У подножия Копетдага

ВЮШИ В ЖЕНСКОМ ЦАРСТВЕ

Прошло несколько дней. Ликование ковровщиц уже улеглось. Для Бахар снова потянулись трудовые будни с напряженной работой в мастерской, с вечерними занятиями дома.

Сегодня она, как всегда, с самого утра не отрывалась от дела и только в полдень глянула на большие стенные часы.

— Ещё пятнадцать минут можешь спокойно ткать, — сказала она себе, — а потом часы сами заговорят…

В помещении мастерской было тихо, только слышались неизменные удары гребня, привычно позвякивали ножницы, да изредка соседки обменивались короткими замечаниями. Все были поглощены работой. Мерно двигались руки и в такт им подпрыгивали на натянутой основе разноцветные клубки. Пестрые одежды девушек, красочные орнаменты, яркие мотки ниток — все это придавало мастерской нарядный вид.

Орудуя гребнем, Бахар думала о предстоящих экзаменах. Летом она во что бы то ни стало перейдет на очное отделение и с осени уедет в город, чтобы в будущем году закончить институт. Жалко, конечно, бросать мастерскую, где она добилась таких успехов, и с подругами расставаться не хочется, но завершить образование надо. А, может быть, это и к лучшему — уехать отсюда и не видеть больше Хошгельды. Он даже не удосужился поздравить ее. Надежда Сергеевна и та поздравила, а Хощгельды…

Впрочем, какое имеет отношение одно к другому. Бахар поймала себя на том, что подумала так по привычке, просто потому, что когда-то от кого-то слышала о женитьбе агронома на врачихе. Это было давно, с тех пор многое изменилось, слух этот заглох, да и Надежда Сергеевна уже месяца два как переехала от Пальвановых и живет отдельно. Почему же она, Бахар, избегает Хошгельды, в чем он провинился перед ней?

Из разговоров с Надеждой Сергеевной, которая и теперь часто к ним заходила — уже не столько к выздоровевшему отцу, сколько к ней самой, — Бахар могла заключить, что эта скромная и приветливая женщина меньше всего думала о Хошгельды, а если и думала о ком-нибудь, то скорее о Ягмыре Сахатове. Да и секретарь райкома тоже не оставлял ее без внимания. Не было, кажется, случая, чтобы, побывав у них в колхозе или проезжая мимо, он не встретился с Надеждой Сергеевной.

"Опять я не о том, — с досадой подумала Бахар, склонившись над работой. — Но все равно, что касается Хошгельды, то я его и видеть не хочу! — старалась уверить она себя. — А почему собственно? Что произошло? Да ничего, — не хочу, и все! Я еще ему докажу… — Что докажет, она так и не решила, но все-таки в этой мысли было какое-то удовлетворение. — Вот окончу институт, а там жизнь по-другому пойдет…

Раздался бой часов. Все подняли головы и взглянули на циферблат. Двенадцать. Вот и перерыв. Как быстро прошло время!

Мастерицы, потягиваясь и разминая утомленные руки, вставали из-за станков. Помещение сразу наполнилось женскими голосами, веселыми восклицаниями, девичьим смехом. Каждой хотелось взглянуть на работу соседок, сравнить их успехи со своими, посоветоваться, узнать, кто сколько сделал, а при случае и помочь подруге.

Обычно во время перерыва Гозель-эдже останавливалась возле какого-либо станка и, обращаясь ко всем мастерицам, разбирала достоинства и недостатки работы, объясняла, как нужно делать дальше, подбирала подходящую по цвету нитку, указывала, где надо подправить узор. Три четверти жизни посвятила она любимому делу, и не удивительно, что ее авторитет был очень высок не только среди ковровщиц, но и вообще среди жителей селения.

Последнее время Гозель-эдже сама уже не могла ткать ковры — глаза быстро утомлялись, — и она стремилась вложить весь свой многолетний опыт в руки мастериц, передать им нужные навыки. Даже в редкую минуту отдыха, присев на свое место, в углу, где лежал ее маленький коврик, и сдвинув на лоб очки, она в мыслях своих продолжала ткать чудесные узоры и, подобно старому садоводу, любовно оглядывала выращенный ею сад. Но обычно это длилось недолго, очки съезжали на свое место, она снова поднималась и опять обходила ряды, неизменно оказываясь там, где требовалась ее помощь.

Но сегодня коврик в углу был пуст — Гозель-эдже ушла в правление и оставила вместо себя Бахар, которую считала своей первой помощницей.

Мастерицы с чайниками в руках потянулись во двор, где кипели два больших желтых самовара. Потом все расположились в комнате отдыха и принялись завтракать.

Бахар быстро поела и развернула газету. Так уже издавна повелось, что она во время перерыва читала что-нибудь вслух. Сегодня она прочла подругам большую статью в защиту мира, опубликованную в республиканской газете.

Слушали ее со вниманием. Статья была хорошо написана, там говорилось о роли советских женщин в борьбе за предотвращение новой мировой войны, о трудовых подвигах туркменских колхозниц. Все разговоры умолкли, и звонкий голос Бахар звучал в наступившей тишине особенно отчетливо.

Когда она отложила газету, одна из пожилых мастериц спросила, кто это так интересно написал. Бахар объяснила, что автор статьи — туркменская писательница, и назвала ее фамилию.

— Женщина, значит? — удивилась другая мастерица, тоже из тех, что постарше.

— А что, разве нет таких женщин, которые умело держат в руке перо? — вмешалась жена Овеза — маленькая Акчагюль.

— И не только перо, — добавила Нартач, дочь Чары Байрамова. — У нас есть женщины, которые водят самолеты.

— Да и наша Бахар во время войны водила трактор, — добавил кто-то.

— Молодые все теперь могут, — со вздохом сказала пожилая мастерица. — А вот таким, как я, не пришлось в юные годы учиться.

— Наша Гозель-эдже и сейчас учится, — ответила ей бойкая Нартач. — Зайдешь к ней вечером, а она над книгой сидит, пальцем по строчкам водит, читает историю партии… Учиться никогда не поздно… Если хотите, я скажу Овезу, кто-нибудь из комсомольцев будет с вами заниматься… — И, не дожидаясь ответа, Нартач воскликнула. — Не нужно и Овеза просить! Завтра же приду к вам с учебником и ручаюсь, что к осени будете сами читать книги, не хуже Гозель-эдже.

— Куда мне до нее, — ответила пожилая женщина. — Она не только черное по белому написать может, но и за станок сядет, — все, что на сердце, расскажет.

— У нее любое дело ладится. Недаром ее в партию приняли, — задумчиво произнесла другая женщина. — Наверно, и она могла бы в газете писать.

— Я хоть и не знаю ту гелии, что написала так правильно про мир, но уверена, что она тоже и в партии состоит, и красивые ковры умеет ткать. Иначе откуда бы ей взять такие хорошие слова?

— Пэ статье видно, что она свое дело изучила до того самого места, где наука уже кончается и дальше ничего нет.

Нартач не удержалась и залилась смехом.

— У науки нет конца, — попыталась объяснить она. — Всего никто знать не может…

— Видно, наши девушки все знают, раз они позволяют себе, смеяться над словами старших, — обиделась пожилая женщина.

Бахар незаметно вмешалась в разговор и быстро восстановила спокойствие, попросив пожилую мастерицу рассказать что-нибудь о своей прежней жизни. Та вдруг сжала кулаки и гневно произнесла:

— До самой смерти его не забуду! Бессовестный…

И она рассказала грустную повесть о том, как местный бай забрал у нее все имущество, вплоть до единственного ковра, который ей так удался, как потом ни один другой. Это был такой красивый ковер, что она решила во что бы то ни стало сохранить его для себя. Он был отрадой в ее невеселой жизни, а бай ни с чем не посчитался и отобрал его. И все за несколько пудов пшеницы, одолженной в трудное время.

— Это было в том году, когда пришла саранча, не та саранча, что была потом, а та, что раньше, когда еще не делили воду…

Тут ее соседка тоже не удержалась от воспоминаний.

— Вы, молодые, ничего этого не знаете, — говорила она. — А я вот послушала, что эти самые американцы из-за прибыли воевать хотят, и сразу о прежней нашей участи подумала. Помню, вышла я замуж в год песчаной бури, а семья у мужа была бедная, бедная, и свекровь мне ни минуты отдыха не давала. Взяли мы тогда у бая три козы в долг, хотели чал делать из козьего молока. А козы оказались больными. Тут мы совсем в долгах запутались. Козы худели, а долги росли со сказочной быстротой, как будто мы не три козы у него одолжили, а все пятьдесят. А когда скот дешевел, бай эти долги переводил на зерно или на чай. Все мое приданое ушло к нему, и все ковры, которые я ткала, тоже он забирал, а расплатиться все равно никак не могли. С тех пор моя свекровь до самой смерти коз ненавидела, считала, что от них все беды. А мне тогда казалось, что все напасти оттого, что я не послушалась матери и вопреки ее воле сделала себе перед замужеством желтый халат. Он будто бы несчастье приносит. Хорошо, его потом теленок сжевал…

Бахар печально покачала головой и сказала:

— И козы не виноваты, и желтый халат ни при чем. Каждый теперь знает, что источником всех бед были баи.

— Ну да, милая Бахар, ты это правильно говоришь, тут и спорить нечего. Но ведь тогда по-другому казалось… Это теперь, когда над человеком беда не висит и всего у него вдоволь, он сам свою судьбу решает, а тогда всюду ему враг чудился, потому-то люди разным приметам и верили.

Потом разговор коснулся других тем, в комнате стало шумно, опять послышался смех.

— А вон Вюши едет, глядите! — воскликнула одна из девушек, сидевших у окна. — Зайди к нам, Вюши! — помахала она ему рукой.

Вюши сегодня вырядился в белую папаху и красный шелковый халат. Он возвращался из города, куда его вызвали по делу Елли к прокурору, и он воспользовался случаем, чтобы покрасоваться перед народом во всем своем великолепии, даже захватил с собой ружье.

Сейчас он что было мочи гнал велосипед, зная, что на него устремлены восхищенные девичьи взоры, и в своем шелковом халате был подобен летящему раскаленному угольку.

Вот он пересек по мостику арык, завернул во двор и, лихо проехав между двумя кипящими самоварами, соскочил на землю, едва, впрочем, не опрокинув один из них.

— Да, уж теперь посмеемся вволю! — заметила Нартач, и в глазах у нее промелькнул шаловливый огонек.

А Вюши, хоть и чувствовал себя героем — шутка сказать, сам прокурор с ним советовался, — тем не менее боязливо спросил:

— Гозель-эдже здесь?

Он побаивался Клычевой, и если бы не она, все свободное время проводил бы в мастерской, где было столько хорошеньких девушек и гелин! Строгая Гозель-эдже обычно прогоняла его — сам ничего не делаешь и другим мешаешь! А Вюши больше всего в жизни не любил, когда о его недостатках говорили в присутствии девушек. Но сейчас они поспешили его успокоить и, предвидя веселый разговор, наперебой закричали:

— Заходи, Вюши! Заходи, дорогой! Гозель-эдже нет, и неизвестно, когда придет! Не бойся!..

Он прислонил велосипед к стене, поправил ружье и вошел в помещение.

— Салям алейким! — важно произнес он. — Желаю вам не знать усталости! Как идут дела?

— Желаем тебе долгой жизни, дорогой Вюши. Ничего, дела идут. Что там относительно Елли говорят? — обступили его девушки.

Услыхав имя Елли, он принял горделивую позу и сказал:

— Прошу в моем присутствии об этом человеке не упоминать. — И, перейдя на серьезный тон, добавил. — Он сейчас в городе околачивается — все районные организации заявлениями наводнил. Это такой жулик оказался — сам шайтан не мог бы с ним тягаться. На ходу подметки срезал, даже чурек, брошенный собакам, и то норовил украсть.

— А мы-то и не знали! — всплеснула руками пожилая мастерица.

— Теперь вам всем будет известно, можете не сомневаться, — заверил ее Вюши, с видом победителя, оглядывая девушек. — От Вюши ничто не укроется, даже о чем змея думает под седьмым слоем земли. Нет такой вещи, до которой Вюши не докопался бы.

— Молодец, Вюши, — сказала Нартач. — Только ты редко стал навещать нас. Знаешь, как Бахар по тебе скучает? Каждый день спрашивает, почему это Вюши не приходит. Ты только взгляни на нее — прямо извелась девушка и нам покоя не дает…

Все рассмеялись.

— А ты почему с ружьем в город ездил? — спросила Бахар. — Боялся с Елли столкнуться?

— Да нет, думал в дороге поохотиться, — смущенно ответил Вюши и тут же стал торопливо рассказывать про охоту на волков. — Эти гелекурты, оказывается, с Елли в заговоре были. — вспомнил он слова Чары.

— Как это? — удивилась пожилая мастерица. — Что же этэ за гелекурты?

— Самые обыкновенные гелекурты — степные волки, только большие очень, с ишака величиной. Что ж тут непонятного? — важничал Вюши.

— Как же это Елли с ними договориться сумел?

Вюши даже глазами заморгал: какие бестолковые бывают люди!

— Ну уж, если все объяснять, так и целого дня не хватит, — зашагал он по комнате. — Елли ведь на всякие хитрости способен… Но только нашлись и похитрее его, — добавил он внушительно, остановившись возле стола.

— Вюши, миленький, а сколько ты тогда этих гелекуртов уничтожил? — лукаво переглянувшись с Бахар, спросила Нартач. — Уж не меньше десятка, наверно?

Вюши стыдно было сознаться, что он подстрелил всего лишь одного волка, и он сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Я вам, верно, помешал, — вы тут завтракаете, — забеспокоился он. — Вы кушайте, кушайте…

— Нет, правда! — не отставала от него хохотушка Нартач.

— Да мы уже и покушали. Если хочешь, поешь с нами, а то, как в пословице получается, — глупый гость хозяина угощает…

И опять все рассмеялись, не исключая самого Вюши, который никогда не обижался на шутки.

— А сегодня тебе никого не удалось убить? — преувеличенно серьезно опять спросила Нартач.

— Поднял я зайца, да пока с велосипеда слезал, он уже далеко оказался, ну и промашка получилась, — на этот раз честно признался Вюши, недовольно сморщив при этом лицо и почесывая затылок.

— Это всегда так бывает, — горестно и в то же время сочувственно откликнулась Нартач. — Либо охотник не так стрелял, либо джейран не так лежал…

— Да ну тебя! — замахал руками Вюши и, когда умолк смех, поспешил восстановить свой поколебавшийся авторитета.

— Вам тут все шуточки, а. у меня еще дел полно. Думаете, так это просто о новом поселке заботиться? По железной дороге строительный лес прибывает. Кому все эти бревна и доски поручено принять? Вюши. Производством кирпичей пора заняться. Кому дали задание на ближних такырах[3] хорошую глину найти? Тоже Вюши! Техник завтра приедет — надо его встретить. А кому? Опять же Вюши! А тут еще девушки в мастерской скучают, томятся, бедняжки, взаперти, развеселить их надо. Другим-то ведь тоже некогда — посевная идет. Вот начнется строительство, тогда и минуты не улучишь к вам заглянуть.

— А мы еще забыли нитку тебе продеть, — нарочито строго сказала Бахар.

— Правильно, правильно! — спохватились девушки и повскакивали с мест.

Одна из гелин взяла иголку с белой ниткой и торжественно произнесла:

— А ну посмотрим, на что способен наш Вюши!

С этими словами она ловко продернула нитку сквозь ворот его халата с левой стороны. Вюши покорно подчинился обычаю. Так всегда поступают девушки, когда к ним во время работы внезапно пожалует молодой человек. Тогда он обязан подарить им что-нибудь.

— Теперь меньше, чем барашком, не отделаешься, — погрозила пальцем Бахар.

— Да откуда же у меня баран! — взмолился Вюши. — Кроме велосипеда, у меня ничего и нет…

— Поищи, поищи, может найдешь что-нибудь повкуснее.

Вюши быстро вышел во двор и отвязал от рамы велосипеда платок, в котором были купленные в городе конфеты. Потом он вернулся и положил сверток на стол. Правда, эти сладости предназначались вовсе не им, а одной девушке по имени Таджигюль, которая подарила ему этот платок, но ничего не поделаешь, раз уж так получилось — жалеть не приходится.

Когда от конфет ничего не осталось, что-то заподозрившая Нартач смиренно спросила:

— Кому же из нас ты отдашь платок?

Вюши рванулся к платку и поспешно сунул его в карман. При этом он покраснел, под стать своему халату.

Тут все захлопали в ладоши и закричали, а он стоял посреди комнаты и не знал, что сказать. К счастью, Нартач сама пришла ему на помощь. Она утихомирила подруг и даже стала стыдить их — разве можно так обращаться с молодым человеком, надо уважать его сокровенные чувства, его тайное увлечение, а они словно играют им, в альчик[4] его превратили.

Она укоряла их так искренне и горячо, что даже Вюши растрогался и с благодарностью смотрел на неожиданную защитницу, не подозревая никакого подвоха.

— …И без того в селении говорят: "Я не Вюши, чтобы мною забавляться", — с самым простодушным видом закончила неожиданно Нартач.

И опять все прыснули — настолько правдиво насмешница сыграла свою роль.

Вюши открыл было рот, чтобы в отместку разоблачить Нартач, которая — многим уже известно — втайне вздыхает по Хошгельды, но в этот момент за арыком показалась колхозная полуторка.

— Гозель-эдже приехала! Гозель-эдже приехала! — закричали девушки и все высыпали во двор.

Поплелся за ними и Вюши. Это действительно была Гозель-эдже. Как только ее голова в белом платке высунулась из кабины, девушки подхватили ее и помогли сойти на землю. Она распорядилась выгрузить из кузова привезенные материалы и сложить их в кладовой. После этого она направилась в помещение, и тут взгляд ее упал на Вюши.

— Ты опять здесь?! — произнесла она, не повышая голоса и оттого еще более строго.

Спасла положение Бахар.

— Вы его не браните, — сказала она. — Вюши узнал от нас, что вы приедете с грузом, и вызвался помочь нам.

Гозель-эдже уловила лукавую нотку в словах помощницы и милостиво согласилась:

— Ладно, если хочет пользу принести — пусть, только не верится что-то, — покачала она головой.

Шофер, который уже стоял в кузове, воспользовался таким оборотом дела и прямо обратился к Вюши:

— Чего же стоишь? Таскать мешки как раз мужское дело. А ну, подходи.

Вюши сиял с плеча ружье, заткнул полы халата за пояс и покорно подставил плечи под тяжелый тюк с разноцветными нитками. А что ему еще оставалось делать? Так он и ходил туда-сюда, между машиной и кладовой, сгибаясь под нелегкой ношей, пока не опустел кузов. Девушки, правда, помогали ему, но больше на словах, всячески превознося его любезность и выносливость.

Когда он, наконец, зашел в комнату, чтобы напиться, с него текли ручьи пота, несмотря на то, что день был прохладный.

Гозель-эдже опять подозрительно глянула на него, но лишь улыбнулась и продолжала рассказывать, обращаясь ко всем мастерицам:

— …И вот, оказывается, тот ковер был признан одним из лучших не только по области, но и по всей республике. Сейчас я говорила по телефону с Ковровым союзом, и мне сказали, что Бахар присвоено звание заслуженной ковровщицы Туркмении. Это не только ее слава, но и моя слава, слава всего нашего колхоза…

Гозель-эдже поднесла руку к горлу, на глазах у нее сверкнули слезинки. Она уже не могла говорить и, прижав Бахар к груди, просто поцеловала ее в лоб.

На мгновение стало так тихо, будто случилось что-то печальное, но это была тишина радости, которая не замедлила тут же проявиться в шумных поздравлениях, объятиях и восторженных возгласах. Сам собой возник митинг. Не только Бахар, но и другие ковровщицы выражали свои чувства благодарности и любви к партии и правительству, столь высоко ценящим труд советской женщины.

О бедном Вюши, который одиноко сидел в углу, так бы и позабыли, если бы не Нартач.

— Гозель-эдже, — обратилась она к руководительнице, когда снова пробили часы и нужно было расходиться по местам. — Вюши оказал нам большую помощь, и мы должны его чем-нибудь отблагодарить.

— Правильно! — согласилась Гозель-эдже. — Вюши, сын мой, мы приглашаем тебя сегодня вечером к нам на празднование Восьмого марта. Приходи, пожалуйста.

Вюши учтиво поблагодарил ее и поздравил Бахар. Потом он надел на плечо ружье, сел на велосипед и через минуту превратился в красный комочек, быстро мчавшийся по дороге.