У подножия Копетдага

ВЕСНА

История с Елли многому научила Покгена. После того бурного дня он уже не смотрел с таким недоверием на агронома, чаще, чем раньше, советовался с ним и с секретарем партийной организации. Еще за время болезни Покген немало думал о своем отношении к Хошгельды и пришел к выводу, что часто бывал неправ.

Уже на другой день, после изгнания Елли, агроном имел возможность убедиться в перемене, происшедшей с башлыком. Глаза у Покгена подобрели, в лице появилась мягкость, и встретил он Хошгельды приветливее обычного.

— Заходи, заходи, — обрадовался он. — А я уже сам собирался в правление идти, да вот бригадиры на дом явились, — указал Покген на сидящих у стены Курбанли Атаева, Нурберды-ага и Кюле Бергенова. — Покой мой оберегают…

— Надежда Сергеевна говорит, что выпустила вас вчера только по случаю важного дела, а так вам надо еще с недельку дома побыть, — сказал Хошгельды, поздоровавшись со всеми.

— А ты Надежде Сергеевне не верь. Ей если волю дать, так она и тебя, чего доброго, в санаторий отправит. Не зря говорится: лежать — в счет смерти, ходить — в счет жизни. Ну, а у меня к жизни большая жадность пробудилась.

Почти три месяца пролежал, зимой еще куда ни шло, а сейчас самый разгар работ, наступает.

И он забросал агронома вопросами — хорошо ли спланировали укрупненные участки, как идет ранне-весеннее боронование, следят ли должным образом за рассадой в парниках.

— Они разве скажут что-нибудь! — кивнул Покген на бригадиров. "Все в порядке, Покген-ага", "Не беспокойся, Покген-ага", "Сделано, Покген-ага", а как выйдут отсюда, так сразу между собой и поругаются, — засмеялся он. — Завтра же сяду на коня и все поля сам объеду.

— Вот и хорошо! — заметил Кюле Бергенов, которого недаром в колхозе прозвали "Кюле-Ворчун". — А то Хошгельды совсем нас без тебя замучил. Он еще больше к нам придирается, чем районный агроном Иван Андреевич. Тот в прошлом году, когда приезжал, всем недоволен был. И сады не так обрабатываем, и хлопчатник сеять не умеем, и пашем не вовремя. Хорошо Елли нам, бригадирам, тогда посоветовал, — вы, говорит, со всем соглашайтесь, а сами по-своему делайте. А теперь как быть, если Хошгельды те требования в десять раз увеличивает и сам за всем следит?

Но тут Курбанли Атаев, чья бригада соревновалась с бригадой Кюле Бергенова, выступил в защиту агронома.

— Ты, Кюле, всегда что-то нехорошее выкопаешь, — засмеялся он. — Твои слова напомнили мне притчу о том, как к одному человеку пришел просить осла богатый, но завистливый и скупой сосед. А человек тот уже обещал одолжить ишака бедной вдове. Вот он и говорит — не могу дать, нет осла дома, А осел в это время как заревет во дворе! Сосед, конечно, упрекнул хозяина — здесь, мол, твой осел. Ну, тут владелец ишака рассердился. У меня, говорит, уже борода седая, а ты моим словам не поверил, а какому-то ослу веришь. Значит, говорит, ты — невежа. Вот и такие, как ты, — словам Ивана Андреевича не поверили, хоть он и поседел, о нашей пользе заботясь, а к словам Елли охотно прислушивались.

— Потому и от "Светлого пути" отстали, — поддержал Атаева башлык. — Потому и переходящее Красное Знамя района из рук выпустили.

Кюле весь побагровел от негодования:

— Сама работа покажет, кто каков… — уклончиво ответил Курбанли.

Кюле еще больше рассвирепел и насупился.

— Выходит — я невежа?!.

— Ты зря, Кюле, усы топорщишь, — успокоительно произнес старый садовод Нурберды-ага. — Вместо того чтобы ученых людей слушаться и своих работников подтягивать, ты что ни день в правление со сплетнями являешься. То тебе кажется, что у Курбанли народ распустился, на работу опаздывает, а на деле — в твоей бригаде самая плохая дисциплина. То вдруг прибегаешь с новостью: "Хошгельды на врачихе женится!" — как будто правлению очень важно получать подобные сведения. То поднимаешь панику — не на чем удобрения вывозить, хотя всем известно, что как треснуло осенью колесо арбы у тебя на участке, так она до сих пор там и валяется.

— Сломалась арба — лентяю дрова, — с улыбкой произнес вошедший Чары Байрамов. — Что, пробирают тебя, Кюле? И правильно — за дело! Хуже всех к посевной подготовился…

Вслед за Чары появился Акмамед-ага с ведомостями и повел речь о переходе всех бригад на индивидуальную сдельщину.

— А Покген, слушая эти разговоры, чувствовал, как у него с глаз спадает темная пелена и перед ним снова открывается весь широкий мир, подвластный человеческой воле, мир радостного труда и близких сердцу забот. Он дал задания бригадирам, распорядился об отправке сена в пески и о вывозе удобрений на поля, приказал по совету Хошгельды начинать воздушное прогревание семян. Дал также указание ознакомить всех звеньевых с нормами индивидуальной сдельщины, и как можно скорее, чтобы сев провести уже по-новому.

— Завтра из района ветеринар приедет, — обратился он к Чары. — Хорошо бы тебе вместе с ним на окот выехать. Проверишь, как там тепляки ставят. Да Овезу передайте, пусть для своей бригады о горючем позаботится — пора тракторное боронование зяби начинать… — И, оглядев всех, он добавил то, чего раньше никогда не произносил. — Ну, какие еще будут предложения? Я ведь один всего не упомню, забыл, наверно, о чем-нибудь?

Чары предложил как следует оборудовать полевые станы, открыть там читальни и наладить снабжение полеводческих бригад горячей пищей, чтобы люди не тратили времени на обед дома.

Покген согласился. И тут же сам вспомнил о других недоделках. Доярок наметили, а кто будет вывозить с пастбищ молоко — не решили. И о посуде не позаботились — ведь в прошлом году из-за недостатка жбанов продуктивность фермы полностью не использовали. Да и о шелкопряде пора подумать. План сдачи коконов увеличен вдвое, — а червоводню не отремонтировали, дезинфекцию не произвели.

— Вспомните, как прошлой весной было. Червям уже в коконы завиваться, а тут на них болезнь напала. И все оттого, что должной чистоты не было.

По мере того как Покген перечислял предстоящие работы, глаза у него молодели, лицо оживлялось, жесты становились решительными, энергичными. Видно, очень он истосковался по любимому делу и ему уже не сиделось на месте.

Когда, наконец, все поднялись и стали прощаться, башлык задержал Чары-ага, агронома и секретаря правления.

— Потолковать надо, — объяснил он, внезапно нахмурившись, и вышел в другую комнату, чтобы тут же появиться опять со свертком чертежей в руках.

Накануне из Ашхабада прибыл проект нового поселка и смета на строительные работы. На чертежах все выглядела очень красиво, особенно панорама поселка с птичьего полета. Ровные ряды домов тянулись в обе стороны от полустанка, вдоль железной дороги, отделенные от нее широкой полосой зелени. В центре выделялись общественные здания — правление, сельсовет, школа, клуб, ковровая мастерская. Ближе к полям расположились хозяйственные постройки — гараж, навесы для машин, червоводня, склады, амбары, конюшни и коровники. По асфальтированным улицам, обсаженным деревьями, ездили автомобили, на площади, посреди большого бассейна, бил фонтан. С запада к поселку примыкал тенистый парк, изрезанный множеством дорожек и аллей, ведущих к стадиону. Проект предусматривал устройство пяти артезианских колодцев, водопровод, канализацию.

Несколько минут все трое безмолвно рассматривали чертеж. Первым нарушил молчание Хошгельды.

— Здорово! — восхищенно произнес он.

— Здорово-то здорово, — покачал головой Покген, — а придется от этой затеи отказаться.

— Почему же, вдруг, отказаться?

— А потому, что не по карману такая роскошь! — И он ткнул пальцем в смету.

— Так ведь у колхоза имеются большие накопления. Если к ним прибавить доход ближайших двух лет, мы покроем эту сумму.

Хошгельды незаметно для себя стал горячиться. Покген тоже. Глаза у них сверкнули, и они уже готовы были разругаться не на шутку. А Чары задумчиво курил, все еще разглядывая проект.

— Такую сумму сразу ухлопать! — негодовал Покген. — Да кому это нужно?!

— Как кому? Вам, мне, всем… — петушился Хошгельды. — Для чего же мы отчисляем деньги в неделимый фонд, как не для улучшения нашей жизни?!

— Ты меня словами не собьешь, — вконец разозлился Покген. — Какой же мы колхоз, если у нас не будет в банке приличной суммы? Да к нам в районе никакого уважения не будет! То ли дело, если про нас будут говорить: "Эта та самая артель "Новая жизнь", у которой такой солидный текущий счет…"

— Да на что нам, текущий счет?..

— Мало ли на что! Иметь запас никогда не лишнее, и на душе куда спокойнее. Заранее ведь всего не предусмотришь… А оттого, что деньги в банке лежат, их не убудет.

Спор явно зашел втупик, и оба, в поисках поддержки, повернулись к Чары.

— По-моему, вы оба не правы, — посмотрел каждому в глаза Чары. — Вот ты, Покген, часто говоришь: "Все, что делается в колхозе, все делается для урожая…"

— Это не Покген-ага сказал, это я ему когда-то сказал, — обиделся Хошгельды.

— Тем лучше — значит, вы оба так считаете. А послушаешь ваш спор — колхоз у вас сам по себе, а урожай сам по себе. Ведь неделимый фонд для того в первую очередь и существует, чтобы расширять артельное производство. А уж отсюда и оплата трудодня повысится и вся наша жизнь богаче станет. Ты, Хошгельды, йе с того конца к вопросу подошел. Красивый нам архитекторы проект составили, очень красивый — ничего не скажешь. А только если мы его примем, нам года три-четыре целиком на поселок работать придется. Понял, в чем вся штука? Фонтан — дело хорошее, прохладно от него, водичка журчит… Но прежде надо оросительную систему в порядок привести, новые поля напоить.

— Вот видишь! — обратился к смущенному агроному Покген. — И я говорю — ни к чему нам новый поселок.

— Да нет же! — резко взмахнул рукой Чары. — Ты, Покген-ага, стал не в меру пугливым. Ведь перенос поселка позволит нам увеличить хлопковый клин, расширить виноградники и бахчевые. Ну посуди сам — какая артели польза от того, что наши деньги будут без движения лежать? Спокойнее, говоришь? А ты покоя не ищи — тебя на самую беспокойную должность выбирали… Плох тот башлык, который деньгами сорит. Но и тот плох, кто не хочет и не умеет их тратить. Все дело, значит, в том, чтобы тратить их расчетливо, чтобы от такой траты и государству и колхозу выгода была. Вот и к строительству нового поселка надо так подойти…

— Что же ты предлагаешь? — подергал себя за усы Покген.

— Я предлагаю во всяком деле думать прежде всего о нашей главной задаче — укреплять артельное хозяйство. Если мы, к примеру, год-другой без асфальта поживем, да зато построим большую червоводню, так она быстро сама себя окупит. И гараж для легковых машин может подождать, а вот ферму давно пора расширить и строить ее нужно вдвое больше, чем нынешняя. Да и во всем так! У нас доходы с каждым годом растут, но пока еще медленно. А если мы ускорим этот рост, через пяток лет нам и канализация в домах под силу будет, и трибуны на стадионе выстроим, и многое другое.

— Увлекаться роскошью не надо?! — не то спросил, не то заключил Акмамед.

— Да, средства в строительство вкладывай, но так, чтобы они к тебе сразу возвращались продукцией. Соразмеряй, что к чему.

— А ведь правильно говорит! — обернулся к агроному Покген. — Разумно! Мы этот проект на три очереди разобьем… — хитро прищурился он.

— Приедет Ягмыр — еще посоветуемся. — Чары взглянул на часы и заторопился к себе на ферму.

Хошгельды и Акмамед-ага тоже поднялись и стали прощаться.

Секретарь правления и агроном направились в контору, чтобы уточнить с бухгалтером нормы выработки. По пути у них зашел разговор о Покгене и Чары.

— С малых лет дружат, — сказал Акмамед. — Помню, мальчишками еще всегда вместе держались.

— Покгену образование бы в свое время подучить, — мечтательно произнес Хошгельды, — из него большой работник вышел бы.

— Да, его жизнь не баловала, — согласился Акмамед. — Еще в юные годы из родного дома пришлось бежать.

И Акмамед-ага стал вспоминать давно ушедшие годы. Семья Оразовых считалась одной из самых бедных в селении. После долгих мытарств отцу Покгена удалось купить маленький клочок земли. Землей обзавёлся, но за воду платить оказалось невмоготу. А семья была большая, жить приходилось в долг. Дошло до того, что задолжали они местному баю десять пудов пшеницы.

Потом Покген ушел на заработки и привез с собой зерно — пудов пятнадцать или около того. Если бы он сразу отдал долг, дети в семье все равно остались бы голодными. Поэтому Покген привезенное зерно спрятал у Чары. Все было бы хорошо, да какой-то байский прислужник про это пронюхал. Бай вызвал к себе Чары и Покгена, стал их допрашивать я грозить обоим тяжким наказанием, если они не отдадут ему все привезенное зерно…

С грустью слушал Хошгельды эту печальную повесть давно прошедших лет. Звериные законы прежней жизни не укладывались в его сознании. Подумать только — если баю возвращали долг с опозданием на несколько часов после установленного срока, то он требовал уже не пятьдесят процентов надбавки, а все сто. Как могли люди мириться с этим?!

— Некоторые и не мирились, обрекали себя на скитания и бедствия в чужих краях… — ответил Акмамед и продолжал свой рассказ.

Не добившись ничего от обоих молодых людей, бай сам заявился к отцу Покгена и стал на него кричать, издеваться над стариком. Покген не стерпел и выгнал бая из кибитки. Тот сразу пожаловался приставу, и его всадники приехали в селение, чтобы упрятать бунтовщика в тюрьму. Но Покген не дался им в руки, сумел скрыться.

Он некоторое время скитался в поисках куска хлеба, жил в Мары, потом в Байрам-Али. В ту пору шла война против Германии, и текинцев стали брать в кавалерию. Записали и Покгена. На фронте он подружился с хорошими людьми. Русские раскрыли ему глаза на царские порядки. В родные края он уже вернулся большевиком и сражался здесь против белогвардейцев, англичан и басмачей, отстаивая советскую власть, которая сделала таких, как он, бедняков полноправными людьми.

— А что тогда с Чары-ага произошло? — спросил Хошгельды.

— Чары тоже не стало житья от бая, и он подался в Баку. Там он несколько лет работал в порту грузчиком, потом на промыслах. Служил в Красной Армии, участвовал в гражданской войне, на партийной работе был. А незадолго до коллективизации попросился сюда — домой-то ведь каждого тянет… Ну, да это время ты и сам уже помнишь… — закончил Акмамед.

Остаток пути они прошли в молчании. Акмамед-ага невольно погрузился в воспоминания юности, а Хошгельды думал о том, насколько его сверстники счастливее своих отцов. Какие просторы открыты перед нынешней молодежью, особенно теперь, после победы над фашизмом, когда все силы советских людей направлены на созидание и творчество!

"Только бы отстоять мир! Только бы обуздать новоявленных фашистов там, за океаном…"

Они уже подошли к конторе, когда мимо них промчался открытый "газик". Из-под тента им помахал папахой не кто иной, как Покген. С ним рядом они заметили еще одного человека.

— Не усидел! — улыбнулся Акмамед.

— С кем это он? — провожая взглядом машину, спросил Хошгельды. — Не с Иваном ли Федоровичем?

— Кажется, с ним… Разве разглядишь на такой скорости.

Это и в самом деле был старый приятель Покгена еще по совместной борьбе с басмачами — Иван Федорович Плужников, заведующий местным райводхозом. Уроженец Волги, он попал в Туркестан в двадцатом году и настолько полюбил здешние края и здешних людей, что навсегда связал с ними свою судьбу. После ликвидации басмачества партия поручила ему проведение земельно-водной реформы в этих районах Туркмении.

Потом он окончил в Ташкенте техникум и опять вернулся сюда, уже будучи не только умелым организатором, но и хорошим специалистом. Можно сказать без преувеличений, что не было на всей прикопетдагской равнине ни одного ручейка, ни одного ключа, ни одного колодца, о существовании которого не знал бы Иван Федорович, А о своем районе — и говорить нечего.

Он мог, не задумываясь, назвать не только количество воды отпускаемой каждому колхозу, не только привести на память дебет любого питающего окрестные артели родника — столько-то литров в секунду, — но и рассказать его историю, из-за чего и на каких водоразделах происходили здесь когда-то кровавые столкновения.

Да и сам Иван Федорович едва не стал последней жертвой многовековой и жестокой борьбы за драгоценную влагу.' Это было в ту пору, когда он провел здесь реформу и озлобленные баи задумали утопить его в кяризе — древнем подземном арыке, одном из тех, какие и сейчас еще кое-где подают воду из предгорий на колхозные поля, воду, укрытую от воздействия солнца и потому не подверженную испарению.

Иван Федорович говорил по-туркменски так же свободно, как и по-русски, и не удивительно, что в каждом колхозе, в каждой бригаде, в каждом доме его встречали как лучшего друга. Стоило ему появиться, и селение мигом облетала весть:

— Наш районный мираб приехал!..

Плужников с самого начала заявил себя сторонником временных оросителей и возлагал на них большие надежды. Всю зиму ему не терпелось проверить на деле опыт колхоза "Новая жизнь", и сегодня, воспользовавшись тем, что весна вступила в свои права, он решил навестить больного Покгена, да заодно осмотреть укрупненные поливные участки, или, как говорят специалисты, карты.

Покгей очень обрадовался старому другу, — положительно все сегодня складывается на редкость удачно, — отметил про себя башлык и принялся было готовить угощение. Но Иван Федорович наотрез отказался от плова и даже не стал раздеваться. Единственное, от чего он не сумел увильнуть, да и слишком силен был соблазн, — это от большой пиалы верблюжьего чала.

— Все дома сидишь?.. — вытирая губы, подтрунивал Плужников над Покгеном. — На дворе весна, а ты из своей норы носу не показываешь… Отяжелел, брат, отяжелел, обленился…

Покген только успевал отшучиваться, но последние слова, очевидно, задели его.

— Это — я-то?! — воскликнул он и задорно разгладил усы. — Хочешь знать, кто ленив, — пошли на полив!

А Плужникову только того и надо. было. Через пять минут они уже мчались на машине в сторону хлопковых плантаций. Иван Федорович; ухмыляясь, поглядывал на приятеля, а Покген жмурился от яркого солнца и с удовольствием слушал веселый шум вылетающих из-под колес брызг. Весна и впрямь омолодила его.

Поливные участки второй бригады поразили своим размахом даже Покгена. За всю свою долгую жизнь он не видел таких поливных карт. К самому горизонту уходили ровные неоглядные поля. На одной из них полив только заканчивали, и вода заполнила временные оросители, откуда неторопливо растекалась по выводным бороздам.

На соседней карте уже шло уравнительное боронование. Где-то далеко-далеко, словно затерявшись в непривычном для глаза просторе ровного поля, маячила темная точка. Она едва заметно увеличивалась в размере, постепенно приближаясь к молчаливо стоявшим у дороги Покгену и Ивану Федоровичу. Вскоре эта точка превратилась в дизельный трактор, который работал в сцепе с плугом и боронами.

Когда агрегат подошел совсем близко, Покген узнал своего неугомонного тракториста — Мамеда Кулиева. Рядом с ним гордо восседал молодой бригадир Овез Ниязов. Увидав башлыка, он соскочил на землю, махнул Мамеду рукой, а сам побежал по направлению к дороге, как некогда, будучи старшиной, бегал с рапортом к приехавшему неожиданно комбату.

А с другой стороны уже подходили звеньевые. И у всех сияли лица, все поздравляли Покгена с выздоровлением и с приходом весны, и все горделиво показывали на преображенные поля.

Овез, легко перепрыгнув через арык, уже завладел Иваном Федоровичем и тащил его с собой, указывая рукой на временные оросители, что-то рассказывая, о чем-то спрашивая, требуя совета, а еще в большей мере — радостного сочувствия.

Потом люди разошлись по своим местам и Покген долго стоял один, поджидая Плужннкова. Сердце все-таки давало о себе знать, то ли с непривычки, то ли от весеннего воздуха, то ли от волнения, которое вызвала у него величественная картина предпосевных работ во второй бригаде.

"Да, старею…" — подумал он.

Но грусти не было, и он увез с собой это ощущение душевного подъема и радостного возбуждения, охватившего его в поле. У Ивана Федоровича тоже блестели глаза, и на обратном пути они почти не разговаривали, только изредка поглядывали друг на друга.

Присмиревшие и просветленные, вошли они в дом. А потом, когда Дурсун-эдже внесла плов, румяные чуреки и прочую снедь и у них уже развязались языки, вернулась с работы Бахар. Видно, и на нее подействовала весна. На ее лице не заметно было и признаков усталости. Она весело поздоровалась с Иваном Федоровичем — дядей Ваней, как его здесь называли, — затеяла возню с младшими братьями и долго не могла угомониться.

После обеда Дурсун-эдже, улучив момент, шепнула мужу о причине ликования Бахар:

— Ей премию дали за ковер…

— Какую премию? — громко обратился к дочери Покген.

— Первую… — смутилась она и показала на узелок, с которым обычно ходила в мастерскую.

Дурсун-эдже принялась рассматривать узелок, но не нашла в нем ничего, кроме районной газеты.

— Подарки завтра будут раздавать, — пояснила Бахар, — в день Восьмого марта…

— Что же тебе, баловница, подарит Ковровый союз? Коня или верблюда? — пошутил Иван Федорович. — Ну-ка, дай сюда газету, — догадался он и, быстро найдя нужную заметку, обратился к Покгену. — А ведь о дочери твоей как о знаменитой актрисе пишут. Вот какая она у тебя знатная теперь.

Бахар залилась краской и выбежала из комнаты. А Покген недоверчиво взял газету и долго шептал губами, читая сообщение о соревновании ковровщиц.

— А ведь правда! — воскликнул он наконец. — Совсем теперь зазнается. — И покачал головой, но было видно, что успехи дочери наполнили его сердце горделивым довольством.