У подножия Копетдага

У ПОКГЕНА ДОМА

По внешнему облику Покгена Оразова трудно предположить, что он любит поговорить по душам и посмеяться, но это было именно так. В кругу семьи он совершенно преображался и по вечерам неизменно затевал возню с сыновьями, перебрасывался шутками с Бахар, которую очень любил, подтрунивал над своей женой Дурсун. Когда у него бывало хорошее настроение, он даже пробовал петь, но, к сожалению, голосом его природа не наделила. Когда он пел, казалось, будто звуки долетают из глубокого колодца.

Как-то вечером он отдыхал на ковре, опершись локтем о подушку, и стал вспоминать песни своей юности. Его маленький сынишка, едва научившийся ходить и забавно ковылявший по комнате, остановился, удивленно поглядел на отца, а потом испуганно заревел. Покген смутился, умолк и с тех пор позволял себе петь в самых редких случаях.

Покген по вечерам любил читать газету. Читал он медленно, долго и обязательно вслух, с выражением произнося каждое слово, будто выступал перед многолюдным собранием. Некоторые фразы, особенно заинтересовавшие его, прочитывались вторично.

В последние дни Покген читал почему-то особенно громко, но ударения ставил невпопад, и ни на чем не останавливался, думая о каких-то других вещах, а не о содержании прочитанного.

Однажды Бахар сидела тут же на веранде, за учебниками. Ей надоела эта громогласная декламация, и она шутливо сказала:

— Отец, да ты сам не слышишь того, что читаешь, и мне заниматься не даешь.

Покген сердито бросил газету и укоризненно посмотрел на дочь.

— Думаешь, только ты у нас в семье грамотей? — проворчал он. — Я газеты стал читать, когда тебя еще на свете не было…

И он принялся вспоминать годы гражданской войны, когда ему пришлось сражаться против английских интервентов и басмачей. Воспоминания, как всегда, оживили его, он повеселел, стал шутить и поддразнивать Бахар.

В это время зашел один из соседей — пожилой колхозник Ходжам-ага. После взаимных расспросов о здоровье, Покген пригласил гостя сесть, указывая ему место возле себя. Но Ходжам-ага оглянулся на Бахар и, помявшись, сказал:

— У тебя, Покген-ага, оказывается, и в комнате лампа горит. Можно было бы и там посидеть.

Покген понял, что у гостя какое-то секретное дело к нему.

— Что ж, можно и там, — согласился он. — Пойдем, Ходжам-ага. — Он провел гостя в комнату и сказал дочери: — Принеси, Бахар, нам чая и присмотри за детишками.

Бахар вышла и принесла чайник и пиалы. За чаем Ходжам-ага повел разгойор о том, о сем и незаметно завел речь о заведующем животноводческой фермой, который приходился ему дальним родственником.

— Редкий человек этот Елли! — восхищенно говорил он то и дело.

Если поверить Ходжаму-ага, выходило, что по щедрости, образованности и великодушию с Елли Замановым никто во всем колхозе не может сравниться.

— …А правдивый, какой, а чистосердечный!.. — не унимался старик, превознося до небес Елли.

"И зачем это ему понадобилось так расхваливать Елли передо мной? — размышлял Покген. — Сватом он от него пришел, что ли?"

А Ходжам-ага, исчерпав запас достоинств самого Елли, перешел на его предков.

— …И отец у него, — сыпал словами старик, — был славный человек, да будет святым то место, где покоится бедняга, и дед…

Покгену давно уже надоело слушать пустые рассуждения соседа. От этого потока неумеренных похвал по адресу рода Замановых у него прямо-таки голова распухла. Как жаль, что дело происходило не в правлении, где он давно уже предложил бы: "Ходжам-ага, прошу тебя, побереги хоть на завтра остатки своего красноречия". Но сейчас у Покгена язык не повернулся бы сказать что-либо подобное пришедшему к нему в дом седобородому гостю. Оставалось лишь безропотно терпеть.

Наконец и сам Ходжам-ага, видимо, устал… Вся эта канитель, которую он разводил здесь в течение часа, завершилась следующими словами:

— Да, Покген-ага. Нам, родственникам Елли, не нравится его холостое положение. Пора бы ему обзавестись женой. И вообще, о чем тут говорить, если человек хочет породниться с другим человеком! Да ведь этот обычай ведется еще со времен дедушки Адама и бабушки Евы. Вот Елли и ищет себе достойную невесту, такую, как твоя дочь.

Покген, хотя и догадывался, к чему клонится разговор, тем не менее чувствовал себя взволнованным. Будто впервые он осознал, что его первенец, Бахар, действительно когда-то должна связать свою жизнь с другим человеком, обзавестись своим домом, своей семьей.

— Ходжам-ага, — вежливо отвечал он соседу. — Итак, я выслушал твои слова. Теперь нам надо посоветоваться. Елли, значит, желает породниться с нами. Вот и мы тоже посоветуемся, а потом повидаемся снова.

— Хорошо. Посоветоваться надо, это верно. Поговорите, обсудите все — мы ведь живем недалеко друг от друга. Всегда можно наведаться, спросить…

С этими словами — Ходжам-ага попрощался и ушел. Он направился прямо к ожидавшему его с нетерпением Елли и рассказал ему о результатах сватовства.

Елли остался недоволен ответом Покгена. Он проводил старика и лег спать с решением пустить в ход более сильные средства для достижения своей цели — клевету и сплетню.

А Покген прбвел вечер в глубокой задумчивости. Он был как никогда молчалив и грустен.

На следующий день под вечер, когда Покген опять, как всегда, возился на веранде со своими маленькими детишками, его снова потревожили.

— Покген! — крикнул кто-то с улицы.

— Что там такое?

— Выйди сюда на минутку.

Позвавший его человек оказался тоже белобородым стариком, но это был уже не Ходжам, а один из родственников Покгена.

Они долго о чем-то беседовали, так и не заходя в дом, а вернулся Покген уже сам не свой. Под впечатлением состоявшегося на улице разговора у него на лбу обозначились глубокие морщины.

— Слыхала, что говорят? Из нашего окна по ночам молодые люди выпрыгивают! — сердито обратился он к дочери, едва переступив порог.

— Отец, это была шутка, — вскочила с места смущенная Бахар.

— Я сам понимаю, что шутка! — буркнул Покген. — А что люди говорят? Не все понимают такие шутки! Опозорили меня перед всем колхозом. Да где это слыхано, чтобы дочь башлыка по ночам молодых людей из окна выпускала?.. Хорошая у меня теперь слава будет!

— Ты, Покген, успокойся, — робко вмешалась в разговор Дурсун. — Тебе ложной вестью сердце растревожили.

— Зачем это нужно людям зря меня тревожить? Это вы меня тревожите, а не люди… От вас все неприятности! — продолжал ворчать Покген.

— Отец, если хочешь, я тебе все расскажу… — едва успела вставить Бахар.

— Не надо мне ничего рассказывать! Мне уже и так все рассказали… Я этому человеку, который мне сейчас глаза раскрыл, не меньше, чем тебе, верю…

— Я ничего плохого не сделала, — продолжала чуть не плача Бахар. — И никогда не сделаю плохого, ни тебя, ни себя позорить не стану…

Она хотела еще что-то сказать, но отец прервал ее.

— Замолчи! — уже раздраженно крикнул он и скрылся в другой комнате.

— Пусть твоя ярость в черную землю уйдет, — со вздохом произнесла ему вслед Дурсун обычное в таких случаях заклинание.

Многое бы дала Бахар, чтобы не произошло того объяснения с Вюши. Очевидно, когда он в притворном испуге удрал от нее через окно, кто-нибудь его заметил и постарался придать этому комическому происшествию ложный смысл.

В лице у нее не было ни кровинки. Она сидела за столом, уставясь в одну точку, и думала, что же ей сказать отцу. Если рассказывать все, тогда надо говорить не только о Вюши, но и о пропавших письмах, и о Хошгельды, и… Нет, о Хошгельды не надо говорить ни с кем!

Покген не стал ни пить, ни есть, а сразу лег в постель. Бахар слышала, как ночью он бормотал:

— На люди теперь показаться стыдно. Если каждый мальчишка будет выскакивать из моего дома через окно, так уж лучше выдать дочь за кого-нибудь, и дело с концом. Я ее растил, лелеял, а что она сделала…

Утром он молча поел, выпил чая и, не сказав ни слова, ушел. Мрачный ходил Покген по полям, наблюдая за работой, и все ему казалось, что колхозники как-то необычно поглядывают на него. Если откуда-нибудь доносился смех, он не сомневался, что это по его адресу.

Утро было хорошее, ясное, жара еще не успела накалить землю. Все кругом радовало глаз, веселило душу. На хлопковой плантации председателя остановил Чары Байрамов. Его всегда чуть лукавое лицо светилось сегодня особенно доброй улыбкой.

— Гляди, председатель, какое у нас тут раздолье, — сказал он, показывая на уходящие к горизонту кусты хлопчатника.

— Знаешь, секретарь, — хмуро отозвался Покген, — в старину говорили: "Что тебе просторы вселенной, если у тебя сапог жмет". Так вот и я сейчас… — И, не объяснив своего угнетенного состояния, Покген махнул рукой и двинулся дальше.

День у него прошел в трудах и заботах, и он стал забывать о семейных неприятностях. Но когда Покген покинул правление и пришел домой, досада снова охватила его.

А Бахар, которая за всю жизнь ни разу не слышала от отца ни одного обидного слова, чуть ли не всю ночь проплакала и встала с красными глазами и припухшими веками. Когда она пришла в мастерскую, девушки-ковровщицы не могли скрыть своего удивления: они не узнали свою веселую Бахар, так она изменилась со вчерашнего дня. Обычно она весело шутила, вокруг нее всегда было оживленно и шумно, во время перерыва по мастерской то и дело разносился ее смех. А сегодня она поразила подруг своим скорбным видом, на лице ее застыла печаль, и она почти ни с кем не обмолвилась ни словом.

— Что с тобой, Бахар? — спрашивали ее подруги.

— Мне что-то нездоровится, лихорадило с вечера, — коротко отвечала она, чуть приподняв свои распухшие веки, и снова умолкала.

Кругом в несколько рядов стояли деревянные станки. Легко и быстро мелькали над ними гибкие женские руки, и туго натянутая основа будто впитывала в себя разноцветные мотки ниток. Их яркая свежесть разливалась все шире и шире, — час от часу, день ото дня.

Несколько неуловимых движений — и нитки продеты в основу. Равномерно поднимается и опускается маленький ножичек-кесер, которым срезают концы. Удары двух гребешков напоминают топот скачущих вдали коней.

После стрижки длинного ворса вырисовывается узор. Подобно тому, как натянутые струны под пальцами музыканта рождают прекрасную мелодию, так на шерстяной основе, натянутой на станок, постепенно возникает радующий глаз красочный рисунок.

Угнетенное состояние Бахар сказалось и на ее работе. Трудясь над искусным узором, она несколько раз неверно накинула петли. Правда, обнаружила ошибку она же сама и незаметно для других быстро исправила ее, но этого с ней никогда не бывало раньше.

Во всяком случае, вид у Бахар был такой, будто лихорадка трепала ее не один вечер, а по крайней мере в течение нескольких месяцев подряд. Поэтому девушки не раз обращались к ней:

— Ты бы шла домой, Бахар. В таком состоянии лучше не работать.

Но она продолжала трудиться и покинула мастерскую лишь вместе со всеми ковровщицами.

Дома было непривычно тихо. Отец сидел на веранде, погруженный в свои мрачные думы. Даже младшие братья присмирели и забились куда-то в угол. Бахар наскоро поела и скрылась в задней комнате. За все время обеда никто не нарушил молчания.

Надо сказать, что до Покгена только что дошел еще один слух. Нашлись услужливые люди, которые по-дружески сообщили ему, что его дочь собирается бежать из дому с одним молодым человеком. Это было малоправдоподобно, но теперь он уже ничему не удивлялся. Размышляя обо всем этом, Покген незаметно задремал.

Несмотря на раннее время, дом словно вымер. Только Дур-сун возилась перед верандой, занятая своими хозяйскими делами.

Вскоре появился Овез.

— Здравствуйте, Дурсун-эдже, — приветливо произнес он, входя во двор. — Можно хозяина повидать?

— Слава аллаху, заснул он, — ворчливым тоном ответила Дурсун, — может быть, проспится — добрее станет. Совсем не в своем уме последние дни.

— А что такое с ним, Дурсун-эдже?

Дурсун был-а женщиной простой и бесхитростной, но отличалась рассудительностью и благоразумием. Ее советы часто действовали благотворно на мужа и умеряли крайности, его характера.

— Что с ним, спрашиваешь? А то, что у него гнев всегда опережает рассудок… Да ты садись, Овез, он сейчас, наверно, проснется…

Овез присел на ступеньки, снял с головы шапку и встряхнул ее.

— Что же такое все-таки произошло? — поинтересовался он.

— Понимаешь, милый Овез, он и вообще-то человек упрямый, а тут заладил одно, опозорила, мол, его дочь перед всем светом, и ничего больше знать не хочет. Кто-то ему нехорошее наговорил на Бахар, вот он и свирепствует.

— А где сама Бахар?

— Там она, у себя, — махнула рукой Дурсун. — Либо занимается, либо плачет. Ты уж ее не тревожь сегодня.

— Вот почему она не пришла сегодня на редколлегию, — догадался Овез. — Ну, ничего, пусть успокоится.

Дурсун уже собралась рассказать Овезу все как было, из-за чего отец рассердился на дочь, но в это время с веранды послышался голос самого Покгена:

— Это не ко мне ли там пришли?

Овез поднялся.

— К вам можно, Покген-ага? — весело произнес он, входя на веранду.

— А, комсомол! Проходи, проходи! — неожиданно обрадовался постороннему человеку Покген. — Садись, рассказывай, с каким делом пришел.

— Дело у меня небольшое, но никак не удается застать вас в правлении. Приходится дома беспокоить.

— Это ничего. Рассказывай, послушаю тебя. Как говорится, рога барану не в тягость. Наверно, опять пришел денег просить. Теперь на что? На музыкальные инструменты или на библиотеку? Недавно ведь брал.

— Нет, Покген-ага, я не за деньгами, — засмеялся Овез. — Я по поводу распределения наших ребят по бригадам.

— Опять ты за старое?

— Нет, совсем другое. Вы тогда правы были, что не согласились со мной. Пожалуй, действительно лучше, когда комсомольцы действуют на разных участках, чтобы можно было охватить своим влиянием всю молодежь колхоза. Но у нас сейчас так получилось, что в одних бригадах много комсомольцев, а в других почти никого нет. Особенно на животноводческой ферме плохо.

— Да, там и коммунистов нет вовсе.

— Вот я об этом и пришел договориться. Может быть, мы кое-кого переставим с одного участка на другой. Конечно, без ущерба для дела и так, чтобы от дома не пришлось далеко ходить.

— Это уже совсем другой разговор! — оживился Покген. — Это — дело! Ты приготовь мне список твоих ребят и укажи, кто где работает. А завтра мы с. тобой все обсудим.

— Хорошо, сделаю.

— Ну, что у тебя еще? — проницательным взглядом окинул Овеза председатель.

— Больше, кажется, ничего… — отозвался тот. — Чары-ага, правда, просил меня подготовить все к завтрашнему партийному собранию. Вот если бы вы разрешили взять ковры со склада и расстелить их в саду позади правления, где соберется народ… И несколько фонарей на случай, если собрание затянется.

— Что ж, это можно. Я скажу, чтобы выдали.

— Потому что народу ожидается много, — пояснил Овез. — Весь колхоз полон слухов о предложениях Хошгельды.

— На свете слухов, что хаджи в Мекке, — скептически заметил Покген.

— Мы к собранию специальный номер стенгазеты выпускаем, — Овез сделал вид, что не заметил иронии собеседника.

— Ну, ну, выпускайте, — добродушно усмехнулся Покген. — Почитаем.

Овез поднялся, собираясь уходить.

— Погоди, я тоже иду, — сказал, обуваясь, Покген.

Беседуя о предстоящем партийном собрании, они оба вышли на улицу. Овез направился к Хошгельды, а председатель к Елли. Покген и в самом деле стал подумывать о замужестве Бахар и решил поговорить с возможным женихом прежде, чем делиться с женой своими планами.

У заведующего животноводческой фермой окна были освещены, однако мать Елли, встретившая Покгена у дверей, сказала, что сын куда-то ушел.

Покгену пришлось вернуться обратно.