случилось несчастье. Точнее — вечером этого дня.

Но нам непременно надо вернуться к утру и последовать за нашим «героем», иначе мы вряд ли поймем то, что произошло ближе к ночи.

Итак, утром 13 апреля учащийся производственно-технического училища Владимир Слугин, которому через десять дней исполнялось 16 лет, решил, как обычно, в училище не идти, тем более что день начинался веселый, солнечный начинался день и это, понятно, нужно было отметить.

Одному отмечать не хотелось, но на улице, только он вышел, повстречался Брызгалов — не находка, конечно, и все-таки свой, на счету у него и кража, и драки. За решетку попасть не успел по юности лет, впрочем, это уже мой комментарий. Слугин о решетке не думал.

Слугин ничего не сказал, он вообще говорить не любил, схватил Брызгалова за шиворот, тот покорно остановился, а тут как раз показался Разинкин («несколько мелких краж» — записано на его карточке в детской комнате милиции), пристроился тоже, так они втроем и направились в город.

Зашли для начала в пельменную, отметили (девять кружек пива — всего ничего), шататься по городу расхотелось — толчея, машины, милиционеры опять же, — вернулись в поселок. Друзья отвалились, ушли спать, а Слугин купил четыре бутылки вина («Южное» называется), все четыре выпил сам. На ногах держался крепко, он вообще пьянел трудно. («По какому поводу вы пили?» — спросит его впоследствии прокурор. «От нечего делать», — ответит Слугин.)

До дому добрался под вечер, мать уже вернулась с работы. «Где, сынок, напился?» — ласково спросила она. В последние дни он изрядно ее колотил, нагнал страху и вот снова пришел пьяным, опять, чего доброго, руки распустит. Но он не распустил, ответил совсем добродушно: «Разве мало друзей?»

Включил проигрыватель, стал слушать пластинки. Было у него несколько любимых пластинок, особенно одна — «Песня индейца» Джона Лаудермилка, — ее он сразу поставил, потом еще раз, еще и еще, выстукивая ложками в такт по столу. Стучать — это вообще его хобби: в клубном оркестре он играл иногда на ударных, если не был, конечно, пьян.

Лениво переложил с подоконника на стол и обратно на подоконник несколько растрепанных книжек. Читать он был не горазд, по изредка все-таки доводилось. Потом, во время суда, когда личность его оказалась в центре внимания, Слугина спросили, запомнил ли он хоть одну из прочитанных книжек. Оказалось — запомнил: «Охотники на мамонтов». — «Это о чем же?» — «Про то, как индейцы мамонтов били». — «Так ведь не было уже мамонтов, когда появились индейцы». — «Все равно интересно: мамонт большой, а индейцы маленькие. Но они его убивают, а не он их».

Кошка жалобно мяукала у двери, просилась на двор. Мать пнула кошку ногой, ругнулась. «Ну что ты, мама? — укоризненно сказал Слугин. — У нее ж языка нет, раз мяучит, значит, ей надо…»

Он зевнул, посмотрел на часы: скоро восемь. Уже стемнело, но спать еще не хотелось. Походил из угла в угол по комнате, покрутил рычажок телевизора, вышел на улицу. На скамеечке сидел отец, бубнил себе что-то под нос. Это с ним часто бывало: напьется, разбуянится, начнет командовать: «Смирно! Вольно! Живи довольно», — а кругом смеются. «Это у нас вроде бы поселковый клоун», — сказал потом журналисту участковый инспектор милиции. А сестра Владимира Слугина, Людмила, добавила: «Всю жизнь отец оскорблял и унижал мою мать. Помню, стаскивал ее за волосы с печки и бил, бил. У нее вся голова в шрамах. И за нами, дочерьми, тоже гонялся». Чтобы «семейная картина» была ясна окончательно, скажу еще, что и мать слишком знакома милиции («появление в пьяном виде на улице, угрозы, нецензурная брань» — написано против ее имени в журнале дежурств оперативного отряда дружины).

Так вот, Владимир вышел на улицу, увидел бормочущего отца, схватил швабру и ударил его по голове. Тот закричал. Собралась толпа. Мать выбежала на крик, стала разнимать, Владимир разбил камнем оконное стекло, взял нож и ушел.

Мать побежала в штаб дружины, но милиционера на месте не оказалось. Дежурил дружинник Иван Макарович Бульбаков. Безучастным не остался, пошел к Слугиным домой. Владимир, укрывшись за углом соседней постройки, увидел дружинника. «Ну, заделаю я этому Бульбакову, — сказал он громко вослед. — Наплачется он у меня». Рядом стояли женщины, услышали угрозу, но промолчали: весь поселок знал, что с Владимиром связываться не стоит.

В книге дежурств за 13 апреля записи о заявлении Слугиной не оказалось. Есть другая запись: «Дежурство прошло спокойно». И подпись: Бульбаков. Если бы он знал тогда, Бульбаков, чем окажется для него «спокойное» это дежурство!..

Тем временем Владимир Слугин бродил по улицам поселка, решительно не зная, чем бы себя занять. В руке, засунутой в карман, был нож и требовал действий. А действовал Слугин вот так.

29 октября. Вместе с приятелями участвовал в краже.

30 октября. Снят с поезда дальнего следования без билета, в кармане обнаружен нож. Поставлен на учет детской комнаты милиции.

30 ноября.

«Оперативным отрядом задержаны подростки Слугин В., Кузнецов В., Разинкин Б., которые хулиганили, избили мальчика. С подростками проведена беседа о недостойном поведении, после чего они отпущены домой»

(из записи в журнале дежурств).

8 декабря. Слугин, рассердившись за что-то на преподавателя, бросил в него стул, потом — тяжелую вешалку. Колотил мебель, бранился. Был пьян. Хулигана пришлось связать. Позвонили в милицию и вытрезвитель, там ответили, что «подростков не берут».

25 декабря. Взломал чужой сарай, украл барана. В связи с амнистией уголовное дело о краже производством прекращено.

6 февраля. Затеял драку в школе. Разбил оконные стекла.

21 марта. Задержан в состоянии опьянения, хулиганил.

«Проведена беседа, после чего отпущен»

(из записи в журнале детской комнаты милиции).

23 марта. Пришел «в гости» к своей знакомой, но ее отец предложил пьяному Слугину уйти. Слугин ударил его рукояткой ножа по голове, «причинил легкие телесные повреждения, не повлекшие вреда для здоровья». Поскольку ответственность за такие действия наступает с 16-ти лет, дело против Слугина производством прекращено.

26 марта. Будучи пьяным, набросился на охранника завода, где проходил производственную практику. Объявлен выговор.

27 марта. Избил нескольких человек, в том числе 44-летнего слесаря Купцова. Подошел к нему и ударил в спину. «Я думал, что он шутит, повернулся, чтобы узнать, в чем дело. Слугин ударил меня в лицо, потом стал кидаться камнями» (из показаний Купцова в суде). «Зачем ты избил Купцова и других?» — спросил потом Слугина судья. «Не знаю, — ответил Слугин, — просто так…»

…В руке, повторяю, был нож, и он требовал действий.

Возле школьной спортплощадки, куда Слугин вышел, бесцельно блуждая по улицам, он увидел женщину, которая пошатывалась, держа под мышкой бутылку вина. «На, отпей», — протянула бутылку Слугину. Он отпил, потом вытащил нож и ударил ее несколько раз в спину. («Двенадцать колотых ран… повреждения тяжкие, опасные для жизни» — из заключения экспертизы.)

Женщина закричала. Слугин бросился бежать, на ходу вытирая лезвие ножа о брюки. На крыльце школы-интерната сидели несколько ребят. Он подбежал — его узнали. Его вообще в поселке все знали: местная знаменитость. Слугин снял с себя телогрейку, пиджак. «Это положи сюда, — скомандовал он, — это сюда… Подержи-ка нож… Дай мне свой пиджак…» Ему беспрекословно подчинились, хотя какое-то время он был безоружен. «Зачем тебе нож?» — наивно спросил один из парней. «Животы вспарывать», — спокойно ответил Слугин.

Он вернулся домой, заглянул в окно, спросил: «Как отец?» — «Отдыхает, — шепотом ответила мать. — Кушать хочешь?» Пошла делать ужин, то и дело оглядываясь, не стукнет ли сзади. Слугин не стукнул — просто ушел.

По дороге встретился Николай Бульбаков — паренек четырнадцати лет, сын дружинника Бульбакова, вслед которому часа два назад Слугин крикнул: «Наплачется он у меня…» Настало время привести в действие свою угрозу.

«Пойдем со мной», — приказал Слугин Бульбакову. «Куда?» — «Увидишь…» Он вытащил из кармана нож, поиграл им, легонько пырнул Бульбакова в бок. Тот заплакал. «Чего ревешь? — удивился Слугин. — Я ж пошутил».

Он повел его к спортплощадке — поглядеть, что стало с той женщиной, которая осталась на земле истекать кровью. Фонари не горели. Ощупью, цепляясь за растущие вдоль забора кусты, Слугин и Бульбаков обогнули площадку — какая-то сила неумолимо толкала их навстречу беде.

В конце забора, у края небольшого обрывчика, Слугин наткнулся на спящего мужчину. Конечно, это было не лучшее место для сна. Но из песни слова не выкинешь… Двое рабочих — Л. и П. — решили проводить в отпуск третьего. «Провожали» на пустующей спортплощадке, укрывшись в кустах, — вином под названием «Южное». Тут же, в кустах, и уснули: один — на краю обрывчика, двое — возле забора.

Сначала Слугин наткнулся на первого — это был Л. «Обыщи», — скомандовал Слугин. Бульбаков стал шарить по карманам. Л. шевельнулся. «Пни!» — раздался приказ. Пинки привели Л. в чувство. Без лишних слов Слугин пустил в ход нож. Неподалеку валялся тяжелый обломок бетона. С его помощью Слугин и Бульбаков несколькими ударами размозжили голову Л. Экспертиза обнаружила на его теле около пятидесяти ран.

С двумя другими церемонились еще меньше. От подробностей, я думаю, читателя можно избавить. Вообще-то юриста трудно удивить описанием крови, но о деталях тройного убийства на окраине Челябинска без ужаса невозможно читать…

Слугин и Бульбаков обыскали трупы, собрали трофеи: пару стоптанных туфель, разменную монету и пачку папирос. Туфли нашли потом в сарае Слугиных: они-то и позволили совершенное преступление квалифицировать как убийство из корыстных побуждений.

Но — подождите, я забегаю вперед. До квалификации еще целые сутки. Пока что друзья-приятели расходятся по домам. Бульбаков успел заскочить к знакомым — узнать, чем закончился передававшийся из Москвы хоккейный матч. «Наши выиграли», — обрадовал он мать и отца: они ждали его, попивая чаек. Поужинал, преспокойно заснул. Утром мать едва добудилась его. Пошел в школу, резвился в перемену на школьном дворе: пригожий выдался день…

Слугин тоже спал спокойно, но встал раньше. Натощак приложился к бутылочке и отправился посмотреть, как уносят на прикрытых простынями носилках его жертвы.

Я знаю, какой вопрос беспокоит читателя, и отвечу сразу. Три психиатра высокой квалификации целый месяц в больничных условиях изучали личность Слугина, его здоровье и поведение. Они собрали данные о всей его жизни, наблюдали за ним, исследовали мельчайшие нюансы его психики. И пришли к выводу, что речь идет о человеке здоровом, отдающем отчет в своих действиях, вменяемом, если пользоваться научной терминологией, а значит, несущем всю полноту ответственности за содеянное. И Бульбаков, разумеется, тоже.

Так выходит, спросите вы, это зверское убийство нескольких человек — оно что же, из-за пары туфель? Из-за пачки папирос? Из-за недопитой бутылки вина, которую Слугин забрал у женщины, нанеся ей двенадцать ножевых ран? Я и сам задаю себе тот же вопрос и тщетно ищу ответа. Столь же тщетно, как и судьи.

«Бутылку вина, — сказал Слугину судья, — ты мог бы и так отобрать, не убивая. Ведь мог бы?» — «Мог», — улыбнулся Слугин, молодецки расправив плечи. «А зачем же ножом?.. Двенадцать раз…» — «Не знаю».

«Не знаю», — твердили Слугин и Бульбаков, и я думаю, это не было ложью.

Я думаю, они и правда не знали — зачем, и это куда страшнее, чем если бы знали. Ибо даже преступную логику поступков можно как-то предвидеть, а предвидя, предотвратить, но бессмысленную жестокость, одержимую злобу — как ее-то предвидеть?

«Убили безо всякой причины» (многократно повторенные показания Бульбакова). «Просто так… Убили, и все… Не могу объяснить — почему…» (показания Слугина).

Он не может, но мы-то должны. Почему аккуратный, чистенький Бульбаков («Незлобивый, откровенный, вежливый», — сказал о нем классный руководитель) способен поднять руку на человека, торопясь на трансляцию хоккейного матча? Что сделало зверем 15-летнего Слугина, который держал в страхе весь поселок — сотни взрослых людей, Слугина, который плевал на выговоры и разъяснительные беседы?

Суд вынес обоим максимально возможный для несовершеннолетних приговор — самый суровый, который закон допускает: по десять лет лишения свободы каждому. И частное определение: если бы Слугин был своевременно изолирован (для этого были законные основания), погибшие остались бы живы.

Но вопрос «зачем?» — главный вопрос в этом трагическом деле — все равно остается. Защита ходатайствовала о вызове в суд психолога, чтобы помог он раскрыть мотивы этого страшного преступления. Прокурор, однако, не согласился. «Нет тут сложных психологических моментов», — уверенно сказал он.

Неужто действительно нет?..

1973

На вопрос, которым завершается очерк, попытались ответить люди разных профессий, возрастов, взглядов. Откликнулись юристы и педагоги, психологи и врачи. Уникальность, беспрецедентность истории, рассказанной в очерке, не помешала широте разговора: именно такие редчайшие и ошеломительные события привлекают общественное внимание и заостряют проблему. А проблема значительна, она отнюдь не сводится к вопросу: откуда взялись они, Слугин и Бульбаков, и как с ними поступить?

Нет, она важнее и шире: можно ли предотвратить такие драмы и что каждый из нас должен сделать, чтобы очистить город, район, улицу от злобствующего хулиганья?

«Первое, что бросается в глаза, — начал свой комментарий кандидат юридических наук Ф. Бердичевский: — вопиющее попустительство, приведшее к забвению известного принципа неотвратимости наказания… Вместо того чтобы немедленно принять предусмотренные законом меры, правонарушителя развращают безнаказанностью… Совершенно ясно, что наказание, если бы оно неотвратимо последовало еще после первых «звоночков», предотвратило бы гибель трех человек».

Да, э т и трое людей остались бы живы. Но ведь за прежние «доблести» Слугину — подростку пятнадцати лет — полагалось не так уж и много. Оказавшись вновь на свободе, каким бы он предстал перед нами: исправившимся или осатаневшим? Человеком, которого общество без опасений может принять в свои ряды, или злодеем, чья необъяснимая ярость обрушится не на те, так на другие, случайно подвернувшиеся ему под руку, жертвы?

Слугина и Бульбакова признали виновными в убийстве из-за корысти. Корысть и вправду была велика: пара стоптанных туфель, разменная мелочь, сигареты и неполная бутылка вина. Три жизни (и увечье четвертого!) — такова цена этой корысти…

Значит, что же — убивал «просто так»? Просто так ничего не бывает. Это не только расхожая «мудрость», итог нехитрых житейских наблюдений, но и строго научная истина, подтвержденная анализом и на этот раз. Когда юристы и психологи после публикации очерка «У крутого обрыва» внимательно исследовали дело, они обнаружили, что поступки Слугина «не лишены мотивов. Однако эти мотивы лежат не на виду, а глубоко запрятаны в отношении Слугина к окружающим людям, в содержании его собственных самооценок, в выработанных им привычках и в понимании своего места среди других людей».

В семье Слугиных, как мы видели, царил культ насилия, и этот культ, вместе с культом спиртного, от отца перешел к сыну. И от матери — тоже… Но отец, в довершение ко всему, был еще и поселковым клоуном, да и мать — местным посмешищем, когда горланистой пьянчужкой шаталась по улицам и по рынку. Могло ли это не ранить самолюбие сына и не озлобить его?

Всюду он был худшим из худших: последним учеником, бестолочью, лентяем, отпрыском алкоголиков и «рыжих». Никто не хотел иметь с ним дело, все отталкивали его, отпихивали, боялись. Самолюбие было задето, и этим не подавлялась, а лишь распалялась потребность «самоутвердиться», компенсируя свою «неполноценность» тем единственным способом, который был ему доступен, понятен, знаком: кулаком и ножом. Ему постоянно нужны были люди, аудитория, перед которой можно было «проявиться» — не умом, не трудом, не успехами, а страхом, который он наводил. Ему подчинялись, и это возвышало его в собственных глазах.

Но объясняет ли нам этот анализ внутренних пружин, руководивших его поступками, почему все-таки Слугин у б и л? Именно в этот момент, а не в какой-то другой, именно этих людей, а не тех, именно так, а не как-то иначе? Вряд ли… Едва ли… Не следует ли в поисках причин этого необъяснимого для нас поступка обратиться к особенностям личности Слугина, к тем свойствам его характера, его темперамента, которые выделяют его из ряда других личностей, формируют его сложный психофизиологический и нравственный облик? Такой анализ не под силу юристу, не под силу и обычному педагогу, психологические познания которого не безграничны.

Вот что пишет криминолог и судебный психолог М. Коченов, также подвергший анализу это уникальное дело:

«Границы нашего познания расширяются с каждым годом, а значит, увеличиваются и возможности активного и благотворного воздействия на личность. Психология давно уже превратилась в реальную силу, и ее надо смелее вводить в бой с преступностью — прежде всего для профилактики правонарушений несовершеннолетних.

Настало, видимо, время для серьезного обсуждения возможности создания в той или иной форме практической психолого-педагогической службы, направленной на предупреждение преступности несовершеннолетних.

Представим себе, что после одного из первых правонарушений Слугин попадает не на беседу к участковому уполномоченному, а на исследование к профессиональному психологу. Думаю, что многое было бы обнаружено своевременно, а значит — своевременно приняты меры.

Не будет ничего зазорного и в том, если органы, от которых зависит выбор формы наказания подростка, обратятся за консультацией к специалистам в области психологии и педагогики. Между прочим, подобный опыт уже существует и в некоторых европейских социалистических странах. Разве преподаватели ГПТУ и даже — еще того раньше — учителя школы не могли обратить внимание на ту общественную опасность, которая таится в особенностях психики Слугина, в образе его жизни? Но они оказались неспособными вовремя предотвратить это зло. Зато если бы существовала надлежащая психологическая служба, такие вопросы решились бы профессионально и эффективно. Почти не сомневаюсь в том, что психологи, учитывая условия, в которых жил Слугин, и некоторые особенности его личности, порекомендовали бы изолировать его на некоторое время, а не предоставлять возможность «перевоспитываться» своими силами и средствами».

Хотя М. Коченов и уклонился от четкого ответа на вопрос, что же послужило мотивом этого преступления (он признал лишь, что «дело Слугина и Бульбакова принадлежит к числу уникальных по фабуле и сложнейших в психологическом отношении»), им, и это самое главное, предложено конструктивное и весьма перспективное решение для профилактики наиболее опасных и тяжких преступлений, совершаемых людьми, подобными Слугину. Ведь для каждого очевидно, что сигналы «остерегайтесь меня» Слугин подавал не раз. Весь его облик, его поведение, отношение к окружающим, глухое равнодушие к чужой боли, «самоутверждаемость» насилием, потребность в агрессивных действиях, в причинении страданий, — все это было так очевидно, что требовалось даже не зоркое око педагога, а внимательный взгляд самого обыкновенного, профессионально далекого от педагогики, человека, чтобы понять реальную опасность, которую Слугин представляет для общества. Представляет и в том случае, если он п о к а еще и не совершил тяжкого деяния.

Конечно, это не значит, что допустивший даже мелкое правонарушение подросток, в предвидении (или из опасения) того, что он когда-то совершит уже не мелкое, должен профилактики ради отправиться за решетку. Это лишь значит, что вопрос о его судьбе надо решать не только как вопрос юридический («за такое-то нарушение полагается то-то, а про все остальное знать не хотим»), но и как психолого-педагогический — с привлечением специалистов, мнением которых сейчас никто не интересуется, исходя из обычной дилетантской самонадеянности, будто в мотивах поведения, в душевном мире формирующегося человека разобраться под силу любому. (Сравним мнение о деле специалиста, кандидата психологических наук: «сложнейшее в психологическом отношении», и мнение прокурора: «нет тут сложных психологических моментов».)

Профилактическая психологическая служба выявила бы своевременно не только явную общественную опасность агрессивного Слугина, но и скрытую — «тишайшего» Бульбакова, который, по мнению М. Коченова, «представляется… гораздо большей психологической загадкой, чем Слугин». Слабоволие таких парней (а их куда больше, чем «престижно самоутверждающихся», «сильных» личностей типа Слугина) легко превращает их в орудие преступления. Психологическая и нравственная неподготовленность к встрече со злом делает их нередко жертвами случая, который может обернуться трагедией.

Необходимость своевременного выявления и компетентного воздействия на тех, кто в силу индивидуальных особенностей психики представляет повышенную опасность для окружающих, становится тем настоятельней, что наша наука все в большей мере теперь признает кримогенную роль биологических свойств личности, то есть данного не только обществом, средой, воспитанием, но еще и природой. Эти свойства, пишут авторы недавно изданного коллективного труда «Личность преступника» — виднейшие советские криминологи, «иногда играют роль условий, способствующих или затрудняющих правильное нравственное формирование личности. Учет этих условий должен состоять прежде всего в том, чтобы обеспечить дифференцированный подход к воспитанию людей, в особенности подростков и молодежи. Особенности возраста, пола, физического и психического развития, если они правильно учтены, при организации воспитательной работы, могут сыграть положительную роль в формировании личности. Если же воздействие социальной среды не учитывает этих особенностей и, более того, противоречит им, то неблагоприятный результат развития такой личности не должен нас удивлять. Мы не можем изменить некоторых биологических качеств людей, зато мы можем их использовать в положительном плане или нейтрализовать в результате продуманного социального воздействия».

Как видим, анализ драмы, случившейся «у крутого обрыва», вывел нас на сложнейшие проблемы большой общественной важности, требующие для своего решения прежде всего компетентного научного подхода. Конечно, такой подход не сулит немедленных видимых результатов, но только он перспективен и эффективен, ибо опирается не на скороспелые суждения дилетантов, не на эмоциональный пафос, лишенный продуманной, деловой основы, не на ретивые «меры», создающие видимость решения проблем, но в действительности ничего не решающих, а на тщательно и многократно проверенные достижения современной науки. Достижения, решительно требующие внедрения их в жизнь, использования на практике, как это происходит во всех других областях нашей жизни — в экономике, народном хозяйстве, педагогике, медицине…

Можно понять людей, страстно жаждущих избавления от хулиганья не в перспективе, а сегодня, сейчас, не откладывая в долгий ящик. Человек-созидатель, человек-труженик, отдающий все свои силы любимому делу, приумножающий богатства страны, строящий демократичное общество свободных и равных, не желает терпеть сор на родной земле, — он имеет право на покой в собственном доме, он не хочет дрожать от страха при виде шатающегося прохожего, бояться темноты, ждать удара из-за угла.

Все это законное и правомерное желание. Не желание — требование! И не считаться с ним невозможно.

Но нельзя не считаться и с реальностью — такой, какая она есть. Оттого, что победил справедливейший социальный строй, люди не стали святыми. Многообразны и многочисленны причины, толкающие того или иного члена нашего общества на антиобщественные поступки, борьба с этим нелегка и — посмотрим правде в глаза — завершится победой не завтра. Не завтра, но тем скорее, чем активнее будет каждый из нас и чем более точным будет выбор оружия, которое мы обратим против этого многовекового зла.

В «Литературной газете» было опубликовано взволнованное письмо слесаря-наладчика Челябинского завода электромашин Г. Дементьева, жителя того самого рабочего поселка, где Слугин и Бульбаков совершили зверское преступление.

«Может быть, — писал он, — …рассуждения о «безмотивных поступках и самоутверждении подростков» полезны, вызывают у кого-то чисто теоретический интерес, но каково нам, жителям поселка, читать эти абстрактные изыскания! Мы ждем не общих рассуждений, а конкретных практических предложений, которые помогли бы решить эту острейшую проблему».

Автора письма — повторю это снова, — как и всех, кого волнует «острейшая проблема» подростковой преступности, можно понять. Но ученые как раз и вносят «конкретные практические предложения», а вовсе не занимаются «абстрактными изысканиями», представляющими «чисто теоретический интерес». Внедрению научных исследований в практику всегда предшествует теоретическая разработка — это вовсе не значит, что она абстрактна и схоластична. Если ждешь от науки реальной, действенной помощи, нельзя относиться к ней свысока и требовать от нее невозможного: никто не сумеет дать сегодня рецепт, по которому столь ненавистные всем нам антиобщественные проявления разом исчезли бы, как по мановению волшебной палочки. Усилением наказания здесь поможешь меньше всего. На это прямо указывал В. И. Ленин: «…В борьбе с преступлением неизмеримо большее значение, чем применение отдельных наказаний, имеет изменение общественных и политических учреждений», то есть, иначе говоря, такая организационная перестройка, которая устраняет причины антисоциальных проявлений и способствует их профилактике. Предложение создать активно действующую психологическую службу, своевременно выявляющую потенциальных правонарушителей и рекомендующую наиболее эффективные меры воспитательного воздействия, как раз и имеет в виду такую принципиально важную, качественно новую организационную форму, позволяющую действенно бороться с преступностью на научной основе.

Эту мысль поддержал и ленинградский ученый кандидат психологических наук Ф. Махов, успешно сочетающий научную разработку проблемы с экспериментальной проверкой полученных выводов на практике.

«От самодеятельности в профилактической работе с трудными подростками, — писал психолог, — надо наконец перейти к ее научной организации. Давно пора уже объединить разрозненные усилия комсомола, органов милиции, отделов народного образования, комиссий по делам несовершеннолетних в единую систему воспитательных мероприятий. Давно пора уже перестать делать основную ставку на энтузиастов, которых хватает максимум на год или два… В этом деле нужны научная основа, кадры, организация, которая вела бы всю работу не только по зову сердца, но и по долгу службы».

Ф. Махов рекомендует и конкретную, вполне достижимую цель, которая должна стоять перед такой организацией, работающей «по долгу службы». Соглашаясь с тем, что преступления подростков подчас сопровождаются необычной жестокостью, Ф. Махов видит в этом «не свидетельство патологического садизма, а своеобразный «допинг» для чувств и ощущений, самое доступное средство возбуждения психики, извращенную реализацию потребности в нервной разрядке. Такая линия поведения в определенных ситуациях особенно характерна для людей с крайне низким уровнем культуры и укоренившимся пренебрежением к нормам морали… Переключить энергию подростка, его «агрессивность»… в иное, тоже активное, но социально полезное или хотя бы социально безвредное русло — вот важнейшая задача тех, кто работает с «трудными» подростками».

Но где он, «переключатель»? Такой, чтобы повернул налево — хулиганство, повернул направо — трудовое соревнование (русло социально полезное) или спортивный азарт (русло социально безвредное)? Нет такого «переключателя». И не будет. Для столь желанного нам и действительно нужного «переключения» требуется огромная подготовительная работа. Терпение. Время.

Конечно, решение подобной задачи — дело неизмеримо более трудное, чем какие-то немедленные милицейские меры по отношению к тому, кто совершил проступок. Но не надо «те» меры и «эти» противопоставлять друг другу: «или — или». Лучше иначе: «и — и». Охрана порядка, немедленное пресечение беспорядка — такие действия милиции предполагаются сами собой. Только не следует смотреть на них как на единственное и радикальное средство. Как на панацею.

Традиционный вопрос «куда милиция смотрит?» используется часто как оправдание своего бездействия — по трусости ли, инертности или равнодушию, значения не имеет. Будь милиция еще многочисленней, будь еще выше ее профессиональные качества, будь еще безупречней добросовестность каждого ее работника, все равно она не может решить тех задач, которые должны решаться обществом в целом и отдельными коллективами — в частности.

«Нас не может не тревожить тот факт, — читаем в одной из статей, опубликованных «Литературной газетой», — что работающие подростки совершают в восемь раз больше правонарушений, чем подростки, обучающиеся в школах. Возникает вопрос: почему? Думается, что ежедневный контроль за школьниками со стороны учителя, большая степень занятости, более высокий уровень воспитания, более строгие материальные взаимоотношения с родителями дают в определенной мере ответ на этот сложный вопрос. Далее. Передо мной диаграмма уровня преступности по отраслям народного хозяйства. На самом неблагополучном фланге находятся предприятия, где наибольшая текучесть кадров, где нет хороших общежитий, плохо поставлена воспитательная работа, неудовлетворительно ведется борьба с пьянством. Уровень преступности среди лиц, занятых на таких предприятиях, в десять раз выше, чем на предприятиях, где труд более квалифицированный, где сложились прочные трудовые традиции…»

Цифры красноречивы, и они еще раз свидетельствуют о том, как сложна, как неоднозначна проблема, какое множество разнообразнейших факторов тут действует и как наивна попытка найти решение с помощью какой-то одной меры, кавалерийским наскоком, рубкой сплеча.

Надо думать и действовать сообща, а из фактов, даже самых нетипичных, даже таких уникальных, как тот, что случился «у крутого обрыва», делать выводы. Деловые, практические, а значит — не лишенные оптимизма. Дело, активность, борьба всегда сопряжены с перспективой, всегда направлены на достижение поставленной цели, а брюзжание и нытье порождают уныние, ибо если они с чем и сопряжены, так только с бездействием и праздной болтовней.