У крутого обрыва

ВЕНЕЦИАНСКИЕ МЕДАЛЬОНЫ

Дело Березкина я вел лет пятнадцать назад. Скучное, тривиальное дело: кража есть кража. Разве что необычность украденного предмета несколько отличала ее от других, ей подобных.

Предмет, впрочем, был не один — много. Много маленьких венецианских медальонов — изящных миниатюр.

За ними долго охотился известный в кругу собирателей старины музыкант Таманский. Напал на их след, когда ему оставалось жить считанные дни. И все же купил их. А сыну сказал перед смертью: «Смотри не промотай…»

Таманский-младший был одаренный художник, добрый, но безалаберный человек, для которого другом мог стать первый встречный с бутылкой в кармане. Пьянки обычно проходили на старой отцовской даче. Туда же он перевез и часть отцовской коллекции.

Однажды медальоны исчезли. Все до единого. Таманского не было на даче несколько дней. Он приехал и сразу же увидел на стене зияющую пустоту.

Никаких следов взлома обнаружить не удалось.

Ключ от дачи, кроме хозяина, имели еще двое: сторож поселка, который регулярно топил печь и прибирал комнаты, и приятель Таманского Березкин.

— Ерунда! — возмутился Таманский, когда следователь заподозрил Березкина. — Чушь какая-то… Вам просто лень искать преступника, и вы беретесь за первого, кто пришел на ум.

Это было совсем не так: первой пришла мысль о стороже. Но против нее появилось сразу множество аргументов.

Сторожа в этой семье знали давно. Он был верным помощником еще Таманскому-отцу. И за все эти годы в доме ничего не пропало.

Да и что бы с этими медальонами сторож стал делать? Едва ли он понес бы их в антикварный магазин — не так же он глуп, чтобы сразу себя выдать. Сбыть спекулянту? Но тут нужен спекулянт особый, а сторож годами не бывал в Москве, с пришлой публикой не знался, вел замкнутую и тихую жизнь.

Третий довод был еще важнее. Ведь не мог же сторож не понимать, что подозрение едва ли не в первую очередь падет именно на него. Любой на его месте постарался бы инсценировать взлом или как-то иначе обставить кражу, чтобы отвести подозрение от себя.

Правда, этот довод говорил и в пользу Березкина. И он, друг дома, заведомо оказывался в числе кандидатов на скамью подсудимых. Уж он-то, конечно, был достаточно умен, чтобы все предвидеть, и, решившись на кражу, обеспечил бы свои «тылы».

Да, это был довод за Березкина. Но были и доводы против. Следствие сочло, что «против» — больше. Прокурор согласился. И Березкина отдали под суд.

…— Послушайте! — воскликнул он, едва конвой оставил нас вдвоем. — Я совсем ошалел от ваших юридических дефиниций. В этой, извините меня, науке сам черт ногу сломит.

Он вытащил из кармана кипу мелко исписанных листочков и извлек оттуда один, испещренный красными галочками:

— Вот, пожалуйста: «косвенные улики, замыкающиеся в нерасторжимую цепь…» Вы способны объяснить, что это значит?

Я попробовал, но он перебил меня:

— Критерии, критерии!.. Как узнать, какая цепь расторжима, какая — нет? Замкнулась или не совсем?..

Это был не праздный вопрос — ведь против Березкина нашлись только косвенные улики. И мне тоже казалось, что в нерасторжимую цепь они не замкнулись.

— Вот видите, — резко сказал Березкин. — Вы думаете так, я думаю этак, а следователь совсем иначе. Какая же это наука, если каждый может думать по-своему, а проверить ничего нельзя… Уж вы как хотите, а я науку без объективных критериев не признаю за науку…

Спорить с ним было интересно, в нем чувствовался природный дар полемиста, нарочито обостряющего проблему и доводящего доводы оппонента до явного абсурда. Раздражала, однако, его желчь, его грубость, тем более непонятная, что обращался он к своему защитнику, пришедшему, чтобы помочь.

— За вас, — сказал я, — Таманский бьется, как лев.

Он поморщился:

— Лучше бы крепче запирал свои проклятые медальоны. Кто-то украл, а мне страдать.

Я невольно подмечал, как он прячет свой взгляд, как ловко уходит от вопросов по существу. Стоило мне коснуться сколь-нибудь важной улики, он махал рукой:

— Чепуха!

И тут же задавал очередной «философский» вопрос или просил достать научную книгу.

Наша беседа уже подходила к концу, когда я напомнил:

— Против вас еще ваша прежняя судимость. Формально она не в счет, но фактически… Ведь восемь лет назад по странному совпадению вы украли деньги у своего близкого друга!

Березкин вспыхнул:

— Это что — доказательство?..

— Нет, конечно, — сказал я. — Но все же довод…

…За четыре дня до того, как Таманский обнаружил кражу, Березкин «с неустановленным лицом женского пола» приезжал на дачу — их случайно видела из окна своего дома учительница местной школы. «Неустановленное лицо» вскоре стало «установленным». Лина Артемова, чертежница одного московского института, подтвердила, что вместе с Березкиным она ездила на дачу к Таманскому и что медальоны на стене, хоть и мельком, видела своими глазами. Вечер она провела в другой комнате, но Березкин часто отлучался, и тогда из комнаты, где висят медальоны, она слышала какой-то шум.

Правда, на обратном, пути в Москву у Березкина не было ни сумки, ни чемодана. Но медальоны вполне могли поместиться в карманах.

И еще было несколько разных улик. На ящике секретера, где хранилась самая ценная из всей коллекции миниатюра, отыскали-таки след руки Березкина. В его квартире никаких медальонов не оказалось, но зато нашли изогнутый золоченый кусочек металла, который вполне мог быть обломком старинной оправы.

Я чувствовал, как все больше проникаюсь верой в правоту обвинения, но вовремя устыдился: кто меня, собственно, уполномочил выносить Березкину приговор?

— Решитесь ли вы, товарищи судьи, — сказал я в защитительной речи, — вынести обвинительный приговор на основании косвенных улик, которые не замыкаются в нерасторжимую цепь? — Я бросил взгляд на Березкина: ироническая улыбка не сходила с его лица. — Пропажа медальонов обнаружена после приезда Березкина. Но ведь «после» не значит «поэтому» — старое правило логики, известное еще древним римлянам. Не будем от него отказываться, оно выдержало испытание временем. Артемова слышала шум в комнате, но почему непременно это был шум вора? Вообще, в принципе, медальоны могли, конечно, поместиться в карманах. Но где доказательства, что они реально поместились в карманах Березкина? Отпечатки пальцев на секретере оставлены подсудимым, но известно, что он прикасался к этому секретеру десятки, сотни раз. Кто установит теперь дату найденного отпечатка?.. Да, ключ был у Березкина, но не только у него — еще и у сторожа. Наконец, ключ могли украсть, заказать такой же, а потом незаметно вернуть. Или просто сделать с него слепок.

Потом друзья упрекнули меня: по неписаным правилам адвокатской этики нельзя защищать одного, «топя» другого. Иначе говоря, спасай Березкина, но не бросай тень на сторожа.

Ясное дело, обвинять я не вправе — не мое это дело, не мой долг. Когда я вижу, к примеру, адвоката, который от имени потерпевшего требует для виновного суровой кары, мне стыдно за своего коллегу: обвинители найдутся и без него, негоже ему браться за чужую роль.

Но, предлагая проверить различные версии, я никого не обвиняю. Я только хочу добраться до истины. И показать, что версия, казавшаяся следователю самой реальной, не более вероятна, чем много других.

Вот почему я сказал тогда судьям:

— Против сторожа улик собрано не меньше, чем против Березкина. Почему из числа заподозренных исключена, к примеру, Артемова? А главное, где медальоны? Надо искать.

С этим суд согласился. Дело отправили на доследование, а Березкина освободили из-под стражи: суд не осмелился держать его в предварительном заключении при столь сомнительных уликах.

Мы вышли на улицу: Березкин в обнимку с Таманским и я рядом с ними, радующийся их дружбе, их вере друг в друга.

Березкин сухо пожал мою руку:

— Возможно, я пересмотрю свое отношение к вашей науке…

В метро, возвращаясь с процесса, я увидел прокурора. Подошел.

— Поздравляю с успехом, — сказал прокурор. — Хотя у меня нет ни малейших сомнений: украл медальоны Березкин.

— Вы располагаете дополнительными уликами?

— Вам мало тех, что есть? Допустим, найдется еще две, три, пять, — где гарантия, что защита не скажет: подавай десять?

— Дело не в количестве, — напомнил я, — а в том, замкнулась ли цепь…

Он горячо возразил:

— Да, любая улика против Березкина кажется случайной, но разве, взятые вместе, они не впечатляют? Не может же быть столько случайностей сразу… И потом — есть еще профессиональное чутье. Интуиция, основанная на опыте.

Я верю в опыт. В интуицию — тоже. Без нее следователь не творец, а ремесленник. Да и только ли следователь?

Но я очень боюсь, когда интуиция подменяет улики, когда вместо того, чтобы представить неопровержимые доказательства, ссылаются на чутье, проницательность, уверенность, опыт — на эти прекрасные качества, о которых вспоминают как раз тогда, когда не хватает серьезных улик.

— Знаете, мне вас жаль, — сказал прокурор. — Улики уликами, но защищать такого неприятного человека!.. Нелегкое бремя, да?..

Да, нелегкое — что верно, то верно. Но упаси боже, если в суде эмоции возобладают над разумом. Сколько их, милых и обаятельных, совершает тяжкие преступления! Неужто манера держаться, умение «подать себя» избавит их от заслуженной кары? И напротив: несимпатичный, недобрый, плохой человек — неужто он будет наказан без доказательств?..

Возможно, что Березкин — преступник. Очень вероятно, не спорю. Но — вероятно! А осудить можно, если — бесспорно. Только тогда…

Следствие не теряло надежды. Тучи сгущались над головой сторожа.

Еще при первом обыске у него нашли икону из коллекции Таманского. И уникальный самоварчик ручной работы, которому, как сказал эксперт, место в хорошем музее. Отец Таманского подобрал его во время войны под обломками какого-то дома, «вылечил», а потом зашвырнул в чулан: самовары были не по его части и мода на них тогда еще не пришла. Сын не вел счета отцовскому добру: даже не заметил, как исчезла икона, пропал самовар. Сторож повинился: подарила ему эти реликвии втайне от мужа Ольга Петровна, жена Таманского-младшего. Соблазн был велик, отказать сил не нашлось. Зато Ольга Петровна отрицала все это начисто — с возмущением неподдельным.

Ну, правда, с чего бы вдруг ей, пока была женою Таманского, тайком дарить сторожу такие богатства? А уж коли подарила, зачем отрицать?

Но раз сторож, от которого не было ни тайн, ни запретов, мог тайком взять икону и самовар, что мешало ему чуть погодя прихватить еще медальоны?

Ничто не мешало. Только довод ли это, чтобы его осудить?

Часами говорили между собой Таманский и Березкин об этой злосчастной истории: вспоминали мельчайшие детали, спорили — кто?! И вдруг Березкин даже вскрикнул от неожиданности:

— Ты говоришь, что печка была теплой?

— Да, — подтвердил Таманский, — это я хорошо помню. Еще прежде, чем мне бросилась в глаза пустота на стене, я подошел к печке погреться — мороз в тот день ударил жестокий.

Березкин засмеялся, пораженной счастливой уликой, которую неожиданно подарил ему друг:

— А я был на даче за четыре дня до этого, дата установлена точно. И тогда стояла оттепель, мы с Линкой шлепали по лужам. Значит, последним на даче был не я, а старик. Но он это скрыл.

Теперь, пожалуй, Березкин мог бы вздохнуть свободно. И действительно, он пришел ко мне как-то с Таманским, развязно полез целоваться, шепча какие-то «благодарственные» слова… Дело против него прекратили, и Таманский просил меня добиваться, чтобы судили сторожа.

— Ни за что, — сказал я. — Эта роль не для меня. И с чего вы взяли, что украл сторож? Улик против него не больше, чем против Березкина.

— Вот те раз! — возмутился Таманский. — А иконка? А самоварчик? А свидетели? И главное — ни одного убедительного довода в свою защиту…

Как будто это имеет хоть малейшее правовое значение!.. Впрочем, что взять с Таманского, если даже юристы, случается, думают точно так же: молчит, когда спрашивают, — улика; отвечает невпопад, сбивается, краснеет, бледнеет — тут уж не одна улика, а три или пять!

Но в законе-то все иначе. Представил обвиняемый доводы «неубедительные», не представил «убедительные», молчит ли, говорит ли — что с того? Ничего он не должен доказывать — обвинение обязано доказать его вину, а не он свою невиновность. И любое «но» в этой формуле недопустимо. Ибо — незаконно.

…Кража осталась нераскрытой, а Березкин исчез с моего горизонта.

И вот через пятнадцать лет вдруг объявляется Таманский. Пришел обрюзгший, поседевший и облысевший, с синими мешочками под глазами, но я его сразу узнал.

— Ага, вспомнили все-таки… — сказал я не без злорадства. — Что у вас стряслось?

Но стряслось не у него — у племянника, парнишки семнадцати лет, который попал в неприятную передрягу. Мы поговорили об этом, а потом предались воспоминаниям. И тут он сразу огорошил меня, сказав, что Березкин погиб. Поехал в Ялту с приятелем на его машине — и не доехал: наскочил на грузовик…

Мы помолчали, но недолго, потому что он снова оживился, стал рассказывать о себе — о выставках, о наградах. Я спросил, нашлись ли медальоны. Он махнул рукой:

— Просто счастье, что никого тогда не посадили. Иначе меня загрызла бы совесть.

По моему лицу он догадался, что я не понял, — спросил, заглядывая в глаза:

— Вы ведь предполагали, что медальоны никто не крал?

Все это походило на розыгрыш.

— Как так не крал?

— А вот так! Медальоны спрятал я сам. Произошла ошибка, а потом не было хода назад. Понимаете, Ольга из-за развода затеяла дележ вещей. И я испугался за медальоны. Ну, невежда, темный человек, откуда мне знать, что наследство при разводе не делится?! Спрятал я медальоны, а сказал, что украли. Никак не думал, что загремит Березкин…

— Помню, — сказал я, — как вы спасали своего друга. Могли, между прочим, и не спасти…

Он возразил:

— Я был лучшего мнения о нашей юстиции. И, как видите, не ошибся.

В довершение ко всему он был еще демагог…

— А сторож… — напомнил я. — Зачем вы добивались, чтобы его посадили?

Таманский всплеснул руками:

— Бог мой, да что ж тут неясного! Признаться я не мог, это было бы самоубийством. Искали вора, значит, кому-то надо сидеть!.. Березкин был моим другом, а кроме того… — Он замялся. — Что потеряло бы общество, загнав в колонию сторожа? Ничего ровным счетом. А упрятав Березкина, оно лишилось бы полезного человека, молодого, культурного, полного сил. Надеюсь, мы понимаем друг друга? Вы скажете: это грубо, цинично. Не спорю! Но ведь это же правда. Давайте по-честному, ведь это же правда?!.

Надо было выгнать его сразу, не медля, но вместо этого я спросил:

— Вы не боялись, что вас раскусят? Могли бы хоть инсценировать взлом…

— Вот тогда-то уж я бы точно попался: что-то недоглядел, недодумал, оставил следы…

Забавно: его считали когда-то рассеянным, безалаберным чудаком, не от мира сего, и сейчас, возможно, кто-то считает…

— А икону с самоварчиком не вы, случайно, подстроили?

Он возмутился:

— Да что вы!.. Ольга их подарила, старик не соврал. Как раз тогда начались наши скандалы, и она решила перетянуть его на свою сторону. Задобрить… А потом испугалась, как бы я при разделе не припомнил, что расшвыривалась моими вещами. Ну и уперлась: «Нет, не дарила»… — Он робко дотронулся до меня. — Да вы не волнуйтесь. Конечно, моя глупость, заварил кашу неизвестно зачем… Но главное-то — все обошлось! Ведь правда?

— Уходите сейчас же, — тихо сказал я, не поднимая глаз. — Слышите, сейчас же…

Я захлопнул дверь и остался один. Мне вспомнился афоризм, которому сотни лет, — безымянная народная мудрость: «Лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невиновного». И еще мне подумалось, что юристы, ведшие дело о медальонах, не поддались «чутью», оставшись верными совести и закону. В этом не было ни мужества, ни героизма — они только исполнили профессиональный долг.

Но большего в правосудии и не нужно.

1970