У подножия Копетдага

ЕЛЛИ ЗАМАНОВ

Представьте себе старый дом из необожженного кирпича, аккуратно обмазанный глиной и побеленный известью, дом, ничем не выделяющийся среди других колхозных домов. Внутри на стенах висят расшитые мешки с длинными кистями — чувалы, на полу расстелены ковры. У одной стены стоит радующий глаз своим изящным узором марыйский сундук. На нем высокой стопкой сложены одеяла и пуховые подушки. В комнате чисто и опрятно. Все как и в других домах, лишь по некоторым вещам можно заключить, что хозяин привык к городской жизни и ценит удобства.

В тот вечер, о котором идет речь, в этом доме, добровольно лишив себя приятной ночной прохлады, наступившей, наконец, после знойного дня, сидели на ковре, подложив под бок пуховые подушки, два человека. Пламя большой медной лампы освещало их лица. Одному из них было под пятьдесят. Его когда-то пухлые щеки уже избороздили морщины, а длинные усы, видно давно, опустились вниз. Выражение лица у него было такое, будто он смакует изрядную порцию жевательного табака. Весь его облик говорил о том, что это человек добродушный, доверчивый и несколько неуклюжий.

Впрочем, внешность часто бывает обманчива — человек как будто бы внушает к себе доверие, а потом, когда узнаешь его поближе, мнение о нем меняется в худшую сторону. А бывает и наоборот, Однако не будем забегать вперед, скажем только судя по разговору и по тому, как он сейчас, вел себя, человек этот был здесь не хозяином, а гостем.

Хозяин же, сидевший напротив, едва достиг сорока, но благодаря гладкой коже и свежести лица выглядел гораздо моложе своих лет. Такие обычно и в общении с людьми стараются показать себя молодыми, — спорят, пререкаются, ведут подсчет годам собеседника, предоставляя ему право первенства в разговоре. Стоило немного понаблюдать за ним, чтобы в глаза бросилось стремление его похвастаться своей образованностью.

Звали его Елли, что значит — ветреный, и это имя никак не подходило ни к его высокому росту, ни к его степенной наружности.

Между обоими собеседниками стояли два больших чайника и блюдо с пловом. Когда хозяин взял один из чайников и наполнил пиалы, то можно было подумать, что он разливает густой темный чай. Но запах свидетельствовал о другом.

— Послушай, Покген, — говорил Елли. — Уж я-то людей знаю. Стоит мне взглянуть человеку в глаза, и я мгновенно определю, что он собой представляет. Понял?

— Да, иного человека сразу видно, — уклончиво произнес гость, отведав плов. А ты почему вино в чайнике держишь, будто таишься?

Елли ничего не ответил и продолжал свое:

— Ты к себе близко людей не допускай. Приблизишь их, тогда ничего хорошего не жди. Они тебя ни во что ставить будут, на голову тебе сядут. Вот сегодня этот Овез. Считает, раз он фронтовик и секретарь комсомольской организации, так может вступать с тобой в пререкания, возражать башлыку — председателю колхоза! Кто бы он там ни был, а башлык — это башлык!

— Ну, это ты зря, — возразил Покген. — Я ведь неправ был. А Овез не сказал ничего плохого, он только указал мне на мою ошибку.

Дело в том, что накануне, в обеденный перерыв, колхозники по какому-то поводу заговорили о последнем собрании, когда Покген, вместо того чтобы самому выступить с отчетным докладом, поручил это колхозному бухгалтеру.

Он поступил так не потому, что хотел уклониться от ответственности — дела в артели шли совсем неплохо, — а потому, что не очень-то полагался на свою грамотность. Колхозники уважали его, полностью ему доверяли, и он не хотел ставить свой авторитет в зависимость от того, удастся или не удастся ему на людях бегло прочесть ту или иную бумагу, составленную из длинных фраз и множества цифр.

И вот, вчера, кто-то вспомнил об этом случае, а Овез, раз уж пришлось к слову, позволил себе сделать критическое замечание. Покген сгоряча возразил ему, а потом постарался обратить весь спор в шутку — он всячески избегал разговоров о степени своих познаний.

Елли, очевидно, знал эту слабость председателя, но не подавал виду, а еще настойчивее убеждал его в справедливости своих доводов.

— Так нельзя, Покген, — участливо говорил он. — Всякий мальчишка будет драть глотку, попрекая тебя! Куда это годится? Кто же после этого станет относиться к тебе с уважением? Нужно, чтобы люди чувствовали, что ты башлык! А то, смотри, к тебе в кабинет может беспрепятственно войти каждый желающий. Нельзя так, уж поверь мне, я эти дела знаю…

— Что я, американский президент, что ли, — улыбаясь, возразил Покген. — По-моему, лишнее это. Вот и о тебе люди стали поговаривать, что очень ты важничаешь.

Елли вдруг умолк, будто о чем-то вспомнил. Он думал о. том, что, пожалуй, настал удобный момент, чтобы повернуть разговор на нужную ему тему.

Елли Заманов был уроженцем этого поселка. Лёт десять назад он внезапно уехал из колхоза и долгое время прожил в Ашхабаде, где работал в какой-то артели. Ходили слухи, что в городе он женился, но никто его жены не видел, а сам он об этом никогда не упоминал.

В прошлом году Елли внезапно вернулся и поселился у своей одинокой матери, продолжавшей работать в колхозе. Но это был уже не прежний Елли. Вся его фигура выражала достоинство и значительность; он поражал односельчан богатством костюмов, степенностью речей, разнообразием познаний. В разговорах с соседями Елли всячески давал понять, что в городе он занимал видное положение, что он близко знаком с большими людьми, что у него в Ашхабаде крупные связи.

Он и в самом деле был человеком грамотным и, по всему видно, опытным в делах, а потому не удивительно, что его вскоре выбрали в правление и назначили заведовать животноводческой фермой.

Елли и до этого старался почаще общаться с Покгеном Оразовым, а теперь к тому было много поводов, и он нередко заходил к председателю по различным делам не только в правление, но и домой. За последнее время Елли и сам не раз приглашал Покгена к себе, оказывая ему при этом особый почет и внимание.

— Да-а, — многозначительно протянул Елли после долгой задумчивости. — Как подумаешь о себе — напрасно проходит моя жизнь!

Он произнес эти слова с таким видом, будто зря проходила жизнь какого-нибудь большого человека.

— Это почему же напрасно? — прищурился Покген.

— Время, дорогой Покген-ага, что птица; упустишь — и улетит, потом не поймаешь. Пройдет молодость и уж больше не вернется. Вот я многого достиг в жизни, меня уважают даже некоторые члены нашего правительства, я прекрасно разбираюсь в достижениях науки и техники, но все же жизнь моя не полна.

— Чего же тебе недостает?

— Придешь домой, дети не выбегают мне навстречу, не с кем словом перемолвиться, разве что с ней, — указал Елли на спящую во дворе мать.

— Что ж, Оразгуль-эдже — достойная женщина, примерная звеньевая, — не согласился Покген, хотя уже понял, к чему клонит собеседник.

— Нет, если я в ближайшее время не женюсь, жизнь моя пройдет даром.

— Так в чем же дело? — вежливо осведомился Покген. — Кругом много невест подросло.

— Невест много, и я твердо уверен, что в какие двери ни постучатся сваты, их всюду с радостью примут. Да только… — не закончил Елли свою мысль.

— Какие там «только»! Действуй смело, и все! — ободрил его Покген. — Что тебе мешает?

— Да то, что ищу я себе невесту из хорошей семьи. Есть у меня на примете такая…

Только Елли произнес эти слова, как чьи-то шаги, приближающиеся к дверям, прервали его речь. Тут бы самое время сказать о дочери Покгена, да вот из-за неожиданного посетителя придется разговор о Бахар отложить. Досадливо покосившись на дверь, Елли почему-то передвинул подальше в угол пиалы и чайники.

— Кто же это так не вовремя? — недовольно пробурчал он.

— Дома Елли? — послышался снаружи мужской голос.

— Дома, дома, — ответила проснувшаяся Оразгуль-эдже. Елли еще больше нахмурился.

— Не могла сказать, что меня нет! — зло сверкнул он глазами.

В комнату торопливо вошел озабоченный Вюши. Увидав председателя, он обрадовался и немедленно приступил к делу:

— Я вас-то и ищу, Покген-ага…

— Что случилось? — резко перебил его Елли.

— Мне нужно ружье! — выпалил сгоравший от нетерпенья Вюши.

— Да в чем дело?

— В нашем колхозе завелся вор!..

— Какой вор? — удивился Покген.

— Самый наглый вор… Вы только пока никому не говорите, чтобы я его мог выследить, — сыпал словами Вюши. — А уж я с ним разделаюсь… Вы подумайте, в нашем колхозе!..

— Да ты погоди, — прервал его Покген. — Сядь и расскажи толком.

— Мне сейчас Нурберды-ага сказал, что кто-то по ночам хозяйничает в винограднике, обирает лучшие кусты, — немного отдышавшись, объяснил Вюши. — Ведь это для нас неслыханный позор! Колхозное добро красть! Да такому мерзавцу названия нет! Я уверен, что и письма тоже он воровал.

— Какие письма? — отмахнулся от него рукой Покген.

— На имя вашей Бахар, — простодушно заявил Вюши. — Кто-то похищал ее письма, и она даже меня заподозрила в этом. Подавиться мне чуреком, я здесь ни при чем. Мне даже и в голову не могла прийти подобная мысль. На такие вещи только мерзавец способен…

— А откуда она знает, что письма похищали? — неожиданно заинтересовался Елли. — Может быть, ей просто перестали писать?

— Не знаю, но уверен, что и виноград и письма — одних рук дело. Только я этого вора все равно схвачу за руку. От меня он не уйдет, даже если придется ночи напролет сторожить… Покген-ага, распорядитесь выдать мне ружье, — вспомнил Вюши о цели своего прихода.

— Ну-ка, пойдем со мной в виниградник, — сказал, поднимаясь с подушки, Покген. — Расследуем дело на месте. Может, Нурберды-ага напутал что-нибудь. Не верится мне, чтобы в нашем колхозе воры завелись. А с другой стороны, верно говорят: «Не упускай врага, чтобы потом за ним не гоняться». Пойдем, Вюши.

И, поблагодарив протестующего хозяина за угощение, Покген шагнул к выходу. Вюши взглянул на раздосадованное лицо Елли и двинулся за председателем.